|
Однако я всё также смотрел на него воспламенёнными глазами.
- Не медли, фон Шварц. Убей меня. Прямо сейчас. Я не хочу на фронт.
Я тяжело дышал, Дитрих слишком сильно избил меня.
- Герт.., - взгляд и голос фон Шварца были полны горечи, словно бы он пытался компенсировать свою неоправданную жестокость. Его сознание противилось принимать: его Герхард скорее всего умрёт на фронте… Из-за него, - Прости меня, Герт. Это я должен быть на твоём месте.
- Стреляй, фон Шварц, - ещё жёстче потребовал я, - я всё ещё остаюсь старше тебя по званию и имею право отдать тебе такой приказ.
- Ты больше не гауптштурмфюрер, теперь ты рядовой, - Дитрих осмелел, в его голосе прозвучал вызов, - Этот приказ отдал не я. Ты сам всё слышал.
- Тогда зачем ты остался?
- Захотел побыть с тобой наедине.
- У тебя было для этого достаточно времени. Что изменилось теперь?
- Понял кое-что.
Фон Шварц присел на корточки, и теперь его лицо было на одном уровне с моим лицом.
- Что ты понял?
Я заворожено уставился в лицо готического ангела, бледное, как из мрамора. От Дитриха пахло табаком. Как и всегда.
- Что ты всегда защищал меня, не переставая любить ни на секунду.
Дитрих, в свою очередь, не отрываясь, смотрел в моё напряжённое лицо, заметил выступившую испарину над верхней губой, заметил, что ресницы стали влажными: да, его плеть хороша, любой заплачет.
- Ты ненавидишь меня?
- Нет же!
Я не верил ему. Мой взгляд был насмешливым и скептическим. Возможно, он и впрямь искренне верил в то, что говорит, но я уже не мог воспринимать это всерьёз. По правде говоря, меня уже ничто так не волновало, как собственная смерть. Интересно, умирать – это больно? И что там этот фон Шварц всё бормочет про доверие? Что изменят его слёзные обещания? Слишком поздно.
Я не ответил ему. Дитрих встал.
- Я должен развязать тебя, отвести в камеру, выдать тебе новую форму и позаботиться о твоей солдатской книжке, чтобы завтра всё было готово. Вставай. Сначала отведу тебя в лазарет, тебе нужно обработать ссадины.
Я почти обрадовался, если, конечно, полчаса отсрочки от тюремной камеры можно было назвать радостью, но тут произошло то, чего я никак не ожидал от Дитриха. – Фон Шварц наставил на меня свой револьвер, всю дорогу держа меня на мушке. И хотя я знал, что фон Шварц не выстрелит вопреки приказу командования, это не мешало мне чувствовать себя полностью раздавленным. Теперь я – бледная тень некогда влиятельного Герхарда Ланды. При этой мысли хотелось самому наложить на себя руки. Удержало меня от этого, наверное, только то, что оружие у меня изъяли, и что каждый мой шаг контролировался. Впрочем, думал я, на фронте, в России, у меня и без того будет масса возможностей умереть.
Клубы табачного дыма витали по вагону, застилая видимость.
- Герр гауптман, - я растерялся и отвёл взгляд к окну, за которым мелькали остовы сожжённых дотла деревенских домов с одинокими печными трубами, из которых, казалось, всё ещё шёл дым, - У вас есть закурить?
Помимо запаха дыма, в поезде было душно и воняло немытыми ногами.
- Для тебя – нет, - басовито буркнул коренастый мужчина, бросив презрительный взгляд в мою сторону.
Буквально каждый здесь знал о моей судьбе и считал меня предателем Родины.
- Понятно, - холодно ответил я.
- Вы посмотрите на него, - заговорил кто-то из солдат, потирая ладони, словно перед кровавым пиршеством, - Какой гордый! Никак не можешь отвыкнуть от нарядных погон? Мы всё про тебя знаем, и свадьба у тебя была роскошная. Тебе хоть дали потрахаться с жёнушкой перед отправкой на фронт? Видимо, нет. Какой-то ты недовольный.
Он встал, и все посмотрели на него: кто-то взволнованно, а кто-то – в предвкушении явно интересного зрелища. Всеобщий гомон вмиг затих.
Я тоже поднялся на ноги, и мой оппонент расплылся в довольной ухмылке.
- Ну что? – продолжал он подзуживать меня, - Тяжело быть подпольщиком, а? Расскажи нам!
Я ударил первым и тут же получил сдачи – сразу от нескольких солдат, а против нескольких я был бессилен. Один из них разбил мне нос, капли крови обагрили солдатский китель.
- Прекратить! – вступился гауптман, но вовсе не для того, чтобы защитить меня, а исключительно ради порядка, - Оставьте Ланду в покое, должен же кто-то выносить сортир, пока мы будем жить в полевых условиях.
Все дружно рассмеялись. Все, кроме меня. Через какое-то время про меня напрочь позабыли. Заиграла губная гармошка, один из солдат принялся показывать всем за деньги фото своей обнажённой жены, чем неприятно напомнил мне фон Кальтдорфа из академии, и в итоге почти никто не выразил восторга.
- Да, я люблю толстых! – восклицал он, - Что в этом такого? Между прочим, Рубенс, знаменитый художник, меня бы понял.
- Но ты бы хоть предупредил, прежде, чем деньги с нас брать!
Я скучающе зевнул и отвернулся. Нельзя сказать, что в верхушке Третьего Рейха царили менее пустые разговоры, и всё же… Они были ко мне добры. Здесь же – меня ненавидели. Особенно гауптман. Впрочем, очень скоро я возненавидел его не меньше.
…Это было уже на фронте. Сквозь прицел я видел русского мальчика, одетого в тулуп, который был тому явно не по размеру. Чумазое лицо и поношенные ботинки. Мне прежде не доводилось убивать детей, если не считать того младенца в корзинке, которого однажды принёс Дитрих.
- Ланда, ты что, целиться не умеешь! А говорят, неглупый, – гауптман, похоже, заметил, что я слишком задрал ствол и целюсь поверх головы мальчика.
Всего партизан было четверо. Все – не окончившие школу мальчишки. Мне достался самый младший. Лет 10, не больше.
Пришлось взять пониже. Теперь мушка делила лицо мальчика пополам. Русским не связали рук и не завязали глаза.
- Огонь!
Двое осели на землю, третий свалился на дно ямы, которую они сами же себе и вырыли по приказу немцев. 10-летний мальчик упал на землю, зажимая кровоточащее ранение худощавой рукой. Он был ещё жив. Запрокинув голову, он смотрел на нас. Выдержать этот взгляд было невозможно.
- Вы только посмотрите, - прокомментировал гапутман, - Солдат Великого Тысячелетнего Рейха не может застрелить мальчишку! Если на фронт отправляют именно таких, не удивлюсь, почему мы отступаем.
Он подошёл к мальчишке и выстрелил ему в затылок. Тот упал на землю и так и остался лежать неподвижно. Я оцепенел. Гауптман с раздражением посмотрел на меня.
- Недоразумение ходячее! Закапывай. Остальные – за мной.
Фронт громыхал почти в километре от деревни, где расположился полк, в составе которого я воевал. На передовой мне пришлось туго: русские наступали, и приходилось обороняться от них, прячась в воронках от бомб, чтобы не стать живой мишенью. Несколько раз меня чуть не убило. Я выжил, однако ранения в плечо мне так и не удалось избежать.
Сейчас я находился в полевом госпитале, который располагался в руинах полуразрушенной церкви. Рядом лежал Фриц, тот самый солдат, который побил меня в поезде. Его левую ногу раздробило.
- Хотят ампутировать, - пожаловался он, - В тылу бы меня осмотрели как следует. Но что поделать? Зато я получу заветную справку о ранении и отправлюсь домой. Помнится, один мой товарищ обыскивал трупы в поисках этой справки, нашёл у одного и предъявил её. Он рисковал, конечно, но ему повезло. А у меня своя будет, так сказать, честно заработанная.
Я с непониманием уставился на него.
- Да-да, я с тобой разговариваю, - солдат виновато улыбнулся, - Прости, что я так с тобой. Знаешь, - он перешёл почти на шёпот, чтобы слышать его мог только я, - Не так-то просто смириться с ужасной правдой, но теперь я и правда не понимаю, за что мы воюем, ради чего остаёмся инвалидами или умираем. Ради шайки бюрократов, что попивает кофе и переставляет фигурки на карте? Ради идеалов? А стоят ли идеалы человеческой жизни? Я чувствую себя словно выпавшим из системы мироздания, а назад пути уже нет. Пожалуй, ты был прав, когда ушёл в подполье.
Меня передёрнуло после таких слов. Меня так и считают Хилдебрандом, и я не могу даже поспорить с этим. У меня тоже больше нет пути назад. Согласен ли я с Фрицем? – Конечно же, нет. И всё же я никому бы не пожелал лицезреть холодные пейзажи разорённых деревень, пронзающие сердце.
- Не говори про подполье, - так же тихо попросил я, - Вдруг кто услышит? Меня-то уже наказали, а тебе лучше поберечь свою репутацию.
- И то верно, - согласился Фриц и громко свистнул, подзывая санитара.
Я прикрыл глаза и вспомнил те времена, когда я ещё не был лохмат и не брит, когда моя форма пахла не фронтом, а дорогим мужским одеколоном, и когда Марк, прогуливаясь со мной по набережной Шпрее, учил меня свистеть.
- Вытягиваешь губы в трубочку – и свистишь, ничего сложного, - с улыбкой наставлял меня де Нуар.
- У меня не получается. Я делаю всё точь-в-точь, как ты!
Марк покачал головой.
- Герт, ты безнадёжен. Как, скажи мне, КАК можно не уметь свистеть?
- Видимо, к этому нужен талант, - беззаботно улыбнулся я и развёл руками, а Марк еле удержался, чтобы не поцеловать меня прямо в людном месте.
…От воспоминаний меня отвлёк голос санитара, который, подойдя к Фрицу, заодно поинтересовался о самочувствии и у меня.
- Я хотел бы покурить, - попросил я.
- А ведь наш фюрер не курит, - усмехнулся санитар, но всё-таки протянул мне сигарету.
Первая сигарета после отъезда из Берлина. Да и то, только потому, что санитар не узнал во мне ухоженного офицера, о чьей свадьбе писали в газетах. К тому же, на фронте некогда читать газеты, особенно медикам, которые не успевают принимать раненых, не говоря уже об их лечении. Пожалуй, Фриц прав – в тылу его ногой занялись бы как следует, а здесь на это просто нет времени.
Я проводил взглядом струйки сигаретного дыма, который устремлялся вверх, к разбитому куполу церкви, над которым взгромоздилось тревожное небо, так не похожее на немецкое. Да и сама церковь, как и все русские церкви, отличалась от немецких костёлов; взгляды святых на иконах словно бы обличали, смотреть на них было неуютно. Впрочем, а что здесь внушало уют? Всё таило в себе предательство: обугленные дома с пробитыми снарядами крышами, гул фронта, заглушающий речи фюрера по радио, и наконец, лес, наверняка таивший партизан.
Часть раненых умирало, часть из них направляли сразу в тыл. И всюду – окровавленные бинты и трупный запах, который хоть немного заглушался запахом сигарет. Однако, много курить не разрешалось, даже не столько из-за санитарных норм, сколько из-за того, что сигареты были на вес золота, как и еда, как и каждая секунда жизни. На обломках стен сидели вороны, и их карканье в сочетании с залпами снарядов наводило ужас. Мог ли я предположить, что судьба забросит меня сюда? Я чувствовал себя Икаром, взлетевшим к самому солнцу, что нещадно обожгло ему крылья, и вот теперь он оказался в пропасти, на самом её дне. Ниже – только ад.
Смерть всё решительнее врывалась в немецкие ряды, всё перевернулось с ног на голову, и пережить ампутацию считалось великой удачей – в таком случае солдата признавали негодным к службе и отправляли в Германию.
- Удачи тебе, - пожелал спустя неделю Фриц и, опираясь на двух санитаров, направился к выходу, подпрыгивая на единственной правой ноге. При этом выглядел он совершенно счастливым, настолько, что я даже позавидовал ему.
Сам я уже шёл на поправку, а это значит – снова воевать.
ДИТРИХ.
За окном дымкой висит туман и уходит вдаль цепочка размытых огоньков фонарей. Я сказал Марку, что сегодня у меня остались незаконченные дела в штабе «Ястреба» - нужно перепрятать кое-какие документы, которые, возможно, помогут мне, когда война закончится и я, как нацистский преступник, попаду под международный трибунал. Я действительно поехал на теперь уже пустующую обувную фабрику Вендэля – на случай, если Марк и впрямь станет меня искать. Ведь если это произойдёт, и он меня не застанет, возникнут ненужные вопросы, а я слишком устал, чтобы отвечать на них. Ей Богу, как же я устал! А теперь из-за меня незаслуженно пострадал невиновный человек, верный мне до последнего. Сейчас он лежит в своей камере – совершенно один – и думает о том, что завтра он будет отправлен на фронт. Он прощал мне даже то, что я сам был бы простить не в силах; он решил отдать за меня жизнь – даже зная, что я больше никогда не разделю его взглядов. Бедный мой Герт… Если ты в чём-то и виноват передо мной, то только в том, что слишком сильно меня любил. Ты умеешь любить, не убивая. Мне, увы, этого не дано.
Потускневшие стрелки ходиков остановились на цифре 10. – Не самое безопасное время, чтобы Марк добирался сюда один. Что ему понадобилось? Я спустился, чтобы открыть ворота, но на пороге стоял не он. Я знал этого человека с детства. Преподобный Андре, священник, который тоже помогал «Ястребу», контактировал со мной и передавал помощь для моих людей: медикаменты, какие-то вещи, деньги. Не знаю, что бы мы делали без его помощи. С ним я должен быть дружелюбен, несмотря на настроение.
- Добрый день, святой отец! Проходите. Что-то вы поздно – опасно будет возвращаться. Может быть, хотите чаю? Есть что покрепче.
- От вина не откажусь, но только совсем немного – у меня есть одно важное дело, и я должен соображать.
Мы прошли в мой кабинет, где я наполнил бокалы.
- А я бы сейчас напился до беспамятства, - я вздохнул, после чего изобразил безмятежную улыбку: нечего докучать отцу Андре своими проблемами, он и без того рискует, совершая свои визиты ко мне, - Но это неважно… У меня для вас хорошая новость – Я эвакуировал «Ястреб» во Францию, там теперь безопаснее, это больше не оккупированная территория. Вы ведь знаете про высадку в Нормандии? Так вот, теперь вы можете помогать им вполне легально, не опасаясь за свою жизнь. И без того, защищая меня, гибнут невиновные…
Я так и не смог сдержать гнетущей меня печали.
- Я и пришёл поговорить об этом, Дитрих.
- О чём? Вам дать адрес контактного лица во Франции?
- Нет, не об этом, - он отхлебнул вина, - Хорошее. Чувствуется, французское.
- Марк из Франции привёз. У него же виноградники. Как всё закончится, он ждёт вас в гости. А война закончится, вы же сами видите, что происходит. Собственно, чудо, что вы меня здесь застали – я как раз приехал забрать документы, которые могли бы мне помочь на международном трибунале. Если сейчас приходится любыми путями доказывать, что я НЕ Вернер Хилдебранд, то после войны придётся доказывать обратное.
- Любыми путями.., - вздохнул священник,- Это ты хорошо сказал.
Я оторопел. Как удачно он прошёлся по больному месту! Как будто знал. Или мне кажется, или он правда стал относиться ко мне холоднее? Или же это просто совесть, что теперь не отпустит меня меня ни на секунду… Если раньше мне везде мерещились преследователи, то теперь в каждом лице, в каждой фразе мне видится упрёк: за что я так обошёлся с Герхардом? А он и вовсе мне будет сниться, его потухший взгляд, что ещё секунду назад был наполнен собачьей преданностью, расплывающееся кровавое пятно от выстрела на его форме. Он умрёт один, на фронте, в чужой стране, среди врагов. Зачем я представляю его судьбу столь мрачно? Так мне становится больнее. Но эта боль даже на самую малость не сравнится с той, что пережил Герхард.
- Вам бы не в священники, а в ясновидящие идти, - горько отозвался я, - видите меня насквозь.
- Никогда бы не стал ясновидящим, - поморщился отец Андре, - Даже в шутку не упрекай меня в ереси.
- Простите, - извинился я, - Мои шутки до добра не доводят.
…Не будет больше улыбки Герхарда, не будет мягких, как у младенца, волос, с ним обойдутся, как с предателем, с ним – кто больше всего чтил верность. Справедливости не существует.
- Я знаю, - сурово ответил отец Андре, и от его взгляда я побледнел сильнее обычного, - Об этом я и пришёл поговорить. Куда направили Герта?
- Отец Андре, - я старался держать себя в руках, хотя выдержать его взгляд было невозможно, - Вы не сможете его спасти…
- Спасти не могу, но хотя бы увидеть. Я виноват перед ним, возможно, даже больше, чем ты. Я не должен был уходить из его жизни.
- Ему не помочь.
- Но ты вхож в Гестапо.
- Да, только что я сделаю? Приду и скажу, что он не виноват, после того, как он сам назвался главой подпольщиков? Даже если я сам во всём признаюсь, спасёт ли это его? Ведь он по сути прикрывал меня.
- Тебе хотя бы немного жаль Герхарда? – прямо спросил священник.
Голос моей совести… Я опустил голову, опершись на собственный кулак, и отдался слезам, как природа отдаётся дождю, отдался своему раскаянию и потере, и мне было уже совершенно безразлично, что это видит отец Андре.
Неужели он действительно поедет к нему? Потерять ещё и его? Я не переживу.
АНДРЕ.
До утра я молился, держа в руках кружку, из которой он когда-то пил, живя у меня – как реликвию, к которой прикоснулся святой. Я должен, должен его увидеть!
Это стоило усилий – даже не моих, а епископа Алессандро, моего приемного отца. Я явился к нему, едва рассвело, и упал в ноги.
Уже немощный старик - а отцу епископу было под девяносто - он сохранял невероятную бодрость духа и ясность ума.
- Сынок, - морщинистая рука отца, как длань Господа, ласково коснулась моих спутанных волос, - мой маленький Андре. Сейчас решать тебе – христианин ты или нет. Я понимаю, насколько это страшно, но…
Отец Алессандро закашлялся, давая мне время подумать и решиться. Впрочем, я принял решение еще до прихода к нему.
- Отец, я записываюсь на фронт капелланом. Благословите.
Спустя неделю я с небольшим чемоданом трясся в дощатом вагоне, набитом бравыми вояками. Благодаря Дитриху, удалось узнать, куда послали Герта. Мы вернёмся вместе, если вернёмся, и он поступит в семинарию. А если и не захочет, я не буду давить. Своё немногочисленное имущество я разделил на две части – что-то осталось у отца Алессандро, что-то я взял с собой на фронт. Главное – как мне советовали, - набрать сигарет не меньше, чем Библий, и алкоголя покрепче – солдат лучше поймет такую простую заботу, чем краснобайские проповеди.
В пути я оценил всю мудрость этого совета – солдаты курили беспрестанно, сквернословили и потешались над моим одеянием.
- Какая красотка, - ржали они, - жених есть?
Я усмехнулся. Они хотели поддеть меня с тем дикарским задором, что так свойственен простым людям, ведь я монах, а они – герои и удальцы. Но они и не знали, что побудило меня сорваться из семинарской тиши и покоя на фронт.
- А если и так, - улыбнулся я, - не завидуй, своего найди.
Парни рассмеялись. Солдату близок такой смех – смех в лицо смерти, и им это в грех не вменяется. Они так похожи на нас – принадлежат миру живых и миру мертвых одновременно. Только форма неказиста и вместо прекрасных псалмов - похабные песни.
Чем ближе к линии фронта, тем сильнее тревога за него. Герхард, мой малыш, держись. Только живи. Только вернись со мной, или без меня, но в мирную жизнь.
Когда я покинул провонявший неизвестно чем вагон, казалось, я попал в преддверье ада. Так и было – там наши, а там – советские. Форма разная, а кровь и боль – такие же.
В первый же вечер по моём прибытии меня представили личному составу. Я искал глазами Герта, но спросить не решался, чтобы не скомпрометировать его.
- Желающие могут вечером явиться на исповедь, а утром – месса. Благословение Божие да пребудет с вами.
Где же Герт?..
Я несколько часов принимал солдат в походной исповедальне. Привычный к монастырско-семинарским грехам в духе «плохо подумал об отце Иосифе, за то, что зачет не поставил/в пост рыбку скушал», сейчас я будто окунулся в другой мир. Да он и был другим – убийства, ненависть, насилие были здесь обычным делом. Славные мальчишки, такие похожие на моих воспитанников, за компанию насиловали местных «комсомолок», издевались над «пионерами»-партизанами, убивали таких же, как они, с ожесточением. Моё сердце содрогалось от ужаса и сострадания к их душам, я старался находить слова утешения для каждого, кто готов был покаяться. И знал, что они уже сегодня, скорее всего, влекомые неумолимым законом войны, продолжат те же дела, в каких каялись. И что я снова должен буду принимать и утешать их – потому, что нет непрощаемого греха, кроме нераскаянного. Прокопченные порохом, с задубелыми лицами, суровые мужчины со слезами спрашивали меня, зачем такое происходит, велели поговорить с Богом, чтобы Он прекратил это. И я просто плакал вместе с ними, говоря, что и Он здесь и страдает, что и советские, и наши пули, сначала ранят Его, и лишь затем – нас.
И я молился. Я не понимал, откуда я беру силы вынести все это – но они были, и это утверждало меня в осознании Его присутствия. Так же крепла во мне вера, что Он сохранит жизнь моего мальчика, и мы увидимся.
Отпустив грехи последнему солдату – потертому жизнью, с выцветшими глазами шоферу, я направился к командиру, мне обещали выделить место для ночлега и покормить. Неожиданно меня окликнули.
- Святой отец! – крепкий парнишка, в бывшем когда-то белым халате, санитар, - святой отец! В госпиталь бы, у нас солдат хотел исповедаться.
- В госпиталь? – я протянул руку, благословляя санитара, и тот неумело пожал ее вместо поцелуя, - дарохранительницу брать? Последнее Причастие? – сердце сжалось от волнения. Понятно, о ком я подумал.
- Нет, просто исповедь, - тянул меня он, - курить есть?
Я не сразу понял вопрос, но с готовностью отдал ему наполовину выкуренную пачку. Сигареты и впрямь помогали расположить к себе любого солдата.
Я вошёл в разрушенное здание церкви. Неизвестно, коммунисты или наши сделали это, но храм ранее был прекрасен – мощный, коренастый, где-то оставалась роспись стен – лики святых и Господа. Сейчас же в недоруинах расположился госпиталь, запах смерти и боли, смешанный с запахами пороха и дыма, грохот неподалеку бушевавшего фронта, стоны раненых и умирающих… Я понимал, что это не ад – в аду нет надежды на спасение, а здесь – всегда волнуешься, вдруг все обойдется хорошо? И это, быть может, еще мучительнее, чем безнадежность преисподней. Впрочем, говорят, и из ада можно спастись?
Я прошел меж тесных рядов коек, внутренне не прекращая молиться за каждого. Бедные дети, Господи, прости им прегрешения вольные и невольные, и сопричти народу Твоему…
Увидев Герхарда, успевшего получить ранение в руку, и сейчас резко дернувшегося ко мне навстречу, я не устоял на ногах, и упал на колени около его койки, обнимая его ступни. Таким он никогда не был – небритый, пахнущий не мылом и ладаном, а потом и пылью, но еще более родной и любимый.
- Живой, слава Богу! – я заливался слезами, целовал загрубевшие грязные пятки – они казались мне чище всего сейчас, вцепился в пальцы, с заметно отросшими ногтями.
А санитару и другим солдатам я потом объясню, что это мой лучший ученик, брат духовный, который спас меня от одиночества… А сейчас – прикасаться и целовать. Как святыню.
ГЕРХАРД.
Он целовал мои ноги, а по моим щекам текли слезы. И почему я не помирился с ним, пока был в Германии? Сейчас, когда всё помещение полуразрушенной церкви забито ранеными, я уже не скажу ему всего того, что мог бы сказать раньше… Но не сказал. Я сел в кровати - ранение уже позволяло двигаться - и погладил его волосы, запустил в них пальцы и, приподнимая их от корней, принялся бережно массировать его затылок. Случайность ли, что он оказался там же, где и я? Или он искал меня?
- Андре, - позвал его я, впервые обратившись к нему просто по имени, а потом осекся, - святой отец... Как вы здесь оказались?
- Я буду служить здесь, пока ты тут. Хочешь чего-нибудь? Меня научили взять с собой сигарет и выпивки.
Хочу ли я чего-нибудь? Чтобы он никогда не уходил. Этого и только этого. Своим появлением он словно бы вытянул меня из ада, хотя я понимал, что ненадолго - как только меня выпишут, снова на фронт, воевать.
- Не уходите. Только не уходите, - попросил я чуть севшим от волнения голосом. Я тонул в его глазах, ласковых, любящих, - какой же я идиот. Если бы я послушал вас и поступил в семинарию, ничего бы этого не было. Я скучаю по своей келье, по саду... Скорее бы отпуск.
На самом деле, у меня был шанс лишь погибнуть героем. Отпуска мне не полагалось, ведь я отправлен на фронт, как преступник. Но говорить этого прямо я ему не стал. Не хотел расстраивать. Ему итак здесь плохо. Даже мне было не по себе, хотя жизнь меня побила изрядно. А выживет ли он, с детства привыкший к любви и уюту? Самолёты врага будут бомбить без разбору, не выясняя, кто солдат, а кто мирный врач или священник. Не место ему здесь. Да, пусть думает, что у меня впереди отпуск и ждёт меня в безопасности. Я его увидел, он знает, что мы больше не враги - и теперь мне будет гораздо легче выносить этот ад.
АНДРЕ.
- Отпуск? - я немного успокоился и сел рядом, на койку, - но ты в штрафбате! Да и у меня пути назад нет, я знал, на что иду. Я здесь для того, чтоб служить Господу, утешая и ободряя солдат, и чтоб поддерживать тебя. Еще никто не был мне так дорог, Герт.
Мы говорили полушепотом, в общем шуме и гвалте (кто ругался, кто стонал, кто плакал) чужие не слышали наш разговор.
Убедив Герта не переживать - наверное, он слукавил, как он может не тревожиться обо мне? - я отправился отдохнуть. Даже ночью не стихали полностью звуки выстрелов. Чернильно-синее небо то и дело прорезывалось лезвиями самолетов, разрывалось огненными опухолями взрывов. Странно, что мой болезненный организм на фронте будто бы окреп, и я был даже бодрее, чем дома.
Первые пару дней всё шло ровно настолько спокойно, насколько могло быть на фронте - имея возможность собраться на молитву, имея уверенность, что будут погребены по-христиански, многие солдаты стали решительней, смелее. Хотя, даже признав меня, не могли удержаться от подколов и шуток в адрес моих волос до плеч и моего одеяния. Я не обижался, а вот Герхард … О, они видели, что с ним я больше всего провожу времени, что я знаю давно - и поддевали его, что к нему на войну приехала невеста. Злость была на пользу моему мальчику, и он почти поправился.
Однако, такая идиллия не могла длиться долго - ночью на нас напали партизаны, местные одичавшие в лесах коммунисты, огромные и дурно пахнущие, более похожие на медведей, чем на людей. Я не успел спрятаться, последнее, что я запомнил - рёв басом: "o? sestrichka, pozbavimsya s fraau!" - потом удар по голове и темнота.
Очнулся я в незнакомом месте, со связанными за спиной руками.
- ty pop, shto li? netu vashego boga borodatogo, I tebya skoro ne budet, nemchura!
Я не понял ни слова, но это явно была угроза. Я закрыл глаза и начал молиться. Только бы Герт не полез в это логово, Боже, сохрани его...
ГЕРХАРД.
"Ещё никто мне не был так дорог, Герт"... Вполголоса, так, чтобы никто не слышал. Я же и вовсе прошептал одними губами - мало ли кто всё-таки услышит? - чтобы понял только он:
- Я люблю вас.
Да, я на это решился. Я не знал, останемся ли мы теперь наедине. И я оказался предусмотрителен. Ночью на нас напали советские партизаны, исподтишка, как крысы. После этой схватки я ходил среди тел и искал Андре. Его сложно было с кем-то спутать и, к своему счастью, среди мертвых я его не нашел. Но и среди живых тоже. Я упал на колени, и со мной случилась самая настоящая истерика.
- Что, Ланда, невесту свою потерял?
Я резко оглянулся. Мой взгляд метал молнии. Парень, что сказал это, должно быть, уже пожалел о своих словах. Во всяком случае, взгляд у него был испуганным. Я вскочил и ударил его. Он начал отбиваться.
- Прости, я не хотел...
- ты ответишь за это, гнида!
Я был сам не свой от ярости. Я бил его так, что казалось, вытрясу из него всю душу. И вот он лежит на земле, еле дышит, а вместо лица - одно кровавое месиво, мои руки в крови, форма и лицо - тоже забрызганы. Я смотрю и сам не верю, что всё это сделал я. Но испытывал ли я стыд и раскаяние? Нет. Мне понравилось быть зверем. Я поднялся и, плюнув в это жалкое окровавленное лицо, направился дальше.
- Ну и сволочь же ты, Ланда, прокомментировал кто-то из случайных очевидцев драки.
Сволочь? Да. Я сволочь.
АНДРЕ.
Как жаль, что я не изучал русский язык, хотя у меня была такая возможность! Сейчас мой багаж - латынь, греческий, иврит - были бесполезны. Я не знал, что ждёт меня, как спастись, о чем сговариваются эти грубые, дурно пахнущие, вооружённые люди.
В помещении было сильно накурено, и запах табака был куда крепче, ядреней, чем у наших солдат. Голова раскалывалась, а тело затекло. Я пошевелился, пытаясь ослабить веревки, и мои движения не остались незамеченными.
- nu shto? nemchura, gitler kaput? - здоровенный парень с грязно-серыми неровно остриженными волосами пнул меня в живот, и довольно ухмыльнулся в ответ на мой стон.
- Развяжите. я не убегу, - прошептал я, - прошу!
- ichsh ty, - фыркнул тот, - chavo skulichsh, padla fashistskaya?
По его тону я понял, что сострадания не дождусь, и замолчал. Боль в животе понемногу утихала, и получить вторую порцию тумаков я не хотел.
- vseh by vas, popov, pereveshat! svolochi! - парень зло выругался и снова пнул меня, наслаждаясь моими мучениями, всё же, что я мог - молиться. Когда этот коммунист, убереги меня, Господи, от греха осуждения, замахнулся ещё раз, скрипнула дверь дома, "избы", как это называли советские, и кто-то тяжело ступая, вошёл. Я краем глаза заметил, что вошедший - огромный и толстый, в сапогах, наверное, 50-го размера, огненно-рыжий бородач, что странно, с большим наперсным крестом.
- snova durish, Mikolka? - пробасил Рыжий, - ne vidish, ubil pochti!
Мой обидчик затих и виновато что-то забухтел, он явно опасался этого огромного человека. Наверное, командир местный. Хотя - коммунист, и с крестом?
- Кто такой? - неожиданно обратился ко мне Рыжий на плохом французском, - как зовут?
- Я священник, отец Андре, - я старался говорить четко, чтобы этот человек мог понимать меня. Наверное, он выучил французский еще до революции, от дворян, - меня захватили в плен? Я ничего не знаю военного, я просто священник. Отпустите...
Рыжий покачал головой.
- Не могу, вдруг врёшь. Бить тебя не велю, развязать велю. Не сбежишь. Глядишь, на выручку тебе и придут. Надо же, и у них молятся, - задумчиво протянул он.
- Кто вы?
- Василий, - представился Рыжий, - раньше попом был, как ты. Потому и пожалел тебя. Приучен. malaholnyi ты с виду, нам ты живым нужен, не мертвым. На живца немцев заманим!
Василий (как я понял с его слов, бросивший Бога и Церковь, расстрига, и важный человек среди партизан), что-то шепотом наказал молодому, и ушёл.
- rasstrelyat by ego, - выругался мой надзиратель, тыча мне под ребра винтовкой, - da gramotnyi, suchonysh!
Они здесь всех ненавидят? И нас, и друг друга?..
Я потёр затёкшие запястья, и, устроившись поудобнее, постарался заснуть. Все мысли были о Герхарде, только бы он не сунулся сюда, к этим страшным людям, забывшим Бога, только бы сберёг свою жизнь... Любимый...
ГЕРХАРД.
После той драки меня опасались. Впрочем, были и те, кого опасался я. Гауптман, например. Он, естественно, обо всём узнал и в знак наказания велел мне командовать операцией по вычислению тех партизан, что на нас напали.
Напали один раз - нападут и второй, а перевезти весь госпиталь в более безопасное место - нет возможности. Нужны санитарные машины, много машин.
- Справишься, - сказал он мне, - переведу тебя из штрафбата в обычный полк. Ну а не справишься - отправишься прямиком в ад.
Он рассмеялся, однако другие его не поддержали - знали, что надо мной смеяться опасно. Я же был доволен. Перспектива попрощаться со штрафбатрм казалась мне весьма привлекательной. Я смогу начать с нуля и, может, рано или поздно дослужусь до какого-нибудь звания. Или же просто отправлюсь домой, что казалось мне уже куда более привлекательной перспективой, чем все эти никому не нужные регалии. В конце концов, там меня ждал мой пёс Томас, а здесь у меня никого не осталось, кроме меня самого.
Впрочем, Андре мог быть жив, и скорее всего, его забрали партизаны. А значит, у меня есть отличная возможность надрать задницу этим мерзавцам и, может быть, увидеть его, хоть мёртвого...
Я стал грубее. Хотя и трёх месяцев не прошло, как я на фронте. Впрочем, это не удивительно, если ты находишься в дыре, где умение убивать - единственное, что ценится.
АНДРЕ.
Я не понимал, где территориально расположен штаб партизан. Полностью беспомощный, дезориентрованный и оторванный от своих, я не мог ничего поделать, никак повлиять на свою судьбу. И, самое ужасное – я ничего не знал о Герхарде. Оставленный ненадолго в тишине этими страшными людьми, я попытался молиться. Впрочем, вскоре усталость смогла овладеть моим разумом, и я погрузился в сон. Казалось, что вокруг – снова монастырская тишь и мирность. Я прогуливался с кем-то, чьё присутствие наполняло меня счастьем, и я не помнил ни о войне, ни о партизанах. Я вглядывался в молчаливого спутника моей прогулки, окруженного светом, и думал – неужели Спаситель? Однако, он повернулся ко мне, и я увидел лицо Герта. А с неба раздался голос, благословивший нас.
Я потянулся на жестком полу, разминая затёкшее тело, и проснулся. Впрочем, вероятно, меня разбудили голоса.
- Милана, ты ж комсомолка! – Я узнал голос Василия, - разве это достойно коммунистки, расстрелять безоружного?
- Он – фашистский прихвостень! – парировала ему незнакомая юная фройлян, - так пусть поплатится за это! Вдруг фрицев на хвосте приведет?
Я приоткрыл глаза. Рыжий расстрига переругивался со светловолосой девушкой в тулупе и наброшенной на плечи шали. Девушка крепко держала автомат – начищенный до блеска, он угрожающе мерцал в свете керосиновой лампы.
- Отпустить нельзя, никак, - девушка топнула обутой в валенок ножкой, и насупилась, - жалко тебе его? Сам хочешь в петле болтаться? Наших вчера полицаи перевешали, как собак!
Всё, что оставалось мне – снова притаиться, чтоб не провоцировать комсомолку. Она явно была из иного теста, чем Василий и его сотоварщи.
Я не понимал ни слова из их беседы, но понимал, что от этого может зависеть моя жизнь. Впрочем, я уже готов был считать себя мертвецом среди живых, и лишь молился о Герхарде, о себе и о рыжем Василии, проявившем ко мне каплю сострадания.
Я не ожидал, но за дверями раздались автоматные очереди, вскрики партизан и ругань. Однако, никто из них не говорил по-немецки.
- Василий, кто это? – шепотом я спросил Рыжего, когда Милана выскочила с автоматом наперевес.
- Полицаи, - тихо выругался расстрига по-русски, - как нашли, выследили? Мать их в душу…
Он метнулся ко мне, снимая кандалы (видимо, им было за сотню лет) с моих ног.
- Если чего, ты беги, малахольный, беги и молись за меня, грешного…
Мне б и не пришлось повторять дважды, но тут в избу ворвалась толпа вооружённых людей с дикими криками. Я не успел отреагировать, как Василий закрыл меня собой от автоматной очереди.
Огненные всполохи разрывали воздух, наполняя его пороховым зловонием, крики атаковавших и предсмертные стоны Василия, своим огромным весом навалившегося на меня.
- Тut kazhis, dva trupa, - крикнул один из нападавших, крепкий деревенский мужлан с носом-картошкой, - poр rуzhуyi baba kakaya-to.
- Меня зовут Андре, и я военный капеллан, - прошептал я, теряя сознание. Горячая кровь Василия лилась на мое белое облачение и впечатывалась в мою кожу.
Ворвавшиеся выругались, и стянули с меня тяжелое тело Рыжего.
- Мне надо в часть, - прошептал я.
Потрясения не прошли даром, и я пришел в себя уже в другой избе.
- Двое только из партизан ушли, - на хорошем немецком сказал пегий усатый человек, - а так всех накрыли. Вы поешьте, святой отец. Вас ждут в части. Они искали вас.
Я видел его жестокость по отношению к его же соотечественникам, и теперь – его учтивость со мной. Двуличный. Мне стало противно, И я отвернулся.
- Уйдите, - лишь смог выдавить я.
Герхард- Герхард, мысли неслись в моей голове, как нужен мне ты и как не нужна война…
Однако, предаваться горю и скорби долго я не мог. Едва за Пегим закрылась дверь, я сел на кровати. Обстановка вокруг была убогой, не прибрано, бревенчатые стены с затянутыми серой паутиной углами, закоптелые лики икон в углу, в центре комнаты – дощатый грязный стол, на котором дымилась миска с отварным картофелем. В дальнем углу – местами облупившаяся печь.
Простая крестьянская изба, вопиющая и бесстыдная нищета которой оскорбляла взгляд. Разве люди так могут жить? В грязи, в тесноте, ютясь под одной крышей с пауками и крысами.
Брезгливость вернулась ко мне. С отвращением отметив пятна крови на сутане, я встал. За окнами слышались крики, русский язык перемешивался с немецким.
Кстати, Пегий не представился. Что, если я не офицер, можно нарушать этикет и устав?
Я вышел в холодную серую муть раннего утра.
И холодная серая муть заполнила меня изнутри. Я с трудом сдержал рвотный порыв.
Партизаны – те самые лихие, грубые коммунисты, безоружные и уже босые, стояли в ряд. Среди них я отметил Милану - она с вызовом смотрела на со
Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:
|
