Глава 28. По осени считают, кто здесь цыплёнок

Строго говоря, всё последующее уже имеет значение, скорее, для будущих частей нашей истории, поскольку, по смыслу своему, текущая часть завершилась в день Яблочного Спаса в Несиделовке. Но читатель наверняка хочет знать, что стало с губернатором, как отправился на родину — и отправился ли? — господин Кунфи, а также прочие подобные детали. В конце концов, — что было с Дуровым, когда он выздоровел (а что подобный типчик не может рано или поздно не выздороветь, мы думаем, читатель не сомневается!)

Вскоре после Яблочного Спаса, добрые духи — Домовой, Водяной и Леший, — по одному встретились с Надей и заявили, что желают, как три месяца тому назад, встретиться с Ильёй Ивановичем и прочими людьми, которые теперь имеют власть в губернии. Хлопушина они не упоминали как-то подчёркнуто, хотя и правда, — какое он теперь имел влияние на дела! Надя точь-в-точь передала их слова батюшке, а тот почему-то пожелал обсудить с дочкой, кто же, на её взгляд, теперь действительно имеет в губернии власть. Надя над этим, если положить руку на сердце, не слишком задумывалась, но теперь глубокомысленно наморщила лобик…

— Ну, конечно, исправник Колобков, — проговорила она. — Ведь говорят мужики, и наши, и другие, во время торга, если кого-то из другого села поймали на жульстве: «Ничего, до Колобкова дойдёт, он тебедаст порядок!»

— Это верно! — батюшка отметил его карандашом в книжечке. А ещё?

— Ну, дядя Никита и дядя Алёша, — продолжала думать вслух Надя, — и не потому, что они «дяди», а потому, что их в губернии тоже считают настоящими начальниками, и когда речь идёт о воинской защите от таких разбойников, против которых полиция ничего не может, отправляют к дяде Никите, а когда дело заходит о судейском казусе, рассуждать отсылают к дяде Алёше.

— И это принято, — батюшка просто сделал какие-то пометки в книжечке. — Ещё?

— Кузнец Архип, — уверенно продолжила Надя, — потому что его все мастеровые в каждом городе признают за старшего, и что он скажет, то, хоть с оговоркой, принимают на своих советах. Ну, его друзья — корзинщик дядя Филя, трубочист дядя Ерофей, ткач дядя Данила, портной дядя Афоня Журбенко. Их тоже везде слушают как назначенных чиновников!

— И они у меня на карандаше, — кивнул батюшка, — и им бы быть, если не дворянами, то потомственными почётными гражданами, и об этом мы позаботимся!

Так обсудили многих, и ни разу речь не заходила про Хлопушина. И когда уже речь зашла об этом ушлом чиновнике, с подачи самого Ильи Ивановича, то Надя как-то смутилась и, помявшись, выдавила:

— Ну, конечно, он Кирюху спас, он хороший, он встречался с духами в начале лета. Но только какой-то он…

— Какой? — спросил и постарался голосом подбодрить дочку Илья Иванович.

— Какой-то он кукольный, — нашла и сразу радостно озвучила именование Надя. — Ничего от себя не сделал, пока с купцами не связался, и то — не свою, а купеческую мысль потом гнул. И Кирюху ведь бил тоже не от себя. Защищал от себя, а бил не от себя. Я, батюшка, думаю, что он несчастный и, может быть, убогий не меньше, чем Кирюха, — но власти у него нет никакой, и звать его на встречу толку нет.

— Даже покойный журналист Белинский, — он перекрестился, — вот ведь каких людей Бог прибирает, и в такие-то времена! — не обозначил бы лучше, чем ты. Именно, именно, Наденька — кукла он, а не деятель, так что и спрашивать с него нечего.

— А почему, батюшка, ты тогда со мной о нём советовался, — нагло, или напрямую, спросила Надя.

— А потому, — никак не смутился Илья Иванович, — что хотел проверить: сам ли я, по обиде за обиду, считаю Хлопушина мизераблем, или всё же он таков и есть. А твоему взгляду, дочка, я уже где-то больше доверяю, чем своему собственному.

Надя радостно распахнула глаза, хотела отчаянно закивать отцу, но сдержалась и только дважды церемонно поклонилась. Всё-таки, оказанное ей доверие, как совсем взрослой, деловой барышне, нужно было и оправдывать — хотя бы солидным поведением, что ли.

Встреча устроилась через несколько дней, всё там же, в Доме Слона. Ввиду того, что участников встречи было не в пример более, чем в первый раз, в конце весны, сам слон от смущения даже удалился, пастись на заливном берегу Ордани, близ камышей, где можно было перемолвиться с водяными крысами и чибисами о близком конце лета и о начале осени, и о том, как это происходит — смена времён года здесь, в Южной России, в тёплой стране,где, однако, строго чередуются снежная зима и жаркое лето. А на сене, где любил завалиться всем своим могучим телом хозяин Дома, уселись избранные персоны губернии, — те, кого её народ на текущий момент уважал и признавал для себя влиятельными, стало быть — властью. Исправник Колобков и кузнечный староста Архип. Воинский начальник князь Никита Дмитриевич Уховский и уважаемый портной Опанас Журбенко. Чиновник для особых поручений при губернаторе Алексей Леонтьевич Георгиев — и уважаемый среди крестьянства былой выборный представитель дядя Кузя Терентьев, тятька Надиной подружки Алёнки. И никто как-то не стеснялся друг друга, не тревожился за целостность дорогого сукна или дешёвой холстины на штанах, усевшихся на грязноватую солому. Никто не сомневался, что случится встреча с действительным распорядителями губернии — хозяевами её леса, её вод, её домохозяйства. Ждали только — что эти распорядители скажут?

Они снова пришли, будто из ниоткуда. Появились — старичок в двух сапогах наизнанку, чернобородый дядя в вывернутом мокром тулупе, вихрастый парень в рубахе, как будто выполосканной в яичных желтках. Словно вынырнули из этой мокроватой соломы, уже успевшей пропахнуть слоном, или вышли из стены дома.

Все разом, без приглашения, встали им навстречу, поклонились — кто одной только головой, как, например, Алексей Леонтьевич, кто — поясно, как дядя Кузя, знавший обхождение с «батюшками-хозяевами». Духи сдержанно покивали и присели на той же соломе, напротив гостей.

— Стало быть, так, господа губернские жители, — раздумчиво начал Леший. — В это лето было у нас с вами много нескладностей. И ясное дело, что не столько из-за вас, сколько из-за вашего тупоумного начальства.

— Но и из-за вас тоже! — не преминул вставить Домовой. — А что — кому иному бы выделил Господь аккурат такое начальство, что надо бы хуже, чем оно, а некуда?! Да и помимо его…

— Тихо, тихо, Домовичок, — справно успокоил его Водяной, но сам потом тряхнул чёрной бородой и прибавил. — А всё же, не начальство вас надоумило на жадность и на беспечность, на узкоячеистые сети и верши, на то, что-де, воды вам и для правправнуков хватит…

— Добро, добро, не поминай уже былые обиды! — уже конечным образом остановил Водяного Леший и продолжил дельный, деловой разговор: — Стало быть, так, губернские. Предложили мы вам добрые дела, давеча, при встрече на главной губернской площади — для леса, для воды, для домов.

— Предложили, — кивнули разом Водяной и Домовой.

— Ну-с, предложили… — кивнул с опаской и Алексей Леонтьевич, до сих пор доподлинно не разобравший, кто были те мужички, что на судьбоносной встрече смутили народ к добрым делам.

Другие делегаты от людей тоже кивнули, но уже без сомнения: что же, батюшки духи, вы были, вы и слово молвили, вы и дело предложили, ну а что же теперь за этим делом последует дальше?

— И о каких добрых делах шла речь, — по-прежнему торжественно продолжил Леший, те вы, люди, с честью исполнили. По моей части — всё верно, и зверьё, выгнанное с пожарища, обустроили, и само это погорелище расчистили, и семена в землю бросили, и по весне на саженцы обещались. А по вашей части — так ли всё точно, товарищи? — обратился он к Домовому и Водяному.

Те сколько-то времени помялись, да и заговорили.

— Мне грех жаловаться, — по своему обыкновению сварливо, но с нескрываемыми добрыми искорками в углах глаз промолвил Домовой. — Погорельцев в два дня обустроили, нельзя как лучше, и едва не всей губернией поставили им новые хаты, краше прежних. Ну да в беде и на рывке русский человек всегда горазд на большое дело. Вот кто бы в обычное, не бедственное время свои оседлости в порядке держал, хоть бы за плетнём и за крышей присматривал, не подгнивают ли, а то же всё нам, домовым, приходится горб ломать!

— По моей части — дела идут разные, — сдержанно сказал Водяной. — То, о чём я тогда говорил на площади, в губернии — всё исправилось, и опять же, не только одними зеленодубравскими обывателями, а при общей помощи. Снова в озеро идёт чистая вода. Пока, конечно, всю гниль из озера не вымыло, и болотная трава растёт, как росла, но это ничего, перезимуем — а там с талым снегом и с половодьем всё до конца расчистится. Бобров тоже не обидели, спасибо, хотя, двух я и не досчитался. Ну да это их племени — не большой урон, и Бог судья тому человеку, который из шкур шапки затеял сшить…

— Да, может, там и не было преступления, — робко вмешался Колобков. — Может, эти бобры сами откочевали? Решили устроить новую колонию на другой реке?

— И это может быть, — миролюбиво кивнул Водяной. — Только вот к рыбе у вас, люди, как не было рачения, так и нет. Сейчас вот, к осени, она уже стала в затоны собираться, чтобы там перезимовать, только-только начала — и уже на тебе, настопорили до самого дна загородки, забросили неводы! Это, государи мои, озорство! Я ведь вам уж устал говорить: ни рыба, ни рак не родятся сами собой из речного ила и тины; перелови их всех — и неоткуда будет взяться новым! А чтобы мальков выпустить, а еще того лучше, подросшую рыбу, которую не так просто другим речным жителям растащить на обед — этого от вас не дождаться!..

— Виноваты-с, господин Водяной хозяин, — понурился Колобков. — Приму меры по охране водоёмов, клянусь честью!

— Вы им, ваше благородие, горячих не жалейте сыпать, бесстыжим рыбакам, — ввернул Алексей Леонтьевич. — А то про вас известно: грозный, но добрый. С нашим народом рановато ещё добрым быть, ему нужно затопить его оседлость, как летом, чтобы он за ум стал браться — и то не точный факт, что впрок пойдёт.

— Ну, это ваше дело, как наказывать, — Водяной, кажется, даже смутился, что по его слову кого-то там будут пороть. — Вы бы, действительно, пособили мне в разведении рыбы, да, кой-где, в расселении её, а то есть пруды, где пусто, а есть, где густо, и рыба уже от тесноты начинает болеть да дохнуть. Но в общем-то, у меня к вам тоже претензий нет!

— По рыбному расселению — это дело, это нужно браться! — со значением сказал Архип. — И у нас при слободе есть прудок, ещё отцы наши копали, когда мы без штанов бегали. В нём и водоросль есть, и насекомые всякие, а рыбы нет. Только ты, батюшка, — он поклонился Водяному, — уж научи нас, где рыбу брать, да как её везти, чтобы не переморить дорогой.Чай, если её просто в бочки с водой набросать, не совсем для неё ладно выйдет? Ну вот, а мы сами и не сдогадаемся, как ей иначе вояж устроить!

Водяной улыбнулся и убедительно кивнул: вот-де договорим со всей компанией, и станем отдельно про рыбу думу думать.

— Стало быть, — подытожил Леший, — все мы людьми довольны?

— Ну как, — буркнул Домовой. — Я ж сказал: как пожар, так они молодцы, а как мирно век вековать, так сразу соплю до пола пускают и на печь заваливаются.

Водяной тоже порывался на что-то пожаловаться, но тут Леший осерчал:

— Что-то вы, братцы-духи, совсем стали не хозяевами, а брюзгливыми бабами! — чуть не рявкнул он. — Да вы когда на свет родились? Или забыли, что человек с незапамятного времени, с самого искушения змеиного, не умел себя обуздать и на большее замахивался, чем было ему нужно и чем было в его силах! Так уж оно повелось, и, признаться, если бы не так, то и многие живые твари до сих пор по лесам бегали и в небе летали, но если бы не так, и ничего славного бы человеческий род не создал, и оставался бы в былой дикости, когда иной царь за то, что ему шишка на голову упала, всю рощу приказывал выжечь! А как персидский царь велел ни за что ни про что море высечь цепями, забыл, Водяничок? Что, ведь другие стали люди, и если кто такую дурь сейчас затеет, быстро его наладят в дом скорби, ведь так?

— Ну, так, — согласно кивнул Водяной. — Однако ж…

— Однако ж тогда и не ворчи, что где-то что-то они перехватывают и перебарщивают, — отрезал Леший. — На то мы и поставлены, чтобы за порядком следить и людям меру давать. А если они без нас всё будут ровно да гладко делать — на кой мы тогда пёс кому сдались?

— Ну ладно, — поднял руки Водяной. — В общем-то, я доволен людьми.

— Люди как люди, — буркнул и Домовой. — Подурили, конечно, этим летом, да и успокоились. Подходящие, в общем, люди.

— Ну, тогда как? — подмигнул Леший. — Какое будет наше по людям решение?

Все гости, собранные Ильёй Ивановичем, заметно напряглись, потому что сразу сообразили: духи хотят либо отменить свою противодействующую политику, когда лес и воды отказывались давать свои дары, а в доме творились нескладухи, либо же…

— Да какое-какое, — в своей сварливой манере бросил Домовой. — Поучили их — и будет. А теперь они станут жизнь налаживать, в предприятия пускаться, чтобы богато зажить и тем самым, может, от свинства избавиться, хотя это ещё поглядим, осилят ли они. Но помогать им — надо.

— Согласен, надо, — подтвердил и Водяной. — Но в этом году — рыбу уже не пущу в неводы, и так её едва хватит, чтобы весною новой икрой перекрыть урон.

— Ничего, — подмигнул Леший. — Я им грибов этой осенью насыплю горы, чтобы было чем пробавлятьсяв посты. А в мясоедное время — выгоню зайчишек, как раз оберегал кое-сколько табунов в дальних чащобах Петровского леса, а теперь их проредить надо, потому как иначе они всю траву сожрут и друг на друга начнут кидаться!

— Ну, у меня тоже запасено кое-что, — подмигнул Водяной. — Есть затоны, в которые люди и носа не суют, потому что дорога к ним заболочена — а я подскажу, как на ней мостки устроить. В тех затонах раков — лови, сколько хочешь, там их тоже уже с избытком наплодилось. Только рыбу не трогайте до икрометания!

— Не будем! — истово перекрестился Колобков. — Я налажу дело, поставлю посты.

— Тут полиции мало, особая егерская служба, по водной части, требуется, — и Алексей Леонтьевич с Никитой Дмитриевичем, как заядлые охотники, деловито зашептались о путях организации такой службы — притом, что и в Европе подобной тогда не имелось.

— В домах тоже всё будет добрым порядком, — наконец во весь рот улыбнулся Домовой. — Не сомневайтесь, люди. Вы только сами себя не разоряйте — ну там посуду не бейте, жён не колотите, детишек порите умеренно, а которые из вас господа, то с мужика берите по совести, а не обдирайте три шкуры. Да, правду сказать, вы-то, кто сюда пришёл, вовек с мужика шкуры не драли, а тем, кто дерёт, мы не показались бы. Ну, словом, сами себя блюдите, а уж мы, Домовые, вас не выдадим. Верьте — где три пирога в печь посадите, там пять вынете; где по сусекам поскребёте, по амбарам пометёте, там не на одного, а на десять колобков муки насобираете! И скотина будет здорова, и телиться-ягниться будет так, что только успевай из хлева зимой в избу утаскивать!

— К чему же в избу? — заговорил молчавший до этого щуплый, скромный агроном, который совсем никем не властвовал, и всё-таки представлял одну из главных властей в губернии, потому что ходоки из деревень каждое утро толпились у подъезда доходного дома, где он снимал простенькую квартирку — советоваться по хозяйству и зазывать к себе посмотреть, почему на одной борозде пшеница колосится, а на другой уходит в стебель. — Надо уже учить мужиков, чтобы делали тёплые стайки на зиму, возможно, общие, чтобы всем миром запасать дрова. Пастуху зимой всё равно делать нечего — пусть смотрит за общей стайкой, за телятами, ягнятами и прочей живностью.

— Что ж, у тебя, барин, голова работает! — похвалил Домовой. — Ну, это вы сами решайте, как добро сберечь, а мы, Домовые, вам его сполна дадим, не пожалеем, и возьмём меры, чтобы без вашей воли оно не расточалось.

Посудили, порядили ещё порядком. Но суть дела была ясна. Во-первых, добрые духи окончательно простили народ в губернии. Во-вторых, обозначили, что в меру своих сил помогут ему умножить богатство и тем окончательно заткнуть жадные глотки господам помещикам. Такой милости, да ещё после летней обиды, признаться, никто не ожидал. Как вырвалось у Алексея Леонтьевича: «Ну, теперь ещё только волшебную печку, которая сама пироги печёт, и выйдет у нас совершенная сказка!»

— Есть у нас одно условие, — вдруг посмурнел Леший, а другие его поддержали:

— Вашего господина Хлопушина, чиновника по особым поручениям — гнать со службы погаными тряпками! — заявил Водяной.

— Ему дай волю, он всё, что видит, купцам распродаст, — топнул ногой Домовой. — Начал с угодий — закончит домовладениями! У него в душе — не свет, а копеечка, он этой копеечкой всё и меряет.

— Ну, — попытался ради справедливости вступиться Илья Иванович, хотя и очень неубедительно, — на то и придуманы копеечки, чтобы ими стоимость мерить.

— Мерить мерь! — отрезал Леший. — А всё в копеечку обращать не смей.

— И тебе ли, Илья Иванович, о копеечном аршине нам говорить, — поддержал его Водяной, — когда ты сам знаешь: смекалка матросская не копейкой меряется. Офицерская честь — тем паче!

— Это ущучили, — признался Илья Иванович. — Это истинная правда с первого до последнего слова.

Алексей Леонтьевич, который с первых слов про Хлопушина помрачнел, как туча, что-то зашептал в ухо Несиделову. Тот услышал, бросил что-то вроде: «А почему раньше не сказал?» — на что Алексей Леонтьевич виновато развёл руками, дескать, только перед выездом узнал, и думал, что вещь не столь важная. А Илья Иванович сам стал чернее ночи.

— Вы уже простите, господа духи, — он в пояс поклонился всем троим, каждому на особицу. — Но только господин Георгиев нас всех извещает: пришла бумага из столицы… ну, в ней ничего особенно важного, лишь одно: губернатора Чайку вконец отставляют от должности и переводят в Вятскую губернию…

— Ну слава Богу, раздумался государь! — благодатно охнул Домовой.

— Повезло вятским, ничего не скажешь! По совести, его бы не переводить на другую службу, а повесить в Петембурге на главной площади! Как вот Миша, сынок Ильи Иваныча, говорил, — Пётр Великий сибирского губернатора на цепи в Петембург притащил и за воровство повесил перед окнами князя Меншикова, который того губернатора покрывал!

— То дело государево, — Илья Иванович попытался сказать эту фразу строго, но откровенно не смог, и по лицу его было видно, что он бы не только не отказался от повешения Чайки, но и сам бы табуретку у него из-под ног выбил. — Временное правление и меня как представителя от сословий при губернаторе — уже новом, — государь сохраняет, велит мне не позднее Юрьева дня прибыть в столицу для отчёта в делах. Возможно, как утверждает Алексей Леонтьевич, будет требовать моего возвращения на службу и занятия губернаторского поста…

— Так это славно! — крякнул Леший, а Водяной недоверчиво переспросил:

— А вот губернатором на некое время ставят именно что господина Хлопушина, — проговорил Илья Иванович, будто свалил тяжеленную ношу с плеч на пол. — И вашу волю, господа духи, мы уже не в силах исполнить, по крайности, до моей поездки к государю.

— Возьмите, господа духи, обратно ваши слова о помощи. При таком губернаторе, хоть бы и на месяц-другой, как вы нам станете помогать?

Повисла тяжёлая пауза. Архип только качал головой и бормотал что-то вроде: «Вот те, бабушка, и Юрьев день!» Никита Дмитриевич ожесточённо дёргал себя за усы. Колобков морщил лоб и явно соображал, как, независимо от губернатора, сохранить установившуюся систему соблюдения порядка и притом не утратить чести. Духи просто молчали, глядя куда-то в сторону.

— Слово — не воробей, — нарушил молчание Леший. — Государю — Творец судья, а нам он не государь, мы только Творца признаём над собою. Я своей обещанной помощи не отставлю, ведь я не губернатору её обещал, и не тебе, Илья Иванович, а всем людям!

— А я царя Ивана ещё помню, — сплюнул Домовой. — Уж такой был грозный, никакому Чайке с ним не тягаться — и где он теперь? А народ как тогда дома строил и обустраивал, пашню поднимал, детей тетёшкал, горе мыкал — так и теперь. Нет, моё слово тоже нерушимое, и оно для народа, а не для губернатора.

— Но так Хлопушина мы не устраним, — напомнил Илья Иванович. — Уже не в нашей власти.

— А ну его ко всем псам! — снова сплюнул Домовой и растёр лаптем. — Мы ему сами устроим жизнь, что он в другую губернию переводиться запросится!

— Завсегда, — подтвердил Леший. — А вы будьте в надёже — вас мы не выдадим!

И глядя на духов, вспоминая всё прошедшее лето, Илья Иванович подумал, насколько он не завидует Хлопушину — и как в целом всё теперь устроилось хорошо — и надо бы лучше, а некуда!

Требовалось, однако, принять меры, сообразно письму из столицы.

До Юрьева дня времени оставалось много, целая осень. Даже с поправкой на бездорожье, можно было выезжать, самое раннее, в середине октября, то бишь, через полтора месяца с лихвой. Прежде того, требовалось произвести смену губернаторов — и так, чтобы народ ненароком не помял ни старого, ни нового…

А уж как хотелось помять того или другого самому Илье Ивановичу и его друзьям! Но — они не разбойники, не пугачёвцы, потому — должны действовать согласно указанию, деловито и корректно.

А губернатор Александр Иванович Чайка грустил…

Грустил он с того времени, как сперва эта голь перекатная, сибирский казак, вчерашний уездный исправник Колобков, не спросясь его, главу губернии, разоблачил непотребства Дурова, так, что вести дошли до третьего отделения и до командования гвардией, возможно — и до самого государя.

«Дурень этот Дуров! — зло соображал про себя губернатор. — Берёшься строить каверзы, так строй их с толком, а не эдак! Изнасиловать девку, чтобы она сама от позора наложила на себя руки, это одно, а похитить барышню, почитай, в чистом поле, на меже, и упустить её — это вовсе другое».

Чайка попытался тогда, было, выгородить Дурова, — но, признаться, сам действовал не лучше, чем слон в посудной лавке. Вызвал к себе Несиделова и попытался наорать: дескать, по какому праву благонамеренный дворянин Дуров, к тому же, гвардии поручик, помещён вами домашний арест? Перепорите его дворню, да и дело с концом, да и не отпускайте, сударь, детей без бонны или гувернёра бродить по полям, и что это за повадка такая у вас — дозволять своим детям, рождённым дворянами, якшаться с деревенскими пащенками!

Но наорать на Илью Ивановича оказалось не то, что невозможно — несовместимо с порядком мироздания. Тот поначалу просто молчал и спокойно, по-доброму, глядел на губернатора, а потом, не дожидаясь, пока тот устанет орать, сам открыл рот.

Оказалось, что глотка у Ильи Ивановича ещё чего-то стоит, и боцманские загибы он помнит хорошо:

— Ты меня ещё о чём-то спрашивать намылился, вошья телепень, осьминог насморочный, крокодил нильский, скотина гадаринская некошерная, в душу твою непотребную божью мать, это перед тобой что на солнце сверкает, али глазунья с беконом, али лоб человека, который на морях жизнь твою паскудную оборонял и кормил? Это тебе что брезжит? Солнце ясное или искры из глаз? —И так далее. После чего, когда заметил, что губернатор уже не орёт, а только хрюкает, к тому же побагровел, как перед апоплексическим ударом, разом прервал излияния и спокойно, холодно сказал:

— Господин Дуров уличён во многих преступлениях, предусмотренных «Уложением о наказаниях» Российской империи. Преступление против моей дочери — только малая часть всего его уголовного багажа, поскольку, оно не удалось, а иные — удались вполне, и тому есть вещественные подтверждения. В настоящее время, исправник Колобков работает над заключением, кое, для пущей важности, будет отправлено сразу в Правительствующий Сенат, с копией командиру гвардии его высочеству великому князю Михаилу Павловичу. Вам же, ваше превосходительство, рекомендую не входить в обстоятельства сего дела, ибо по вашему слабому здоровью, известия о количестве детских костей, обнаруженных в охотничьем доме господина Дурова, могут быть для вас весьма разрушительны, если не смертельны!

Откозырял, развернулся на каблуках и вышел. Ну как тут не загрустить да не вынуть из ящика стола фляжку, или не крикнуть денщику доставить домашнюю настойку!

Ещё губернатор грустил, что вот, надеялся было на Хлопушина, молодого карьериста, которому с ним, самодуром Чайкой, всё-таки было больше по пути, чем с блаженным «мужицким барином» Несиделовым, потому как, Чайка нуждался в талантах Хлопушина, хоть и весьма, признаемся, посредственных, и сам Хлопушин на фоне Чайки делался едва ли не народным заступником, а вот Несиделову, который всё больше черпал помощников из низших сословий, да и из высших умел привлечь по-настоящему дельных людей, Хлопушин был без надобности, и уж точно при Несиделове выглядел он как «баринок», а «батюшкой» был сам Илья Иванович. И Хлопушин действовал, так, Несиделов его жучил, а Хлопушин продавал да продавал губернию купечеству, шёл да шёл в гору, и всё делал так, что народ винил в купеческом произволе не его, а простодушного «мужицкого барина». Но тоже прорухи не избежал —сорвался, дурак, по мелочи! Юродивого мальчика обидел. Да не просто юродивого, а кого тот же Дуров таким сделал, и все это знают! И не придурошного эпилептика, который только и знает, что пеной изо рта исходить, а всеобще любимого певца, о котором говорили, что ему сам Бог песни нашёптывает! Обидел — и кончился, кончился Хлопушин здесь как фигура, это его превосходительство Чайка достаточно понимал! Хоть бы его и губернатором поставили — народ его даже бояться не станет, поскольку, все видели, как он драпал на ярмарке от мужиков и мастеровщины.

— И вот все всё знают, только я не знаю — грустил потомственный дворянин, наследник мирославского полковника при гетмане Мазепе, Александр Иванович Чайка.

— Почему не знаю! Почему не знал! — временами топал он на слуг.

И кто против него пошёл! Добро бы просто холопья и мещанишки! Этого хватало, такие бунты через два-три года шли по стране, а уж чисто мужицкие вспыхивали десятками за год. Ничего — хватало одной пушки, чтобы в ум привести. Вон, в тридцатом году в самом Севастополе было возмущение, и тот же самый Несиделов его живописал — правда, уклончиво, не иначе, как тоже был замешан! Матросы с обывателями несколько дней сами городом управлялись, и посмели делать это лучше, чем назначенное командование и градоначальство! Но тоже — подавили, голубчиков, перевешали, перепороли линьками, и матросики не пикнули! Добро бы против него шли одни лишь дворяне. Про дворянские заговоры — тоже дело было известное, и кто из старшего поколения не помнил четырнадцатое декабря двадцать пятого года. Ничего — пусть не одной пушкой, а целой батареей, но сшибли бунтовщиков, загнали на невский лёд, утопили, затёрли льдинами, а потом — офицеров отправили на виселицу, в крепости, в Сибирь, на Кавказ, солдат же — под шпицрутены и в штрафные роты! А тут — небывалое! — малая кучка дворян сомкнулась с толпой мужичья, и дворяне мужичью порядок дали, а мужичьё дворянам — силу и решительность! Уж это ли не опасность! Государю бы всю армию снять с западных границ и сразу направить сюда, для подавления. Так они, аспиды, что удумали — написали государю какую-то петицию! И как они посмели её правильно написать, так, что знающие люди авторитетно сказали: «Крамолы никакой здесь нет, а лишь отсылки к действующим законам Российской империи, кои, согласно воле Государя, соблюдать нужно неукоснительно, и коими губернатор, судя по неопровержимым приведённым в петиции фактам, манкирует». Слово-то какое нерусское — «манкирует», склизкое какое-то, уродливое слово! А купчишки — нет бы им благодарить Хлопушина и через него губернатора, что позволяют им набивать мошну, обдирать и колупать, так тоже, с дворянами вместе эту скверную петицию сочиняли! И государь-то, государь — поверил!

Нет, повредились нравы на Руси! То ли дело было на Москве при Иоанне Грозном. «Законы поминаешь, щучий сын? А не я ли эти законы писал, и не моим ли изволением они есть законы? Захочу — будет бумажка, коей последний подьячий в срамном месте не подотрёт!» Или вот хотя бы пращур, малороссийский полковник Чайка: «А каких таких прав ты, хлоп, просишь? Как стоишь перед паном полковником? Что ты там лепечешь, что якобы свою землю у польских панов саблей отвоевал и сам теперь ею владеешь? Какой ты, к чёрту — «сам» — вот я, пан полковник, сам, и я эту землю у тебя теперь же на себя отбираю!» Вот времена были — можно было смелому и достойному человеку действовать. А теперь — закон, закон…

— Надо вот что! — громко сказал себе губернатор и рефлекторно подкрутил усы. — Надо мне их петицию своей покрыть, как козырного короля — козырным тузом! В самом деле, государь их поганое правление ради якобы утверждения закона одобрил, а сам того не знает, надёжа, что Несиделов — выскочка, холопского рода. Вот и нужно это всё прописать, а к тому же не забыть дать совет, чтобы никому из податных не давали ни офицерства, ни потомственного дворянства, хоть бы они даже в одиночку России от двунадесяти языков спасли! Перетопчутся! — гусь свинье не товарищ!

Да, Несиделов — из холопов, пусть и государственных, но ведь Катарцев, его дружок — из родовитой знати, а тоже туда же — эту петицию подписал. Тем более князь Уховский. Надо будет ещё, стало быть, отписать, чтобы государь непременно лишал дворянства и имущества за покушение на честь заслуженных чиновников, за такие-то петиции! И за вольнодумство малолетних дочерей, кстати, тоже! И за участие в изгнании тварей, каковое изгнание находится в компетенции одного лишь губернатора!

И этот, Колобков!И Дуров — хоть и скотина, а своя скотина, не чья-нибудь. Значит, нужно ещё написать, чтобы государь не возбранял благонадёжным слугам отечества девок увозить, в том числе, барышень. Барышни у нас на Руси новое народятся, бабы плодовиты, а вот слуг государевых — раз два и обчёлся!

— Афонька, чернила, бумагу, промокашечная твоя душа, будем донесение государю писать!

Старый денщик Афанасий, кряхтя, принёс письменный прибор, потёр ревматические суставы пальцев, размял… Приготовился.

«Ваше Императорское Величество, истребить крамолу во исполнение Вашего августейшего распоряжения, не получилось возможным. Затем, что ожидаемая среди крестьян крамола, неким невозможным образом, заставляющим подозревать действия Нечистого, истребилась сама.

Мужички, готовые было взбунтоваться, снова честно пашут землю, собирают урожай с огородов и готовятся к севу, зачем-то на зиму. Что свидетельствует, что они ума лишились и вместо того чтобы сеять пшеницу, сеют рожь и собирают репу. К тому же, их обуял бес, и теперь они готовятся кто разводить вредных гусениц, которые, как внушают подстрекатели, родят из себя шёлковую нить, кто — разводить баранов и из их шерсти делать ткани не хуже английских, что подрывает взаимное расположение наших держав.

Далее — дворянское общество губернии, вместо того чтобы честно пользоваться невинными услугами телесного свойства от принадлежащих им крестьянских девок и баб, а также достойно наказывать своих крепостных людей, что им самим Богом вменяется в обязанность, вздумало писать В.И.В. петиции и реляции. Наиболее же почтенные дворяне губернии либо находятся под следствием за то, что невинным образом воспользовались своими исконными правами, либо вовсе в скорбях за отечество и народ отдали Богу душу, иные некоторые вовсе за пиршественным столом преставившись, что нанесло неоспоримый урон их дворянской чести. Сии обстоятельства позволяют мне покорнейше просить В.И.В. лишить соответственных дворян их дворянского звания и привилегий посмертно.

Полицейские чины Вороновской губернии, при покровительстве и подстрекательстве несчастно одобренного вами в качестве соправителя Ильи Иванова сына Несиделова, выслужившегося дворянина самого подлого происхождения, вместо того чтобы расследовать и пресекать крамолу, заняты поимкой убийц, грабителей и насильников. Сии упражнения представляются дозволительными и невредными в благополучные времена, в наших же бурных обстоятельствах, отягощённых злодейскими беспорядками в европейских странах, они являются не только не желательными, но и суще губительными, поскольку, убийцы, грабители и насильники выявляются в среде крайне благонадёжных дворян и купечества, что служит к уничижению сиих сословий в глазах массы народонаселения. Приведу лишь один возмутительный эпизод, когда, выражая сочувствие и споспешествование Вашему высочайшему намерению успокоить мятежных французов, помещик Карачаров, из потомственных татарских немцев, истребил в трактире лично двадцать бутылок бургундского вина, а полиция, вместо того чтобы оказать ему приличную помощь, настояла на штрафе за разбитые бутылки. Не упоминаю уже о прискорбном происшествии с поручиком конногвардйкого полка господином Дуровым, о котором В.И.В. может знать как по донесению от чинов Третьего отделения собственной В.И.В. канцелярии, так и по пересказу брата В.И.В., Его Императорского Высочества великого князя Михаила Павловича.

Как далеко зашло развращение во вверенной мне губернии, можно судить по тому, что даже солдаты Вороновского пехотного полка, вместо того, чтобы, подчиняясь законному приказу, стрелять в мятежных мастеровых, преступно спасавших своё имущество от поджогов утверждённых мною в интересах порядка в губернии, принялисторону этих мастеровых и также стали спасать их имущество, гася пламя вёдрами воды, а во множестве случаев и шинелями, производя осознанную порчу казённого имущества, а так же ловить поджигателей, состоявших из добропорядочных верноподданных, действовавших по указу губернской власти, установленной и утверждённой В.И.В.

О степени распространения вольномыслия среди солдат и мещанв губернии, свидетельствует то обстоятельство, что солдаты снимали ремни и портупеи и били ими поджигателей, а некоторых, наиболее преданных своему долгу, били прикладами.

Засим, государь, во избежание всеобщего распространения недопустимой крамолы и совершения, от чего Бог храни, революции в пределах нашей губернии, а далее и во всех пределах Богохранимой державы Российской, прошу:

— Вовсе отменить правило о даровании потомственного дворянства за заслуги, а также запретить производить людей податных сословий в классные чины.

— Ввести правило лишения дворянства для любых членов дворянского сословия, невзирая на древность рода и титул, хотя бы и членов императорского дома, за вольнодумство детей и слуг, не говоря о случаях оскорбления чинов, находящихся при исполнении долга.

— Считать пожары не стихийным бедствием, а проявлением Кары Божией, и силу сего упразднить пожарные дружины как грешное в гордыне посягательство на Волю Божию, а всех, кто добровольно кидается тушить огонь и спасать от него людей и имущество, невзирая на сословие и состояние, признавать богохульниками с последующей отсылкой для покаяния в соответственный монастырь.

— Наказывать, вплоть до бития кнутом, клеймения и отправки в бессрочную каторгу, крестьян за разговоры о видах на урожай, мещан — за разговоры о ремесле и сбыте изделий, кузнецов —за стук подков по мостовым, пекарей — за запах хлеба из пекарен, парней, в особенности крестьянских, за силу и сметливость, поскольку сие обстоятельство ввергает в соблазн девок, девок же, в особенности крестьянских — за красоту и соблазнительное красноречие.

Засим остаюсь вернейший Ваш подданный, поставленный В.И.В. начальник Вороновской губернии Чайка Алексашка Ивашкин сын. Прошу любить и жаловать.

Афонька пребывал, мягко говоря, в некотором недоумении.

Барин не производил впечатления нетрезвого, да и с утра не спрашивал спиртного. Говорил очень чётко и внятно. Но как-то диковато.

— Запечатал? Пиши: Санкт-Петербург, Зимний Дворец, его Императорскому Величеству Нерону Павловичу… Ой, перебели! Замени конверт… Его Императорс<

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: