Сдам Сам

ПОЛЕЗНОЕ


КАТЕГОРИИ







Глава 32. Капитан Пёрышкин и его дочь





К Господареву, одной из родовых вотчин князей Уховских, они подъезжали уже в полной темноте, пользуясь лишь заранее приготовленными, просмолёнными и сбережёнными от дождя и снега факелами. Но знакомый чисто оструганный частокол, будто нетленно перешедший от малой сторожи времён засечной черты, забелел для них деревянным маячком еще за добрых полверсты. Потом в осенней мгле прорисовались очертания башен господского дома — всё-таки, большие были амбиции у Никитиного прадедушки, затеявшего выстроить на месте вольного засечного городка натуральный княжеский дворец! — но сейчас эти амбиции позволяли сориентироваться и не сбиться с пути. От ворот их уже увидели и узнали, потому как раздался хорошо знакомый скрип раздвигаемых створок. Въехали во двор, тут же разъвьючили коней и передали самих скакунов конюхам, а вьюки с ценным, хрупким, звенящим грузом — доверенным слугам, после чего нашли тропинку не глазами, а ногами, и зашагали в дом.

Никита Дмитриевич встретил их внизу у лестницы, несмотря на поздний час — при полном параде.

— Ба, Никита, ты нас, никак, ждал? — удивлённо вымолвил Алексей Леонтьевич.

— Признаться, нет, — развёл руками князь Уховский. — Думал, разве, что заедете забрать меня на день рождения моей крестницы Наденьки, ведь он, если не ошибаюсь, через два дня. Тут, други мои, случилась иная оказия. Часа за полтора до вас, постучались ко мне проезжие люди. Два офицера — заметь, Илья, морских, тебе они могут оказаться интересны! — и с одним дочка, совсем дитя, подросток. Думали до ночи успеть в Воронов, но совсем измучились с нашей дорожной грязью и попросили о ночлеге. Мог ли я, как вы понимаете, отказать! — но пришлось, ради таких гостей, облачаться в мундир и быть приветливым хозяином. Это же только с вами я готов пировать в халате.

— Морские офицеры? — заинтересовался Илья Иванович. — Любопытно, верно, они с Азовского моря! А твои гости, Никита, ещё не спят?

— Девочка уже, должно быть спит, — ответил хозяин, — уж очень утомилась, да она и сама по себе совсем слабой конституции — бледная, большеглазая. А офицеры — нет, мы и теперь сидим с ними в гостиной и беседуем. Уж такой обычай на Руси — платить хозяину за приют рассказами, и эту плату я, признаться, не отказываюсь взымать, если гости предлагают. А эти гости оказались весьма щедрыми.

— Ну так давайте же к ним! — оживлённо предложил Илья Иванович. — Признаться, Никита, у меня к тебе важное дело, но обсудим его в гостиной, навряд ли гости будут этому особо противиться! А там и мы побалуем гостей всяческими историями.

Но история произошла, когда они вошли в гостиную. Илью Ивановича ждало потрясение, правда, весьма приятное. Навстречу ему от столика с лёгкими закусками, рюмками и графином хорошей наливки вставал, не менее потрясённый и не менее радостный пожилой офицер, которого Несиделов знал давным-давно и узнал бы в любом возрасте и любом обличьи!

— Владимир Алексеевич! — ухнул Илья Иванович. — Ваше высокоблагородие, господин капитан первого ранга! Какими судьбами здесь?

— Илья Иванович! — прогремел офицер и кинулся к вновь прибывшему с объятиями. — Вот ты архангелогородский дьявол, вот встреча так встреча!

Никита Дмитриевич и Алексей Леонтьевич чуть отстранились в удивлении, притом, уже понимая, с кем встретился их друг, и радостно улыбаясь этому. Другой же офицер, сидевший за столиком удивлённо привстал и, вытягивая шею, старался рассмотреть, с кем так рьяно здоровается его старший товарищ. Не утерпел, подошёл — и тут же сам протянул руки для объятий:

— Илья Иванович, дорогой, как счастливо встретились!

То был Георгий Вахтангович Горгасали, встреченный Несиделовым в Николаеве при экзекуции для нерадивого поставщика на строительстве корвета «Веста». Правда, он уже носил не лейтенантский, а капитан-лейтенантский мундир («Видно, как и Владимир Алексеевич, быстро карьеры не делает», — подумал Несиделов), черты его совсем утратили мягкий юношеский облик, заострились, сделали своего обладателя совсем похожим на Багратиона, а взгляд чёрных маслинных глаз стал в известной мере пронизывающим. Но радостная благодушная улыбка снимала всякое ощущение суровости. Обнявшись и облобызавшись с Пёрышкиным, Илья Иванович совершил то же самое с Горгасали.

— Всё же, господа, какими судьбами? — спросил их Илья Иванович, когда они все вместе уселись за стол, опорожнили по рюмке, а Никита Дмитриевич распорядился жарить куропаток и доставать из подпола рыбу. — Вы ведь должны были ехать через Курск, Владимир Алексеевич?

— Точно так, — кивнул Пёрышкин и взял с блюда ломтик сыра. — Но в Харькове нас предуведомили, что впереди — совсем размытые дороги, грязь по верхний обод колеса, словом, пока доберёмся до Курска, у кибитки два или три раза точно сломается ось. Поэтому мы с господином Горгасали вооружились картою и наметили курс в обход, но с вероятностью быстрее достичь цели, поскольку, рассчитали миновать рифы. Собственно, обходной курс и повёл нас через вашу губернию, и ввиду скорости принятия решения мы вас, дорогой друг, об этом не уведомили, да и посчитали постыдным тревожить, учитывая сообщения о ваших больших делах на пользу Отечества.

— Ну, какие там дела, — смущенно покачал Илья Иванович головою. — Просто встал на защиту закона, затем — на защиту невинно обиженных, потом уже — принял бразды правления ввиду явной невменяемости губернатора, которая грозила всеобщим распадом; затем — в меру скромных сил занялся просвещением жителей и приведением их к обогащению, каковое сулит полное умиротворение и упразднение мятежей. Кто бы из вас не поступил так же? А теперь — всё успокоилось, новые общественные формы правления благополучно сплелись с установленными свыше — и я на днях еду по зову государя давать отчёт в своей деятельности и, возможно, получать дальнейшие указания относительно службы отечеству.

— Ох, что-то я вижу, ты, Илья, преуменьшаешь! — погрозил ему пальцем капитан Пёрышкин. — Всё у тебя выходит, будто эти общественные деяния ты совершал, словно вахту стоял. А кто тебе назначил эту вахту — не ты ли сам? Не ты ли был себе и капитаном, и вахтенным офицером, и подвахтенным матросом, а?

— Может, и так, — не спорил Илья Иванович, прихлёбывая глоточками знаменитую наливку своего друга князя Уховского. — Но и это разве нам диво, черноморским-то морякам? Случалось ведь контрабандистов ловить на свой страх и риск? Случалось везти депешу из Дунайских княжеств в Севастополь через сплошной шторм? И тут было то же самое.

— Одним словом, нам с тобой сейчас по пути, так? — хлопнул Пёрышкин друга по плечу. — В смысле карьерном, конечно, это сложно сказать, потому как если ты, возможно, возвращаешься на службу, то я с неё точно ухожу, а господин Горгасали определяется, желает ли служить дальше. Но в смысле курса — нам обоим норд-норд-вест, в Петербург!

— Именно так! — Илья Иванович хлопнул Пёрышкина по плечу в ответ, и тот даже слегка согнулся и охнул. — И мы с Алексеем Леонтьевичем, — он только сейчас сообразил, что не представил друзей друг другу, — не далее, как несколько часов назад думали, кого отправить со мной, чтобы сдержать мой норов и придать мне больше политеса и дипломатичности.

— Тебе? — удивился Пёрышкин. — Как раз у тебя с этим было всё всегда славно!

— Время меняется, — махнул рукой Илья Иванович. — Поживи помещиком, да окажись ещё распорядителем нескольких горящих общественных сил — точно станешь либо горяч, либо холоден, а стало быть, категорически не политесен!

— А, и тебя, друг, не минула чаша сия! — загадочно протянул Владимир Алексеевич, после чего, предупреждая дальнейшие слова, протянул руку: — Бери меня и пойдём в те высокие кабинеты, которые тебе предстоит одолеть, ради Вороновской губернии или же ради твоей личной чести. Теперь я спокоен, в меру горяч и в меру холоден, ибо понял: вот, всё суета! — потому сдержу тебя от излишней ретивости, но, возможно, и подскажу, где стоит брать ветер и идти под всеми парусами!

Алексей Леонтьевич скептически покачал головой, дескать, в таком настроении дела не делаются! А Никита Дмитриевич с огромным интересом смотрел на своего друга и своего гостя, которые теперь представали перед ним в каком-то удивительном свете.

А Владимир Алексеевич начал рассказ о том, что, собственно, привело его к решению оставлять военную службу и переходить в торговый флот. Горгасали временами скупо — а для пылкого южанина даже мизерно! — вставлял некоторые дополнения и разъяснения, и было видно, что самому ему, по относительной молодости лет, ещё хочется попытать счастья в военной карьере, но одновременно он согласен с резонами своего начальника и покровителя. Причиной разочарования Пёрышкина была вовсе даже не медлительность производства его в чины — он утверждал, что и не видит себя чем-то большим, чем командиром линейного корабля, поскольку, для бытия адмиралом у него не имеется-де ни стратегического образа мыслей, ни склонности к ежедневному писанию приказов вниз и отчётов вверх. Главной причиной была наблюдаемая им и ежегодно, если не ежемесячно, усугубляющаяся военно-техническая отсталость отечественной армии и флота, а также катастрофическое падение личных качеств офицеров.

— Чёрт знает что! — горячился Пёрышкин. — Раньше даже самые странные и вздорные — помнишь нашего пиита, который перед твоей отставкою служил у меня на «Крылатом»? — даже самые недоучившиеся в корпусе, по крайней мере, обладали тремя качествами: интересом к делу, готовностью что-то самочинно решать, хоть бы и криво, и — совестливостью! Да, да, я знаю, что ты, Илья Иванович, хочешь сказать: бывали и совсем пропащие, которым — что море, что канцелярия, а всего бы им лучше бальный зал! Но ты помнишь — такие у нас никогда не задерживались надолго! А теперь — пришлют мичманёнка, который, конечно, все уставы знает назубок, и по книжкам навигацию неплохо помнит — а вели ему, например, взять шлюпку с матросами и скрыто, ночью, провести её мимо неприятельского судна к берегу, чтобы там установить огневой пункт — он глазки раскроет широко-широко, как барышня, и проблеет: «А предусмотрено ли это регламентами?» И ещё будет блеять полчаса, пока не сознается, что — не совладает, не приведёт шлюпку в нужное место, не уследит за матросами, не одушевит их — разве только по зубам отдубасит, без всякого проку! Вот какой пошёл младший офицер! И это полбеды — всё-таки можно отцедить толковых, а остальных — снарядить на Балтийский флот, там и столица рядом, и балы, и карьерные возможности, и всё, что таким шаркунам надобно! Но — на чём даже и толковые станут воевать? Военные пароходы у нас в мизерном количестве — а сильнейшие флоты Европы основаны именно на них! Скажешь — нам не воевать с сильнейшими флотами, наш враг — турки, которых только ленивый теперь не бьёт? Вот потому, что их не бьёт теперь только ленивый, нам и нужно готовиться к схватке с сильнейшими врагами, с Англией и Францией, поскольку, они претендуют на куски от турецкого пирога одними из первых, и с нами делиться не намерены! И с чем мы выйдем против англичан — с деревянными фрегатами и бригами, которые сгорят, как чучело на масленицу, от зажигательных снарядов, между тем, как железному английскому пароходу такие же снаряды с нашей стороны причинят сугубо моральное оскорбление! И британские лорды нас не шапками закидают, а пароходными трубами задымят!

— И это не вся беда, — молвил Горгасали. — Вы помните, Илья Иванович, нашу первую встречу в Николаеве, когда ваш будущий тесть, господин Седневич, жучил купца-поставщика за гнилую работу? А теперь у нас каждый первый поставщик такой! Сухари сразу с гнилью, солонина с душком, в дереве если жучка нет, значит, оно совсем прогнило, и короеду нечем поживиться! Не дай Бог большой войны — мы в отношении стратегических запасов на бобах останемся, на фасоли! Нам, грузинам, фасолевые блюда не привыкать есть, но воевать фасолью даже мы не умеем!

— Что, некому стало жучить поставщиков? — невесело спросил Несиделов.

— Михаил Петрович пытается, — пояснил Пёрышкин, — да у него руки коротки. Ведь за каждым мелким вором — кроется крупный капиталист, обычно из адмиральских или министерских дружков, стало быть — за каждым таким капиталистом своё прикрытие стоит, а оканчивается вся эта снасть — на персонах, к государю приближенных, на графе Клейнмихеле, князе Меншикове, военном министре графе Чернышеве и им подобных! Так что, случись война — а она, Георгий Вахтангович, как бы нас Всевышний ни хранил, наверняка случится в пять ближайших лет! — и насмарку пойдёт русская морская слава! Всё, шабаш! — кончились времена Спиридова и Ушакова, Сенявина и Лазарева, и хоть последний жив, но и он уже ничего не сделает! Либо нас потопят, либо сами из малодушия затопим свои же суда! И я этому соучаствовать никак не желаю! Посему давно стал думать об отставке, да вот имение совсем пришло в расстройство, и как частному лицу жить мне было бы не на что. А тут — старый товарищ по корпусу вдруг случился в Одессе, когда и я туда заходил, встретились в порту — и он, услышав эти мои сетования, сразу предложил идти в Российско-Американскую компанию, где и он служит, заведовать их китобоями. Чем худо? Едва ли не год прошёл в переписке, но вот к осени дело разрешилось. Так что обитать теперь я буду на памятной нам с тобой, Илья, Аляске! Осталось только выправить дела по отставке — возможно, всё-таки мне причтётся какой-либо пенсион, что было бы не лишне, да получить личные инструкции от правления компанией, и — перед весною в Ревель, на новейшее судно, специально построенное там для компании, а далее — подбираю команду и вперёд, через Зунд, Английский канал, мимо Португалии и Канар, на юг! Как встарь, наглядимся на океан до полного изнеможения, и когда уже силы подойдут к концу, тут и покажется нам ледовая гора слева, а мыс Горн — справа. А уж дальше — на север, на север, до самого Новоархангельска!

Пёрышкин даже повеселел и совсем возбудился от этих сладких предчувствий, стал пихать старого друга в бок:

— Право, Илья — бросай ты свои казённые дела и возможную чиновную карьеру, давай с нами! Семью ты средствами обеспечил, годы твои не старые — что тебе сидеть сиднем в имении или, не дай Бог, киснуть в чернилах?! Погоняемся за китами, понюхаем океанскую волну, походим под смертью, как под китовым хвостом, заносящимся над палубой!

— Не соблазняй, Владимир Алексеевич! — вздохнул Несиделов. — А то забуду свой долг и действительно, наймусь к тебе хотя бы, как раньше, кормщиком, или вот боцманом! Но, — он вынул пакет, переданный Архипом и потряс им, — мне теперь люди доверили свои мечтания и их совершение, свою надежду на государя и его милость, и обмануть их — значит, сделаться Иудой! Да и здесь, в губернии — как раз начали строить такой порядок в хозяйстве и в правлении, где не будет места поставщикам и их покровителям, где не будет места и прогнившим прошловековым корытам, ни в какой области не будет, начиная транспортом, заканчивая обработкой земли! И что — хорош я буду, когда это дело, не окончив, покину?

— Плох, — согласно кивнул Пёрышкин, — плох будешь. Ладно, всё же ещё, Бог даст, нюхнёшь солёной волны, и мы с тобой ещё добудем такого кита, какого свет не видел! Помнишь, у господина Ершова в сказочке про горбатого конька, был кит, на котором целый город стоял с деревнями? — вот мы отыщем такого и не станем забивать, а изловим и пригоним к Петербургу… нет, лучше, к Одессе, на любование!

— Постой, — перебил эти благостные мечтания Илья Иванович, — но куда ты рассчитываешь в этих раскладах определить дочь? Кажется, Сонечку? Она ведь с тобой?

— Да, так точно, Софья Владимировна Пёрышкина, — улыбнулся капитан. — Ровесница твоему Мишке, ну или на год младше. Совсем военное дитя — её мать натурально не знала, что с нею делать —грешен, ошибся с женой, взял гарнизонную кисейную барышню! — поэтому, Сонька выросла у меня на кораблях, матросы были ей мамками-няньками, а боцман воспитателем. Жаль, это было уже после тебя, а то принял бы участие в воспитании «дочки экипажа», как её у меня мичмана называют.

— Ты про эти курьёзы писал, хоть и вскользь — как всегда: «ничего личного, только о деле», — заметил Илья Иванович. — Но сейчас-то — к чему она с тобой? Ведь не для получения каких-то своих девичьих указаний в правлении Американской компании, верно?

— Оставить-то её не с кем, — обезоруживающе развёл руками Пёрышкин. — Я ведь сказал: имение в полном расстройстве, седьмого управляющего прогнал за пять лет, все оказываются воры! С матушкой Сониной я давно не имею отношений, и ей дочку поручать не считаю должным! Попытаю в столице счастья устроить дочь в Смольный институт — меньшее меня, всё же, не устраивает! — а если не пофартит, то возьму с собою, в Аляску, и там постараюсь устроить её судьбу. Заодно — пройдёт через полмира, посмотрит на южные берега, подышит ветром Антарктики! А что, может, решит презреть дряхлые мнения о женской доле и сделается первой в мире бабой-капитаном, почему нет?

— Ну, не первой, ты же помнишь из курса истории о пиратских атаманшах ещё во времена Древнего Рима! — рассмеялся Илья Иванович.

Горгасали, кажется, эти шутки совсем не понравились, и он решил вмешаться:

— Владимир Алексеевич! —Несиделов отметил, что за долгие годы акцент у Георгия Вахтанговича почти исчез, осталось лишь приятное твёрдо-глуховатое произношение. — Я неоднократно говорил вам: прикажите, и я выйду в отставку, направлюсь в ваше имение, возьмусь за управление им, и там же буду наставником и старшим товарищем для Соны... Сонечки!

— Пустое, Георгий, — махнул рукой Пёрышкин. — По моему имению — пиши пропало, всё разорено, закладывать даже нечего. А ты ведь не делец, ты офицер, — что ты там сможешь исправить? К тому же — что поймёт грузинский князь в тверской вотчине? А офицер ты дельный, и нужно, чтобы хоть кто-то остался в Черноморском флоте накануне беды.

— Мне тоже очень не хочется быть соучастником позора, — тихо, но внятно произнёс Горгасали.

— Что до имения, — вмешался Алексей Леонтьевич, — то погодите ставить на нём крест до срока! У меня есть несколько близких товарищей в тверских казённых заведениях, которые могли бы из уважения к вашим заслугам, ну и из нашего с ними взаимного расположения, устроить в ваших владениях обстоятельную ревизию, выяснить, каковы действительные задолженности по податям и какова настоящая доходность, после чего — представить пути выхода из затруднений, если, конечно, таковые затруднения есть, а не вымышлены ворами-управляющими.

— Это дельно! — лицо Пёрышкина слегка осветилось. — Если вы, сударь, окажете мне такую услугу, не замедлю в благодарности, такой, какую вы спросите!

— Сочтёмся, — махнул рукою Алексей Леонтьевич, — не на этом, так на том свете, либо райскими лаврами, либо адскими угольями!

— Зная тебя, Алексей, — не замедлил съязвить Никита Дмитриевич, — приходится склониться к предположению об угольях. — И, игнорируя возмущённую мину друга, обратился к Горгасали: — А вам, ваше благородие, даже и думать стыдно об отставке! Вот ваш начальник, наставник, наперсник, — он кивнул на Пёрышкина, — отслужил свой положенный срок нашему многосоставному Отечеству на ратном поле, во льдах и на тёплых морях, если я правильно помню рассказы о нём моего друга, господина Несиделова. И, заметьте, служить продолжит, но только на стезе промышленной! А вам — всего-то, как я вижу, несколько перевалило за тридцать, и силы, да притом и смётки, и здравого смысла, столь не вяжущегося с обликом сына солнечного Юга, у вас столь много, что грех ими не помочь Отечеству в предстоящих испытаниях. — И прибавил: — Не мне бы, правда, говорить, также оставившему службу в расцвете сил, но… имелись к этому извиняющие обстоятельства, и к тому же, тогда всё было спокойно. А теперь, случись большая война, я возвращусь в строй!

— Вы тоже ожидаете войны? — заинтересованно спросил Пёрышкин. — Хотелось бы сопоставить между собой мои и ваши резоны!

— Ожидаю, — кивнул хозяин, — и вижу в её преддверии такую слабину наших сил, что превысит любую из названных вами!

— Постойте, постойте! — замахал руками Илья Иванович. — О политике после. Владимир! — обратился он к Пёрышкину. — Не нужно делать из девочки куру-дуру, каких только и плодят эти закрытые женские институты, и Смольный — первее остальных! Но и океанское плаванье может для неё быть преждевременным — ты ведь как-то писал о её не слишком крепком здоровье.

— Да, — лицо капитана вновь омрачилось, — тут Сонечка не сильна. Уж очень худа, и кровь в ней течёт вяловато, как разъясняли доктора. Иногда страдает головными болями.

— Вот-вот! — поднял палец друг. — А напомню наш с тобою поход под командой Михайлы Петровича на ту же самую Аляску! Самым дюжим матросам было несладко, особенно, как оставили за кормою Канары, и до самого Консепсьона в Чили! А тут — слабенькая девочка! Нет, если ей суждено странствовать по морям, Бог её в этом не обидит. Пока же — давай, я возьму её к себе в Несиделовку и воспитаю, как родную дочь, пока ты там будешь гоняться за китами!

Владимир Алексеевич недоверчиво покрутил головой: что это ещё, дескать, за сельское воспитание, а Горгасали даже возбуждённо привстал («Он определённо неравнодушен к Соне», — подумалось Илье Ивановичу). Но тут Никита Дмитриевич и Алексей Леонтьевич наперебой начали рассказывать, какие чудеса воспитания творятся в Несиделовке, и на какие подвиги оказываются способны хоть родные дети их общего друга, хоть их товарищи! Незаметно перешли на повествование о событиях прошедшего лета — и морские офицеры все обратились в слух, лишь изредка бросая одобрительные, торжествующие реплики, или же — ироничные, в адрес покойного губернатора и его присных. Тут и слуги кстати подоспели, с жареными куропатками и с вином, извлечённым из дорожных мешков Несиделова и Георгиева, так что беседа пошла совсем бойко. Мы не станем её пересказывать, потому что всё это читатель уже знает. Но в конце Владимир Алексеевич убеждённо бормотал: «Какие ребята! Вот это молодцы! Вот это молодёжь растёт! Непременно, непременно Соня должна подружиться с ними!» — а Георгий Вахтангович выразительно теребил себя за подбородок и озабоченно кивал, дескать — я бы хотел опекать эту девочку и дальше, но да, но да, здесь её воспитание устроится куда лучшим образом.

— Решено, — наконец проговорил Пёрышкин. — Оставляю Соню на попечение твоего семейства, Илья Иванович! А по прошествии времени — посмотрим, авось и ты к тому времени соберёшься снова в море, так вот с дочкой ко мне и приедете! — И неожиданно хлюпнул носом, затёр пальцем под глазами. — Нельзя выразить, как я благодарен вам, господа! Мне вас, никак, послал Всевышний!

— Ну, ну, не перегибай, — потрепал его по плечу Илья Иванович. — И ты бы поступил так же при возможности! А по имению — когда Алёшины товарищи наведут в нём ревизию, мой тебе совет: определи мужикам оброк, не разорительный им и достаточный тебе, и не морочься со своей запашкой, да ещё в Тверской-то губернии! Единственно — посей лён и коноплю, но и то, не прежде, чем договоришься с ткацкой и с канатной фабрикой о поставке, либо — устроишь такие фабрики сам. И свиней заведи… А управляющего я тебе посоветую, у меня есть на примете зубастые, но честные молодые люди, ищущие места.

— Словом, господа! — подытожил Алексей Леонтьевич. — Давайте сейчас хорошо покутим ввиду нашей встречи, а завтра обсудим дела на свежую голову, а послезавтра отправимся в имение к Илье Ивановичу, а на следующий день отпразднуем день рождения его дочери и крестницы нашего хозяина, Никиты Дмитриевича! И уж к концу празднования примем верные решения по всем вопросам!

Все согласились, преломили по второй куропатке и вновь разлили вино по бокалам.

* * *

Вскоре, разговор с неизбежностью снова зашёл о политике.

— Почему, вы спрашиваете, я считаю большую войну на Чёрном море неизбежной, и почему, вы спрашиваете, я считаю, что мы её проиграем? — шумел Владимир Алексеевич. — Извольте, господа, всё считается почти математически!Кто заинтересован в войне на Чёрном море? Турки? Нет конечно, им теперь куда важнее удержать позиции на Эгейском и Средиземном морях, а ещё важнее устроить современное управление и хозяйство внутри у себя. Мы — да, для овладения Константинополем, чтобы выйти на то же самое Средиземное море. И интересы хлебного вывоза нас толкнут к этой войне, не могут не толкнуть, если только государь не смирится с разорением половины самого зажиточного нашего дворянства! Но дальше война точно войдёт в интересы Франции, которая сегодня в торговом отношении вполне господствует над Средиземным морем, и Англии, каковая в целом болезненно относится к перспективе,что некто более сильный, нежели Турция, нависнет над перешейком между Азией и Африкой и перекроет ей путь в её любезную доимую Индию.

— У Англии — база на Мальте, но тамошняя эскадра невелика, — разводил руками Илья Иванович. — Пока они введут суда в Гибралтарский пролив, да пока приведёт к нам... А французы — ведь там анархия?

— Какая анархия! — замахал руками Пёрышкин. — Илья, выписывай помимо российских газет ещё хотя бы «Таймс»! Сопоставляя враньё вражеских и отечественных писак, узнаешь правду. В июне в Париже поднялись рабочие, требуя гарантий заработка и его твёрдой таксы. Я не твёрдо могу высказать, правы они или нет, но подавили их очень зверски. Дело, однако, не в этом. Свирепым усмирителем стал герой замирения Алжира — такого же, как у нас замирение Кавказа! — генерал Кавеньяк! Не исключено, что он сделается президентом и далее новым Бонапартом. Не исключено, что новым Бонапартом, опять же через президентское кресло, станет племянничек старого Бонапарта, принц Луи-Наполеон — за него, в память о дяде, горой станет французское крестьянство, ценящее своё право на землю, дарованное Кодексом Наполеона — задумайтесь, кстати, об этом, господа, в рассуждении о причинах прочности правительств и династий! В обоих случаях — новому Бонапарту придётся закреплять своё положение войной. И стоит нам только дать повод в направлении Средиземного моря — а, как я уже говорил, мы не сможем не дать такого повода! — он выступит. И далее вступит в дело наша кромешная, невозможная отсталость в оружии и вообще в боевой технике.

— Чего они, однако, добьются одним лишь морским десантом? — непонимающе вскинул брови Никита Дмитриевич. — Займут несколько пунктов на побережье, а дальше?

— Во-первых, им этого хватит, — отрезал Пёрышкин. — Без флота мы будем, как человек с отрубленными руками: ничего не сможем сделать не только с разделом Турции, но даже с прикрытием наших собственных торговых операций с Европой, и тогда покупатели будут диктовать нам свои условия и цены похлеще, чем делают это теперь. А во-вторых, не преминут вмешаться наши дорогие сухопутные союзники, Австрия и Пруссия. Пруссаки оттяпают Прибалтийский край, ссылаясь на истинно германский дух тамошнего дворянства. Австрийцы, если, конечно, переживут теперешнюю бурю, позарятся на Малороссию и Бессарабию, чтобы самим командовать устьем Дуная. Если же они рухнут под натиском мятежа — того же самого будут желать венгры либо поляки.

— Погодите, погодите, — покачал головой Никита Дмитриевич. — Про Англию и Францию всё ясно, и я присовокуплю к вашим резонам о нашей против них слабости известие о новых ружьях, взятых на вооружение в названных державах, — они бьют дальше и вернее наших за счёт нарезного, а не гладкого ствола! А наши ещё и натирают дула кирпичом для блеска, чтобы привести оружие в полную негодность! Но — Австрия и Пруссия! — они же союзники России, хотя бы по монархическому принципу, а прусский король приходится государю шурином!

— Вот здесь, Никита, ты остался романтиком, — вмешался Алексей Леонтьевич. — Плохо ли, хорошо ли, но в международных сношениях теперь господствуют не отвлечённые принципы, хоть монархические, хоть республиканские, а сугубо рассуждения собственной пользы. Деньги правят миром, и правительства наравне с дельцами стремятся извлечь их отовсюду, а для этого — захватить как можно больше богатых угодий у себя и за океанами, занять командующие позиции в торговых сношениях, овладеть новейшими изобретениями и отрезать от них конкурентов. И в интересах обогащения, благонамеренные Пруссия и Австрия легко стакнутся с безбожной Францией и меркантильной Британией!

Он вздохнул и залпом хлопнул полбокала вина.

— Когда ещё у нас появятся свои интересы, за которые мы будем бороться и ради которых заключим нужные союзы! А не беспочвенные мечты о кресте над святой Софией в Константинополе, при отказе от поддержки балканских славян в их борьбе с турками, под тем предлогам, что-де султан — тоже легитимный правитель! Взяться бы нам за свою Сибирь, да вылезти через Амур к Тихому океану, да перехватить там все морские промыслы и торговые пути, пока у Англии с Францией нету там ещё толковых баз, пока они не забрались толком в Китай и не покорили Японию! А нет — всё нам нужно одновременно сохранять порядок в Европе и бороться за турецкое наследство, что само по себе невозможно делать единовременно!

— Мне не кажется, — заметил Илья Иванович, — что это так уж плохо: руководствоваться во внешних сношениях альтруистической идеею! Вопрос в том, что это за идея и откуда она исходит. Одно дело — когда от пустых теорий, основанных едино на незнании их сочинителями подлинной жизни, вот как наша пресловутая теория о «самодержавии, православии, народности». Другое дело — когда от стремления утвердить добро в действительных, подлинных отношениях между людьми в мире — в том числе, помочь утверждению добра в сношениях между народами. К примеру, нашим интересам, понятым прагматически, приличествует захватить Балканский полуостров, добить Шамиля на Кавказе, перешагнуть в Персию, подступить к индийским границам, дабы держать Британию на коротком поводке. Но из соображений правды и справедливости, нам надлежит просто помочь славянам освободиться из-под ига угнетающих их австрийцев и турок, даровать свободу, помочь устроить жизнь — и требовать взамен разве что доброжелательного нейтралитета в наших спорах с другими державами. Из тех же соображений, нам надлежит оградить от горцев наши границы, но не лезть на их земли, тем более, не разорять деревни и не осквернять святыни. Точно так же, нам стоило бы помочь персам избавиться от вековой отсталости, произвола шаха и его вельмож, от порождаемой всем этим апатии; стоило бы помочь индийцам освободиться от ига Британии — но опять же ничего не требовать от них взамен, если не предложат сами, и уж точно не присваивать себе дары их богатейшей природы, будь то персидская бирюза или алмазы Голконды. Вот такая политика, исходящая от идей, а не от интересов, мне очень нравится, и смею предположить, что в итоге она принесёт державе гораздо больше пользы, чем любое своекорыстное насилие, потому что — те, кому даровали добро и не потребовали взамен отказаться от своих прав, будут горазды отблагодарить сторицею!

Алексей Леонтьевич скептически покачал головой, дескать — ты, Илья, неисправимый идеалист, уж хочешь верь мне, а хочешь, нет. Никита Дмитриевич кивал, скорее, соглашаясь с суждениями друга. Пёрышкин покручивал ус и хмыкал, как будто пробовал на зуб: прав или не прав Несиделов, и если прав, то какой пробы эта его правда?

А Горгасали вдруг встал и весело произнёс:

— Илья Иванович, вы очень верно сказали о знании жизни. Только мы, грузины, считаем: жизнь нужно не только знать, — её следует ещё и чувствовать. И тогда любое благое побуждение, хоть в частной практике, хоть в государственных делах, будет точно не от твоего пустого умствования.

Он, извинившись, удалился, но вскоре вернулся со своим дорожным саквояжем и вынул оттуда довольно большую плоскую фляжку.

— Перед отъездом из Севастополя, — пояснил он, — отец прислал мне из нашего имения в Кахетии настоящего грузинского вина — не молодого, молодым я вас угощу, если случится встретиться у нас в Тифлисской губернии в начале осени, а выдержанного, разлитого в бочки, по преданию, ещё при великом царе Ираклии! Оно пьётся уже как жидкий мёд, вот сами попробуйте!

И, открыв фляжку, разлил вино по бокалам. Оно действительно лилось, как мёд, и потом стояло в бокалах, как тяжёлый драгоценный камень, слегка отливая гранями.

— Пробуйте, господа! — предложил Горгасали. — Не торопитесь пить, покатайте его по рту, подержите на языке. А я пока что спою вам одну нашу старую песню, почти балладу!

Все послушно отпили это старинное вино — и сразу, как только оно попало на языки и коснулось нёба, ощутили во рту какой-то волшебный сад, полный одновременно винограда, персиков, райских яблок и совсем неизвестных плодов, которые разве только Пёрышкин и Несиделов пробовали на своих стоянках в тропиках и на экваторе. Они стали перекатывать вино по нёбу, и сад как будто населился волшебными птицами, переливающимися своими разноцветными перьями, перелетающими с ветки на ветку.

Было удивительно, почему эти птицы не начинают петь — и как раз тут запел Георгий Вахтангович! Никто, конечно, не понимал по-грузински, так что его пение звучало просто как своеобычная музыка, издаваемая не инструментом, а голосовыми связками человека. Но под неё вино как-то незаметно проглотилось, и губы потянулись к бокалам за новым глотком, которому также предстояло быть прокатанным по языку и нёбу — а в воображении участников застолья развернулась череда картин, своих для каждого.

Кто-то представлял себе безбрежный океан, с маленькой, трогательной и страшно притягательной кромкой земли на самом горизонте. Кто-то мыслил бескрайнюю степь, цветущую в мае, буйствующую краскам и разнообразием травяных и цветочных запахов, звенящую жаворонками — и с маленьким белым хуторком где-то в дали. Кто-то воображал себе дремучий лес, шум ветра в вершинах деревьев, терпко-сладкий запах смолы, беличье семейство на высокой ветви. Кому-то открывался большой город, кипящий разными делами, сверкающий куполами соборов и общественных зданий, звучащий колёсами на брусчатке, цокотом лошадиных подков, криками зазывал, отдалёнными гудками фабрик на окраинах или пароходов в порту. И всё это была — Жизнь, и она пилась, как густое, выдержанное вино семейства Горгасали, она звучала, как старая грузинская песня, и не кончалась!

В отличие от песни и от вина. Когда запасы во фляжке Георгия Вахтанговича кончились, и когда он допел старую балладу, вновь браться за вино из погребка мсье Жане как-то и не хотелось. Не сговариваясь, все засобирались по комнатам — спать.

— Георгий Вахтангович, — спросил Несиделов в коридоре Горгасали (их комнаты оказались рядом), — а как так получилось, что вы пошли во флот? Именно во флот, не в пехоту и не в кавалерию, как большая часть грузинских дворян?

— Да как раз хотел в дальних морских походах узнать — всюду ли в мире жизнь такая нестерпимо замечательная вещь, как в нашей Кахетии, — рассмеялся Горгасали. — Или правду говорит легенда, что когда Бог делил землю между народами, то отдал нам кусок, сбережённый для самого себя, под рай.

— И что же выяснилось? — уточнил Илья Иванович.

— Мир велик, — уклончиво ответил Горгасали, — и в нём много дурного, мешающего жизни быть столь хорошей, какая она есть по существу своему. Этого дурного хватает и в нашей Грузии. Но всё-таки жизнь всё равно прекрасна, и чем больше земель ты видишь, тем больше в этом убеждаешься, и всё больше веришь, что человеку предначертано счастье, раз уж Всевышний наделил его таким богатством — целой Землёй в её цветущей разности!

— Георгий Вахтангович, — тихо сказал Несиделов, — давеча я отговаривал вас от выхода в отставку, но теперь предлагаю: для пробы, возьмите годичный отпуск и оставайтесь у меня в имении, пока за управляющего! Я только сейчас понял, что раньше всеми делами распоряжался сам, а теперь — дальняя и долговременная поездка. Вы человек исправный, а хозяйство налажено, за ним только присматривать нужно. И будете возле вашей воспитанницы.

— Я подумаю, — достойно, но с явной благодарностью ответил Горгасали. — Тем более, что Сонечка мне больше, чем воспитанница — она совсем как младшая сестра. А у нас очень трепетно отношение к родным женщинам, и к сёстрам — столь же нежное, как к матерям и едва ли не более пылкое, чем к жёнам!







Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...





Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:


©2015- 2024 zdamsam.ru Размещенные материалы защищены законодательством РФ.