Вернувшись домой, я застал своего отца одного в столовой.

— Ну, как твои занятия в университете? — спросил он меня.

— Я совсем перестал заниматься, — ответил я.

— Я познакомился с Толстым, — сказал я и откровенно рассказал отцу все свои переживания.

— Я не могу жить дома в тех условиях, в которых мы живем, я должен согласовать свою жизнь с своими убеждениями и прошу тебя, как друга, которым ты был всегда для меня, помочь мне в этом.

— Не только ни в чем я тебе не буду препятствовать, но буду всячески способствовать, — сказал мне отец. — Давай обсудим.

Я просил его никому, кроме матери, не говорить обо мне и, ободренный, пошел в свою комнату.

Несколько дней мы оба с волнением говорили и обсуждали мою будущую жизнь.

— Собственно говоря, что ты хочешь? — спрашивал меня отец.

Отца тревожила мысль, что моя деятельность будет революционна и меня непременно арестуют.

Через несколько дней он сказал мне, что самое лучшее будет, если я поеду в Англию в перлейскую колонию (я давал ему для прочтения «New Order»). Я согласился, и мы успокоились. Его успокаивала мысль, что я буду за границей, вне власти русского правительства.

25 февраля, входя в Хамовнический дом, я в передней встретил Льва Николаевича. Он одевался. Поздоровавшись со мной, он сказал, что идет к своему другу Дунаеву, и позвал меня пойти с ним. Как только мы очутились на улице и пошли по направлению Девичьего Поля, я сказал, что решил бросить университет и ехать в колонию Purleigh, и передал ему кратко свой разговор с отцом. Несколько шагов он молчал, ничего мне не отвечал, потом сказал:

— Вы счастливый билет вытянули в лотерее, вам двадцать лет, вы одиноки, и в эту пору вас застигло пробуждение. Другое дело я, я пробудился к новой жизни уже стариком, когда связан был семьей ... Что же вы туда все собраться хотите? Чертков уже там, Бирюков и Хилков хлопочут о выезде туда, что же вы все в кучу собраться хотите, как лучины, чтобы лучше загорались дрова? Молоды вы еще, разочаруетесь, но ничего, — всё-таки поезжайте, раз вы так решили с вашим отцом. А как относительно военной службы? — взглянул он на меня.

— Вот это превосходно, — облегченно вздохнул Лев Николаевич.

Мы вошли в квартиру Дунаева. Большая семья сидела за чайным столом.

Все с шумом обступили его, радостно с ним здороваясь. Видно было, что Лев Николаевич частый посетитель семьи Дунаева. Все относились к нему просто и с любовью.

Мы сели в конце стола. Дунаев стал рассказывать про новые известия с Кавказа о духоборах, рассказал мне о приезде двух духоборов в Москву, с каким трудом они добрались, как скрывались в Москве.

Разговор был прерван приходом нового посетителя. Вошел человек лет тридцати, худой, нервный, с Львом Николаевичем и с Дунаевым он дружески расцеловался. Это был князь Илья Петрович Накашидзе, только что приехавший в Москву с Кавказа. Его усадили и с интересом стали слушать. Илья Петрович, родом грузин, принимал большое участие в духоборах, всячески стараясь облегчить их участь. За это он был арестован и вот теперь выслан с Кавказа. Вышли от Дунаева мы опять вдвоем с Львом Николаевичем. Некоторое время шли молча, первый заговорил Лев Николаевич, глядя на звездное небо:

— Да, очень интересно изучать, например, эти созвездия, но ведь это можно так, между прочим, но жизнь свою посвятить этому, когда

Столько кругом страданий, нельзя, и я понимаю вас, что вы оставляете университет. Когда же вы едете?

— Да, я не могу больше заниматься в университете; за лекциями я сижу, и мысль моя не следит за чтением профессора. Я не могу так продолжать дальше, я еду.

— Зайдите ко мне, я вам дам письмо в Англию к моим друзьям.

Узнав, что я назначил свой отъезд на 7-е и пришел к нему проститься, он сел за письменный стол и стал писать письмо. Я сел напротив него и смотрел, как он, нагнувшись над столом, быстро писал своим неправильным, острым почерком. Стол с решоточкой, и пишущий Толстой: передо мной была картина художника Ге из Третьяковской галлереи, только Толстой был старее, чем он изображен художником. Долго писал Лев Николаевич, я сидел, не шевелясь. Вдруг он, окончив письмо, взглянул на меня:

— Ах, я и забыл, что вы здесь, — ласково улыбаясь, сказал он, — написал Черткову и ни словом не упомянул о вас. Ну это вы опустите в почтовый ящик, — сказал он, подавая мне конверт, — а я напишу для вас другое.

И опять, нагнувшись над столом, начал писать. Вкладывая письмо в конверт, Лев Николаевич стал говорить с особенным чувством умиления о Черткове. Чертков, из богатой аристократической семьи, блестящий гвардейский офицер, вышел в отставку, оставил богатую жизнь и весь отдался распространению христианских взглядов на жизнь.

— Он живет очень скромно, обедает в кухне за простым, не покрытым скатертью столом. Все свои средства он тратит на издание и распространение моих писаний, издавая их в Англии. Я очень рад, что вы познакомитесь с ним, — прибавил он.

Взяв два письма Льва Николаевича к Черткову, я стал прощаться. Он пошел проводить меня до передней. Выйдя в коридор, я услышал доносившиеся из залы веселые голоса. Я просил Льва Николаевича провести меня другим ходом, и он свел меня узенькой черной лестницей. Прощаясь со мной, он поцеловал меня и взял с меня слово, что я буду ему писать. Через три дня я уехал из Москвы в Англию.

Лондон своей многолюдностью, шумом и деловитостью меня ошеломил. Среди этого огромного города я почувствовал себя очень одиноким и первым делом написал письмо Черткову, прося его указаний, как мне добраться до Перлей, деревушки в графстве Эссекса, где он жил, так как Лев Николаевич дал мне его почтовый адрес, но я не имел понятия, далеко ли это от Лондона и с какой железнодорожной станции надо ехать.

В ожидании его ответа я бродил по мокрым улицам Лондона, заходил в музеи и вспомнил, что у меня есть рекомендательное письмо от моей бывшей учительницы английского языка к ее тетке, сестре Мэри, служившей в больнице св. Варфоломея.

Сестра Мэри приняла меня самым радушным образом, усадила у камина, напоила чаем и предложила мне поехать с ней к ее брату, мистеру Райту.

Мистер Райт жил с своей большой семьей, как живут большинство лондонцев на окраине Лондона. Не помню, по каким улицам мы ехали на автобусе. В то время автомобилей еще совсем не было, и сообщение в Лондоне было или по подземным железным дорогам, или на конных автобусах, или же на одноконных извозчиках, у которых кучер сидел сзади каретки, которая называлась «хендсом».

В семье мистера Райта я познакомился с его сыном, пастором миссионерского колледжа.

Мистер Райт — пастор пригласил меня к себе на другой день вечером, сказав, что у него будет унитарианец из Филадельфии, пастор, только что приехавший из Индии, и индус из Калькутты. Вечер, проведенный у мистера Райта, произвел на меня глубокое впечатление. Вот как этот вечер записан в моей записной книжке.

Когда я вошел в кабинет мистера Райта, у него уже собралась небольшая мужская компания. Навстречу мне поднялся мистер Райт и, крепко пожимая мне руку, поздоровался со мной с той особенной английской ласковостью, которую англичане вырабатывают при сношениях с людьми и которая так подкупающе действует.

— Мой русский друг, — познакомил он меня, пододвигая к камину, вокруг которого расположилась вся компания, глубокое соломенное кресло. — Пожалуйста, располагайтесь.

— Империализм необходим для блага людей, — продолжал разговор, видимо, прерванный моим приходом, пожилой пастор, бритый, худой, точно с оловянными глазами.

«Вероятно, это он только-что приехал из Индии», — подумал я.

— Только под охраной сильной имперской власти развивается государство, под охраной которого благоденствует народ.

— Мы видим часто совершенно обратное, — прервал его высокий, сидевший со мной рядом молодой человек в очках: — небольшая свободная республика дает наибольшую свободу личности и всего менее налагает обязанностей на отдельных людей. Пример тому — наши штаты.

— Да, но маленькая отдельная республика легко может быть покорена сильным государством, — сказал мистер Райт.

— Для этого должна быть федерация небольших республик, как это у нас в Америке.

— Только в могущественной империи свободно развивается торговля; с расширением своих границ государство развивает свою промышленную деятельность, с развитием промышленности богатеет и благоденствует, — отстаивал свою мысль пастор с оловянными глазами.

— Это очень эгоистическая точка зрения, мистер Томсон, — заговорил молчавший до сих пор молодой человек, сидевший немного поодаль, в тени от абажура, который прикрывал электрическую лампочку. Я повернулся в его сторону и стал вглядываться в него. Безукоризненно одетый по-европейски, с правильными, красивыми чертами лица, с светло-бронзовым оттенком, видимо волнуясь и потирая от волнения руки, индус продолжал:

— Нам, индийцам, ваш английский эгоизм очень заметен, и я удивляюсь, что мистер Томсон, проживши столько лет в Индии, остается при этом узком взгляде. Скажите, кто предоставил вам, англичанам, право благоденствовать за счет других вами порабощенных народов? Почему вы считаете, что ваша религия и культура достойны распространения, насильственного распространения? Наша культура гораздо древнее вашей. А ведь лучше та культура, которая приносит больше блага народу. Слыша ваши проповеди в Индии, я недоумевал, не видя на деле у англичан той высокой религии, которую они проповедывали; я приехал сюда, в центр цивилизации и христианских народов; но вижу и тут

Страшное противоречие между догматами христианства и вашей жизнью. Народы бедствуют, все вооружаясь и готовые ежеминутно вступить в смертельный бой. Богатые угнетают бедных, бедные озлобляются против богатых, тая в душе дух злобы и мести, которая уже не раз вспыхивала во многих христианских государствах.

— Вы правы, — согласился американец, — страна должна гордиться не военной силой и распространением своей промышленности, а высотой своих идей, своими мыслителями; нравственное влияние страны есть истинное завоевание страны. Так и Америка должна гордиться не своим флотом и не своими трестами и колоссальным богатством, а своими великими мыслителями.

Когда американец кончил, индус встал и горячо и нервно заговорил:

— Вы только что правильно определили то, чем должна гордиться нация. Я высоко ставлю вышего мыслителя Чаннинга, провозгласившего христианскую интернациональную церковь, но мне хочется сказать, что в наше время есть другой великий, я сказал бы — величайший человек и мыслитель, который провозгласил действительно вселенскую церковь, а не только христианскую, который вам, европейцам, показал, что были и другие великие учители человечества, сущность учения которых сводится к тому же, чему учит и христианство. Были Сидхарта-Будда, Лао-Тзе, Конфуций, Ми-Ти, я не говорю о ваших европейцах — Сократе, Эпиктете и других. Он показал, что все эти великие люди стремились к одному — к истине и потому, объединенные в своем стремлении, составляют со всеми людьми, стремящимися к тому же, действительно вселенскую церковь. И вам, русским, — обратился он ко мне, — можно гордиться, что к вашему народу принадлежит этот великий человек. Я говорю о Толстом. И действительно, все мы, люди всех стран и национальностей, поставлены — все равно богом или судьбой — в одно положение. Мы с разумом, с высокими запросами брошены в эту земную оболочку и бродим, как в потемках, ищем чего-то. И вот появляются среди нас люди, особенно чувствующие свою духовность, и они указывают человечеству путь жизни. Такие во все времена были, их обоготворяло человечество, основывало культ вокруг них. Толстой нам указал, что все мы братья, все мы в одном положении, и великие наши учители учат одному и тому же.

Через 10 лет в «Международном Толстовском альманахе» я прочел следующие слова того же Абдулах-аль-Мамун Сухроварди из Калькутты:

«Свет есть свет от бога, а не свет от Востока или Запада. Чтобы свет светил — безразлично, горит ли он в золотом, серебряном или глиняном светильнике, китайский ли он, русский или арабский. Толстой учитель и пророк — предмет моего почитания. Я чувствую сродство моей души с его душой. Я также прошел через долину сомнений и испытаний, уныния и отчаяния. И, не ведая того, шел той же самой стезей, как и Толстой. И хотя мне всего тридцать лет, но я ношу в себе те же переживания, которые давали миру Христов, Будд и Толстых»⁸.

Я выехал из Лондона, как только был получен от Черткова ответ, в котором он писал, что из Лондона надо выезжать с Ливерпуль-стритстешен и ехать до станции Кольднортон, всего 1½ часа езды от Лондона. От Кольднортон до Mill House (дома при мельнице), в котором жили Чертковы, мили три, и Чертков обещался выслать за мной лошадь.

Какой восторг охватил меня, когда поезд, уносивший меня из мрачного Лондона, выскочил из леса строений и понесся среди зелени английских полей! Такой яркой сочной зелени, как я Англии я нигде не видал.

На станции Кольднортон я вышел; кроме меня никто на этой станции не сошел с поезда. Лошадь за мной не выехала, извозчиков не было. Я расспросил у начальника станции, как пройти к Черткову в Перлей и, оставив на станции свой маленький багаж, пошел по указанному направлению. Местность холмистая, дорога шоссированная и окаймленная живой изгородью, кое-где попадались развесистые деревья, на перекрестках столбы с обозначением направлений дорог. Пройдя с версту, я встретил полисмена, и на мой вопрос он указал мне на ветряную мельницу, стоявшую на одном из холмов; у этой мельницы и был дом, в котором жили Чертковы.

Маленький двухэтажный кирпичный дом; у открытого окна в нижнем этаже сидела женщина средних лет в очках. Я подошел к ней и обратился по-английски с вопросом, тут ли живет мистер Чертков, Она ответила утвердительно и просила войти через черный ход. На пороге встретила меня она же и, поздоровавшись со мной по-русски, назвала себя. Это была Цецилия Владимировна Хилкова. Мы вошли в кухню, где топился очаг. Цецилия Владимировна предложила мне чаю, хлеба и сыру.

— У нас все в доме спят, так как ночью все были подле больного, умирающего Шкарвана. Ему очень плохо, он умирает от туберкулеза, — сказала она.

Уже потом, познакомившись ближе с Цецилией Владимировной, я узнал все, что пришлось ей пережить. Князь Дмитрий Александрович Хилков был казацким сотником и участвовал в войне с турками на Кавказе в 1877 г. На войне ему пришлось собственноручно зарубить турка. Это так подействовало на него, что он вышел в отставку. Кроме того, на него имели большее влияние духоборы, в селении которых на постое была его сотня. Оставив службу, он поселился в своем имении Павловках, Сумского уезда Харьковской губ. Но быть помещиком он не хотел, роздал всю землю крестьянам, оставив себе только семь десятин, построил хату и работал, как крестьянин.

Цецилия Владимировна Винер под влиянием Льва Николаевича сначала поселилась в деревне Ясной Поляне и работала, как крестьянка, помогая беднякам, а потом, выйдя замуж за Хилкова, работала на его хуторе. Хилковы не венчались и детей своих не крестили.

Влияние Хилкова на окружающее население было огромно. Царское правительство сослало его на поселение в Закавказье. За ним последовала Цецилия Владимировна с двумя детьми, Борисом и Ольгой. По приказу Александра III и по проискам матери Дмитрия Александровича дети были отняты от Хилковых, отвезены в Петербург, крещены по православному обряду и отданы на воспитание бабушке.

Позже у Хилковых родилась дочь Елизавета, которую они тоже не крестили. Тяготясь ссылкой, Дмитрий Александрович стал хлопотать о разрешении выехать за границу. Цецилия Владимировна, не дождавшись разрешения, приехала в Англию с четырехлетней дочкой Ли.

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычислить, когда этот...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: