Между теократией и неоцезаризмом

Труды Григория VII и его предшественников на папском престоле, если и не потерпели крах, как могло показаться после смерти того, с чьим именем связывают «григорианскую» реформу, то и не привели к скорому результату. Но, как это часто случается, время жатвы все же настало, и плоды были собраны через каких-нибудь два десятка лет после того, как семя было брошено в землю. Поэтому XII и XIII века предстают перед нами как вершина средневекового христианства, его апогей, его «полдень», по выражению Леопольда Женико¹¹³. Однако в данном случае следует быть весьма осторожным: для верующего в связи с этой эпохой речь идет лишь о подъеме цивилизации, безусловно, вдохновленном христианством и достойном восхищения, но отнюдь не единственном и исключительном за века существования Града Божия. Что же до историка, то он должен избегать идеализации предмета своих исследований и различать за внешним благолепием недостатки конструкции, трещины в стенах здания, которые со временем будут только расширяться, разрушая временное равновесие. Противоречия XIV и XV веков уже намечаются в XII и XIII веках — в эпоху монастырей и кафедральных соборов.

Похоже, что Церкви удалось в какой-то мере сублимировать инстинктивную тягу средневекового человека к сражениям и воинским подвигам посредством поразительного института рыцарства, который позволил представителям благородного сословия найти свое христианское призвание. Вдохновляемое человеческими идеалами доблести и щедрости, знаками отрешенности и великодушия, рыцарство на самом деле уходит корнями в мистицизм, о чем свидетельствуют поиски Грааля, которые стали сюжетом для целого направления средневековой литературы. Речь здесь идет о братстве «рыцарей круглого стола», которые отправляются на поиски Чаши с Кровью, истекшей из тела распятого Иисуса Христа. Паломничество, поиски Евхаристии, стремление к причастию — вот истинное, мистическое измерение рыцарства, наиболее наглядно выраженное в обычае ночного бдения в часовне и при оружии накануне посвящения в рыцари. Даже в начале XV века Конрад Витц, великий художник из Базеля, в сцене встречи Авраама и Мельхиседека изобразил патриарха одетым в доспехи, а таинственного священника — несомненный символ Церкви — преподающим рыцарю Святые Дары.

Великие деяния Средних веков с полным основанием можно рассматривать в свете рыцарского идеала, не забывая, однако, о социальном и даже экономическом контексте эпохи. Запад в те времена переживал демографический подъем, начавшийся в конце XI и продолжавшийся вплоть до XIII века. Считается, что в период между 1150 и 1250 годами прирост населения в Европе составил почти двадцать миллионов человек, то есть к середине ХIII столетия в латинском христианском мире обитало около шестидесяти миллионов человек¹¹⁴, тогда как прирост населения за предшествующий век не превышал четырех миллионов. Важно помнить об этом демографическом взрыве, когда мы говорим о крестовых походах.

Непонятые и осуждаемые, имеющие свои отрицательные стороны, крестовые походы, которые растянулись на два столетия (1096—1291), были одновременно военным предприятием и паломничеством во имя освобождения Гроба Господня. В них проявились отличительные черты странствующего народа, пришедшего и Компостеллу, а затем и в Рим, но прежде всего они предстают плодами грандиозных усилий Церкви, направленных к установлению и поддержанию мира. В течение долгого времени Церковь призывала к тому, чтобы как можно чаще устраивать перемирия, которые назывались «Божьим миром»: в определенные периоды богослужебного цикла, а также с четверга по воскресенье. Она осуждала смертоносные турниры (на II Латеранском соборе в 1139) и использование наемных армий (на III Латеранском соборе в 1179). Крестовые походы стали, таким образом, титанической попыткой обуздать и направить в иное русло скрытую тягу к насилию, порожденную непрестанными конфликтами между королями и сеньорами, как бы заключенными в своих землях, слишком тесных, чтобы прокормить столько ртов...

Но вместе с тем крестовые походы нарушили шаткое равновесие между тремя монотеистическими религиями, исподволь сложившееся в Европе. Самый парадоксальный пример такого равновесия являла собой Испания. Реконкиста, то есть борьба с Исламом, проходила постепенно, и в Испании еще очень долгое время существовали области, где бок о бок жили христиане, мусульмане и иудеи. «Королем трех вер» прозвали Кастильского короля Альфонса VI Мудрого, правившего в промежутке между двумя ключевыми для истории Испании датами: 1094 — взятием Валенсии Сидом Кампеадором; 1212 — годом победы при Лас-Навас-де-Толосе. Однако именно к эпохе крестовых походов относится начало гонений на евреев, до этого мирно живших не только в Испании, но и по всей Европе, в частности, на севере Франции, где находились их знаменитые интеллектуальные центры. Для того, чтобы самому утвердиться, христианство исключало других.

Если какой-либо один человек может считаться олицетворением эпохи расцвета латинского христианства, то это, конечно, св. Бернард Клервовский (1091-1153). В 1146 году и Везеле он призывал ко второму крестовому походу, и он же покровительствовал первым тамплиерам, символизировавшим собою всю дерзновенность XII века. Тамплиеры — орден одновременно военный и монашеский — видели свою миссию в защите паломников в Святую Землю. Хотя св. Бернард и не был основателем цистерцианского монастыря Сито, в который поступил в 1113 году, именно он вдохновил последующую реформу монашеской жизни, проводимую под знаменем самоотречения и добровольной бедности. Цистерцианцы ранее отделились от Клюнийского ордена: в его тяжеловесном литургическом обиходе и благотворительности, питаемой доходами от огромных владений, они видели признак упадка, тогда как сами во главу угла ставили полное удаление от мира и погружение в тишину мистической жизни. Известно, что поиски Грааля проходили под влиянием цистерцианства.

Св. Бернард, подобно гиганту, возвышается над своим веком. Он присутствует во всех сражениях, всегда вступает в борьбу там, где, по его мнению, христианство оказывается под угрозой. Этот рыцарь, монах и священник, полный энергии и силы духа, самоотверженно сражается как за истинного Папу против узурпатора Анаклета, так и за истинную веру против Абеляра. Этот последний — блестящий вольнодумец, предвосхищающий более диалектическую и более рациональную теологию, — по праву назван о. Шеню «первым человеком Нового времени». Скандальная известность Абеляра несколько затмила величие той, чье имя неразрывно с ним связано — ученой Элоизы, судьба которой заставляет задуматься об участи женщины в средние века.

О чем же говорит огромный успех монастыря Сито? Своим существованием цистерцианский орден свидетельствует о том, что призыв григорианской реформы возвратиться к евангельской бедности был услышан. Церковь обновлялась изнутри, показывая, что любовь к Богу главенствует над любовью к миру. Но значит ли это, что и другое направление григорианской реформы, цель которого состояла в том, чтобы отказаться от соблазнов феодализма и сохранить независимость Церкви перед лицом светской власти, принесло весомые плоды? «Убийство в соборе» в Кентербери архиепископа Фомы Бекета, совершенное в 1170 году по не слишком тайному приказу его царственного друга Генриха II Английского, ставшего его злейшим врагом, говорит о том, что напряженность по-прежнему существовала. В свою очередь Папа Александр III (1159-1181), канонизировавший Фому Бекета через три года после его убийства, был как раз тем Папой, против которого столь яростно выступал германский император Фридрих Барбаросса (†1190). Если Церковь и могла противостоять постоянному вызову государства, то лишь потому, что с григорианской реформой к ней вернулось здоровье. Этому способствовало и следование сформулированному св. Бернардом¹¹⁵ принципу двух мечей, духовном и мирском, которые держит в своих руках Папа, а также личные качества нескольких Римских Понтификов подряд.

Та важная роль, которую сыграли люди, стоящие во главе Церкви, особенно видна в первой половине ХIII века. Среди трех Пап - Иннокентия III (1196-1216), Гонория III (1216-1227) и Григория IX (1227-1241) — первый, несомненно, оставил самый глубокий след в истории Церкви. В век стремящихся ввысь готических храмов, «чуда стрельчатых сводов», собора Сен-Дени в Париже, «безумно задуманного и мудро исполненного»¹¹⁶, и в других сферах жизни воздвигаются гармоничные здания. После того как в середине XII века каноническое право было приведено в стройный порядок болонским монахом Грацианом¹¹⁷, IV Латеранский собор (1215), на который собрались епископы всего христианского Запада, досконально разработал пастырское законодательство, что было совершенно необходимо в эпоху укрепления и возвышения городов¹¹⁸.

Папа Иннокентий III сумел упорядочить мощное движение возврата к евангельской бедности, которое, после относительного спада цистерцианства, захватило всю Европу, принимая самые разные формы: от достойных восхищения (как, например, отшельничество) до самых странных и сомнительных. Он осознавал опасность, исходящую от вальденсов, ставивших под сомнение религиозную обрядность и дисциплину. Но эти реформаторы были относительно умеренными; Церковь могла спорить с ними, пытаться вернуть их в свое лоно. Катары же — секта, распространившаяся на юге Франции и в Италии, — используя евангельскую и христианскую лексику, впадали в старую манихейскую ересь: они отвергали материальный мир и творение. Иннокентий III предоставил полную свободу действий двум замечательным людям, современникам и друзьям, чьей дружбе не мешали разительные отличия в складе характеров: итальянцу св. Франциску Ассизскому (1181-1226) с его мирянской духовностью, давшему обет бедности, и кастильцу Доминику (1170-1221), основателю ордена проповедников, вскоре тоже ставшего нищенствующим.

В движении евангельской бедности папство мудро различало истинных поборников подлинно церковного идеала; оно также поддержало независимость и самостоятельность университетов, возникших в Париже, Оксфорде, Болонье. Благодаря этому в конце века взаимовлияния новых нищенствующих орденов, францисканского и доминиканского, и многочисленных университетов привели к возникновению нового варианта «кафедральных соборов» — теоретических построений, объединявших догматику и этику: это так называемые «суммы теологии». Если генерал ордена францисканцев (с 1273 года) св. Бонавентура (1221-1274) придерживался наиболее традиционной, августинианской линии в богословии, то св. Фома Аквинский совершил настоящую интеллектуальную революцию, интегрируя в теологию учение Аристотеля, открытого благодаря переводам, сделанным иудеями и мусульманами. Он проделал титаническую работу по усвоению аристотелевых понятий, которые дали ему инструмент, способный выразить Откровение при строгом разграничении веры и разума, благодати и природы.

Вполне можно утверждать, что апогей латинского христианства — в том, что касается развития цивилизации и истории человеческой мысли, — приходится на конец XII и большую часть XIII веков. У истоков этого неоспоримого успеха Запада стоят многочисленные факторы, но, с точки зрения теологической и философской, его можно связать с умением различать и удерживать равновесие. Рассматриваемая эпоха почти чудесным образом соответствует идеалу гармонии тех сфер, которые в то же время тщательно различаются, чтобы их можно было соединять и воссоединять: гармонии веры и разума, сверхъестественного и естественного, Бога и кесаря, созерцания и действия. Фундаментальное богословие творения, отличного от нетварного Бога-Творца, позволяет в духе оптимистического, укорененного в Боге гуманизма следовать заповеди «владычествовать над всею землею» (Быт. 1:26), данной человеку, созданному по образу и подобию Божию. Вместе с тем очевидно, что подобный синтез, зиждущийся на равновесии стольких частей, не мог просуществовать долго; и, тем не менее, он навсегда оставил след в западной мысли, придав ей основополагающий оптимизм, заразив ее энергией технического поиска и возбудив в ней миссионерские устремления. Понятно также, что эта эпоха синтеза всегда восхищала своих почитателей, разрывающихся между ностальгией и попытками подражания.

Этот синтез предстает перед нами в самых разнообразных формах. В смелом построении «суммы теологии» конца XIII века, одновременно утонченном и ученом, можно увидеть подобие прекрасной игры форм современных ей соборов: Шартрского, начала века; Парижской Богоматери, середины века; Реймского, конца столетия, которые в свою очередь отражают согласие, царившее в обществе. Эли Фор говорит в своей поэтической манере: «Собор и все готическое искусство являют момент равновесия девственных народных сил и монументальной метафизики, обрамление для которой на протяжении десяти или двенадцати веков подготавливала христианская философия. Но эти силы, развернувшись во всю мощь, разбивают обрамление»¹¹⁹.

Неудивительно поэтому, что в 1274 году на II Лионский Собор, имевший целью примирить христианство Запада и Востока, были призваны два крупнейших мыслителя XIII века: св. Фома, который умер по дороге, и св. Бонавентура, скончавшийся по прибытии. Тот же идеал единства и защиты Церкви вдохновлял французского короля Людовика IX Святого, умершего накануне крестового похода (1270), чья одновременно деятельная и смиренная жизнь, казалось, укрепила союз духовной власти и светского могущества; его можно считать истинным мирянином в Церкви, жившим накануне «мирского» XIV века.

Однако, чтобы рисуемая нами картина не показалась слишком радужной, надлежит, в противовес Людовику Святому, упомянуть и о другом современном ему суверене, который заставил Запад осознать хрупкость здания христианства: это германский король, а впоследствии император Фридрих II Штауфен (1194— 1250), крестник папы Иннокентия III, проявивший себя как один из самых предприимчивых и непредсказуемых средневековых правителей. Он предпочитал крестовым походам переговоры и не скрывал своих симпатий к исламу, с которым столкнулся на Сицилии, где уживались латинская, византийская и мусульманская цивилизации. За независимую политику его несколько раз отлучали от Церкви. Этот в своем роде гениальный и неоднозначный человек стал предшественником тех правителей, которые вынудили Церковь принять новый вызов, обычно называемый вызовом «секулярного духа»¹²⁰: государство как секулярная институция выступало против равновесия «двух градов», которое желала восстановить Церковь; кроме того, в XIV и XV веках появились и другие факторы, изменившие ситуацию.

В 1284 году рухнули дерзновенные своды собора в Бовэ: за простой ошибкой строителей многие тогда увидели знамение того, что вековой идеал вскоре будет поколеблен.

Действительно, в конце XIII века даже новые нищенствующие ордена способствовали приближению кризиса. Для более успешного подавления ересей Папа, епископы и суверены учредили процедуру инквизиции, вскоре, в 1230-1235 годы, превратившуюся в трибунал. Инквизиция была отдана в исключительное ведение нищенствующим братьям — доминиканцам и францисканцам, поскольку она считалась своего рода проповедью: цель ее заключалась в том, чтобы привести уклонившихся от веры к признанию своих ошибок, несоответствия своих взглядов христианскому учению. Никто в средние века не был слишком поражен ни самой этой процедурой, ни санкциями, которые могли из нее вытекать, но введение се, бесспорно, означало, что Церковь приготовилась к активной обороне.

Надо сказать, что источник францисканства, столь чистый и ясный у св. Франциска и св. Клары, порой сильно замутнялся у их преемников. Целая ветвь францисканских братьев обратилась к апокалиптическому спиритуализму, опиравшемуся на идеи Иоахима Флорского, и в XIV веке практически выродилась в своего рода секты (типа Фратичелли).

Светские профессора университетов, среди которых прославился философ Гильом де Сент-Амур (†1272), резким неприятием встретили новые ордена, подчиненные непосредственно Папе и тем самым угрожающие епископальному или поместному устройству Церкви. Любопытно отметить, что император, в соответствии с единственно возможной для него логикой противодействия папству, поддержал движение францисканцев-спиритуалистов, выступавших против Рима во имя идеала совершенной бедности, который они усматривали в буквальной интерпретации завещания св. Франциска.

В конце XIII века положение усложнилось. Раздраженный королем Франции Филиппом Красивым, Папа Бонифаций VIII (1294-1303) составил документ, вновь с крайней суровостью утверждавший «теократию». Булла Unam Sanctam 1302 года основывалась, как ясно из ее названия, на идее единства христианского мира, представленного одним главой, «а не двумя, как у монстра: Христос и, Петр — викарий Христа и преемник Петра». Даже в области светских дел Папа обладает первенством, «если земная власть заблуждается».

Рубеж XIII—XIV веков, казалось, был отмечен гегемонией Папства, проявившейся в огромной волне паломников, хлынувших в Рим, так что Бонифаций VIII объявил 1300 год Святым Годом — Юбилеем с полным отпущением всех простительных грехов. Данте, который, возможно, в тот год был в Риме, упоминает об этом (Ад, XVIII, 29). Однако собственная эволюция Данте, как она прослеживается в «Монархии» (1312—1313) и в «Божественной Комедии», показывает нам противоречия, с которыми предстояло столкнуться Церкви после духовного триумфа Юбилея.

Три года спустя конфликт Папы с Филиппом Красивым получил свое продолжение: французские законоведы, то есть королевские юристы, выступили против теократии, которую защищал Бонифаций VIII. Гильом де Ногаре, вступив в союз с римской семьей Колонна, 7 сентября 1303 года нанес Папе оскорбление в его замке в Ананьи. Бонифаций отверг предложение отдаться «под покровительство короля Франции», напротив, он даже готовился отлучить Филиппа Красивого от Церкви. Месяц спустя Папа скончался от удара.

В 1305 году архиепископ Бордо Бертран де Го был избран Папой и принял имя Климента V; в 1309 году он обосновался в Авиньоне, на окраине королевства. Теперь Папство действительно оказалось под покровительством французского короля. Но не только расстановка сил изменилась в пользу светской власти — это изменение сопровождалось богословским обоснованием королевских притязаний на национальную автономию.

Великий медиевист Эрнст Канторович (†1963) показал в своем классическом труде 1957 года, как происходил поворот в экклезиологии от мистики к политике¹²¹. Самое глубокое определение Церкви, связанное с Евхаристией, — Corpus misticum (мистическое тело) — стало экстраполироваться на первые национальные монархии. Теперь мистическое тело — это также и тело государства, которое посредством этого символа возводится в абстракцию и получает право требовать от своих подданных полного послушания и самопожертвования: можно «умереть за родину», не думая о конкретном государстве и короле, который наделен «двумя телами»: физическим, то есть смертным и индивидуальным, и тем, которое остается после смерти монарха. Знаменитые слова «Король умер, да здравствует король!» — говорят именно об этом.

Национальная монархия прославлялась в квазитеологических терминах. Она обзавелась своими теоретиками, что служило выгоде императора Германии, выступавшего против полноты папской власти. В трактате Defensor Pacis («Защитник мира»), составленном в 1324 году Марсилием Падуанским (=1342) и Жаном де Жанденом из Парижского университета, проводится идея подчинения Церкви государству: задачи церковной институции, по мысли его авторов, должны ограничиваться преподованием таинств. Это было прямым нападением на Папу Иоанна ХХII (1316—1334), который как раз пребывал в состоянии противоборства с новоизбранным императором Людовиком Баварским. Речь фактически шла о перевернутой теократии, ибо защита мира, которая, согласно св. Августину, является задачей Града Божия, теперь передоверялась императору.

Уильям Оккам (†1347), выступивший во францисканских спорах относительно собственности и бедности на стороне противников Папы, через несколько лет после появления описанной выше политической доктрины дал ей богословское обоснование. Руководствуясь своими номиналистскими идеями, он подвергал сомнению всякое посредничество вследствие своеобразного отказа от «универсальности». Перед лицом Божественного всемогущества существует только частное и индивидуальное, и последнее бесконечно отделено от первого, как случайность от необходимости. Император принимает власть непосредственно от Бога — через согласие народов. Таким образом, речь идет о деклерикализации мира и власти. На фреске, написанной Лоренцетти для ратуши на Пьяцца дель Кампо в Сиенне и представляющей доброе правление, отсутствуют изображения духовных особ. Разве Господь не есть также и Бог мирян¹²²?

Такую же позицию занимает и Данте: «Светская власть монарха без всякого посредства нисходит на него из источника власти вселенской» (Монархия, III, XVI, 15). Два великих солнца, которые вместе освещали мир, не могут больше быть вместе, ибо одно погасило другое, когда меч совместился с посохом (Чистилище, XVI, 106—111). Данте предпочел встать на сторону вселенской монархии. Это и есть то, что мы называем вызовом неоцезаризма.

В то время как пронизанные новым мирским духом политическая философия и богословие уверенно прокладывали себе дорогу среди противоречий более сильных, чем противоречия XIV века, Церковь не смогла достойно противостоять вызову, брошенному ей суверенами. Вступив в эпоху самого тяжелого за всю свою историю кризиса, она сначала попала в рабство, а затем пережила раскол.

Под властью короля Франции институциональная Церковь оказалась в рабстве: она в буквальном смысле была заточена в Авиньоне. Даже некоторые постановления Венского собора (1311—1312), как, например, осуждение тамплиеров, были свидетельством победы и мстительности Филиппа Красивого. Французские (главным образом, лангедокские) папы укрылись в Авиньоне в то время, как вокруг бушевала война, на сто лет столкнувшая Англию и Францию (1337—1453). Бесчинствовали «вольные отряды» — нерегулярные войска английских наемников, грабителей и убийц. Эпидемии чумы опустошали Европу: в XIV веке «черная смерть» унесла жизни примерно трети населения Запада¹²³.

Тем временем папство твердо и упорно проводило масштабную административную и налоговую реорганизацию, а также ряд правовых и институциональных реформ, направленных к большей централизации.

Под воздействием мистиков того времени — св. Бригитты Шведской и св. Екатерины Сионской, обладавших здравыми представлениями об экклезиологии, Григорий XI в 1378 году решил вернуть папский престол в Рим. Однако его скоропостижная смерть в том же году привела к страшным последствиям: невеста Христова, «единая и святая», оказалась разделена Великим западным расколом. С 1378 по 1417 год в христианском мире существовало одновременно два, а затем и три папы: один в Риме, другой в Авиньоне и нечестивый «Иоанн ХХIII»¹²⁴ в Пизе. У каждого Папы были свои кардиналы, опиравшиеся на поддержку земель, из которых они происходили. В подобном управлении Церковью отражалось противостояние национальных монархий и ее собственное бессилие в ситуации, когда она оказалась во власти мирской политики. Разделение коснулось отдельных регионов и почти всех монашеских орденов, которые стали «двуглавыми»; даже святые распределились между враждующими лагерями.

После полного провала всех попыток ликвидировать раскол стало ясно, что ситуация зашла в тупик. Символичным примером такого положения дел стал отказ двух пап встретиться в январе 1408 года: Авиньонский Папа Венедикт ХIII был в Портовенере, неподалеку от Специи, а Римский Папа Григорий XII — в Лукке, и их разделяло расстояние всего в пятнадцать километров...

Конец расколу положил Констанцский Собор, созванный в 1414 году по инициативе венгерского короля и императора Священной Римской империи Сигизмунда I. На нем в 1417 году Папой был избран Мартин V, происходивший из семейства Колонна. Он был римлянином, и это служило залогом того, что епископ Римский вернется в свой город. Но последствия раскола оказались неисчислимы. Они были психологическими: взаимные отлучения и опасность отойти в мир иной без последнего причастия в ту эпоху, когда умирали часто и внезапно, смущала умы. Они были экклезиологическими: с подозрением относившиеся к папству епископы и суверены доверяли лишь Собору, а консилиаризм расшатывал церковное управление. Наконец, они были теологическими: в Богемии появился Ян Гус (†1415), а в Англии — Джон Уиклиф (†1384). Эти клирики в какой-то степени восприняли и воплотили дух секуляризма. Мученичество Яна Гуса (†1415), сожженного на Констанцском Соборе, превратило его в народного героя и лишь сильнее разожгло пламя чешского национализма.

Па протяжении этих скорбных, полных испытаний лет народ Божий держался, молился и находил свои ответы на вопросы, что не могло в конце концов не повлиять на ход событий. Церковь представляла собой множество людей, покинутых своими пастырями. Вызов обмирщения XIV—XV веков был принят народом Божиим.

Христианский народ нашел способ преодолеть постигшие его великие потрясения. Христианин был полностью предоставлен самому себе и психологически травмирован тем, что, принадлежа Церкви, он оставлен своими пастырями или просто уже не может испытывать к ним доверия.

Именно с учетом этой ситуации следует рассматривать пристрастие к конкретному, интимному, дающему успокоение благочестию, которое приняло форму новой волны благоговейного отношения к реликвиям: к ним прикасались, их хранили при себе, чтобы обрести защиту. Конкретность заключалась и том, что люди перебирали четки, накапливали добрые дела или собирали индульгенции; это вселяло уверенность и оберегали в случае внезапной смерти, после которой, согласно верованиям того времени, душа должна была попасть и Чистилище. Конкретное - это также и видимое: одиноко стоящий в огромном храме, где звучит латинская речь, народ Божий просил дать ему «увидеть Бога», как это называлось, то есть созерцать евхаристическую хостию и поклоняться Святым Дарам; этот обряд совершался в праздник Тела Господня (Corpus Domini), широко распространившийся в начале XIV века. Именно поэтому Конрад Витц аллегорически изображал Церковь, держащую хостию и чашу и опирающуюся на процессуальный крест.

Но было не только это. Чтобы умерить страсть к конкретному и интимному, духовные учителя предложили образец благочестия, названный из-за своей новизны «современным благочестием» (фламанд. devotio moderna). Оно опиралось на полное любви созерцание воплощенного Бога, Христа-Человека, настолько близкого, что действительно можно Ему подражать; к этому призывает важнейший духовный трактат этой эпохи «О подражании Христу»¹²⁵ Фомы Кемпийского (†1471). И христиане того времени, чтобы, наконец избавиться от своего ужасающего одиночества, с благочестивыми целями объединялись в бесчисленные братства друзей Божиих, если использовать термин, возникший в кругах рейнских мистиков, которые, однако, представляли собой антипод «нового благочестия». Начиналась эпоха братств, которые занимали образовавшуюся пустоту и, видимо, стремились преодолеть тревогу и чувство одиночества.

Но христианскому миру выпало еще одно потрясение: в него вошел страх смерти и загробной участи. Страх этот питали распространившиеся но всей Европе наставления валенсийского доминиканца св. Винсента Ферера (†1419), полные впечатляющих рассказов об аде и Страшном Суде. Кладбища ассоциировались с пляской смерти, картина которой говорила об ужасающем равенстве всех людей перед лицом смерти: папы, короли, крестьяне и горожане кружатся в одном танце вместе со скелетами. Преждевременная смерть во время эпидемии или на войне была самым обычным делом.

Но тем временем поднималась волна героизма, идущая из низших слоев общества. Когда мир изобилует ужасом, в нем преизобилует святость. Вспомним братьев, которые предавали земле отталкивающие и заразные трупы. Вспомним героизм св. Рокко, который умер в 1327 году в Монпелье, ухаживая за больными чумой; после смерти св. Рокко прослыл столь могучим защитником от этой болезни, что его мощи были похищены и перевезены в Венецию, где братство его имени в 1562 году обратилось к знаменитому художнику Тинторетто с просьбой восславить святого своим искусством. Вспомним самоотверженность великого немецкого мистика Иоганна Таулера в Страсбурге в 1348 году и другие примеры непоказного героизма. Богословская концепция взятия в небесную славу Пресвятой Девы, имевшая большое значение в эту эпоху, давала христианину надежду избежать тлена смерти через веру в нетленность тела Марии и в свое собственное воскресение.

И, наконец, народ Божий, вовлеченный в межнациональные распри, смог придать понятию нации менее узкое значение, в большей степени соответствующее Евангелию и учению о Церкви. Здесь, как и везде, путь указывали святые. Жанна д'Арк «изгнала англичан из Франции», движимая убежденностью, что существует одна справедливость, одно право и одно призвание для всех наций. Однако затем она столкнулась с жалкой пародией на священника — Пьером Кошоном, продавшимся королю епископом Бове и с подобными ему богословами из Парижского университета, конциляристами и позднее галликанами, среди которых лишь Жерсон имел достаточно силы духа, чтобы признать ее невиновной. Парадокс Жанны д'Арк, сожженной в 1431 году в возрасте восемнадцати лет, состоит в том, что она освятила земную нацию, приблизив ее к Царству небесному, и приняла осуждение от тех людей, которые были призваны воплощать собой Град Божий, но поставили себя на службу земной политике.

Пятьдесят лет спустя в декабре 1483 года отшельник и мистик из Трините св. Николай Флюйский, по происхождению крестьянин, объединил свою родную Швейцарию, примирив мудрыми словами христианина участников Станского сейма. Конфедераты осознали, что он спокойно, но при этом героически отстаивал национальный идеал¹²⁶.

В XIV веке каталонец св. мученик Раймонд Люллий (†1315) пытался евангелизировать исламский мир; в XV веке немец кардинал Николай Кузанский (†1464) продемонстрировал удивительное для своего времени экуменическое мышление, прилагая на Флорентийском Соборе все возможные усилия ради воссоединения Восточной и Западной Церквей.

Как свидетельствуют деяния лучших чад Церкви, она старалась интегрировать национальный идеал в кафолическое видение, а народ Божий тем променом отвечал на вызов мирского духа расцветом благочестия и милосердия.

Есть место, которое лучше любого другого воплощает в себе дух этого беспокойного и трудного времени: Сент-Шапель, построенная Людовиком Святым в 1248 году в Париже для хранения в ней тернового венца, привезенного с Востока. Она названа часовней, как и те часовни, что украшают соборы XIV века. Но в то время преобладал стиль пламенеющей готики, безусловно, отразивший свойственное эпохе номинализма пристрастие к деталям. Так что же такое часовня? Это место, более потаенное, чем неф, предназначенное для хранения почитаемых святынь и призванное удовлетворять тягу к конкретному. Обыкновенно часовня строилась для удовлетворения духовных потребностей братств, в частности, их собраний, погребений, то есть помогала преодолеть страх одиночества и смерти, мысль о которых преследовала христианина XIV—XV веков. Прекрасным символом этой христианской эпохи является тот факт, что Сент-Шапель построил мирянин и национальный монарх. Ибо вслед за тем пришло время не часовен, а дворцов — эпоха Возрождения, которая, хотя и по-другому, но также явилась новым вызовом Церкви.

Глава 7
Церковь и вызов эпохи Возрождения

Период, охватывающий XIV и XV века западноевропейской истории, можно назвать эпохой дворцов, пришедшей на смену эпохи соборов. Перемена была значительной, ибо кроме palazzo светских или городских, принадлежащих городской аристократии и торговой буржуазии, появляются также и palazzo publico независимых и соперничающих друг с другом итальянских коммун. Даже папский дворец в Авиньоне, строительство которого было начато при Бенедикте XII (1335—1342) и в основном пришлось на понтификат Климента VI (†1352), имеет облик, скорее, административного, чем церковного сооружения.

Ренессанс зарождается в новых цветущих оазисах Европы. Среди них выделяются Бургундия и ее фламандский домен, и в особенности Италия, где, судя по всему, и возникло само слово «Ренессанс», то есть «Возрождение». Флоренция становится очагом обновления искусств в период, когда на смену республике приходит самовластное правление псевдо-суверена Козимо Старшего (†1464), происходившего из рода Медичи, который с некоторыми перерывами властвовал во Флоренции с середины XV до начала XVIII века.

Революционные изменения в эту эпоху происходят прежде всего в области науки и техники. Их своеобразным символом могут служить изобретенные в начале XIV века первые механические часы — прообраз всех будущих машин для ведения счета времени, когда сутки разделяются на двадцать четыре равных часа, а час — на шестьдесят минут. Не потеснили ли они в известном смысле мир небесных сфер, описанный Данте, страстным поклонником астрономии и астрологии (Чистилище, VIII, 2; Рай, X)?

В то же самое время, с нарождением капитализма и появлением крупных германских и флорентийских компаний, революция охватывает и экономическую жизнь Запада; она проявляется в области финансов и денежного обращения, а в результате, в силу необходимости изыскивать все новые источники товаров, позволяющие делать торговлю более доходной, оборачивается революцией географической. Этот же революционный ноток затронул интеллектуальную и духовную сферу жизни европейцев, произведя в ней решительные перемены.

Церковь осуждает любую — за исключением, разумеется, опыта святых и мистиков — крайность жизни духа: как его усыпление, так и, напротив, излишную экзальтацию. Теологические учения или страдают повторами, или же уклоняются в сторону софистики и таким образом уже не отвечают потребности в обновлении и реформировании, которую испытывает христианство в условиях межнациональных споров и столкновения интересов.

Это обновление происходит прежде всего в области культуры, искусства и литературы. Именно в тени авиньонского папства, несмотря на характерные для него «бюрократизацию» Церкви и зависимость от светских властей, возникла новая поэзия уроженца Тосканы, путешествующего по всей Европе, Франческо Петрарки (1304—1376). Кто он — последний представитель средневекового гуманизма или первый гуманист новой эпохи? Он любит классическую латынь, беседует с языческими авторами, однако, в своем трактате Vita solitaria превозносит созерцательную жизнь как раз в тот момент, когда его брат Джерардо вступает в картезианскую пустынь (чертозу) в Монтре, в Провансе. Современник Петрарки флорентиец Бокаччо (1313—1375), хотя тоже пережил определенную религиозную эволюцию, проявляет гораздо более выраженную склонность к неоязыческому мышлению с оттенком натурализма и с вызовом христианству. Уже на этих примерах видно, что Возрождение, подобно Янусу, будет иметь два лица.

После тех страшных опустошений, которые принесла великая чума, эти два человека, ставшие друзьями и наделенные, хотя и по-разному, литературным даром, в самом деле кажутся предшественниками какого-то нового духа, который позднее будет назван гуманизмом. Из этого духа произрастет культура Возрождения, уходящая корнями в Италию середины XIV века, расцветающая в XV веке и затем распространяющаяся по всей Европе.

Речь в данном случае идет о возвращении молодости, как бы о притоке свежей крови, о том, чтобы возвратить человеку и обществу жизненные силы, отказавшись от навязчивой идеи смерти и от отчаяния перед

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: