|
|
Редьярд Киплинг и русская поэзия XX века ⇐ ПредыдущаяСтр 5 из 5
1.
Если вспомнить наивное замечание М. Горького, что те из писателей, кто видел в жизни много, становятся, как правило, реалистами, а те, кто видел мало, делаются романтиками, то именно биография Редьярда Киплинга опровергает это детское рассуждение. Писатель, столько повидавший и оставшийся романтиком по самой своей глубинной сути, в детскую формулировку «буревестника» никак не умещается! Что касается биографии «внешней» — она у Киплинга проста и ясна… Почти, кажется, бессобытийна… Если вообще такое возможно сказать о журналисте, как штатском, так и особенно, военном! Эта профессия была все же не только первым по времени, но в некоторой степени и главным занятием великого британского поэта и прозаика. Учтем, что основой всего, написанного этим романтиком, была ничуть не романтическая записная книжка военного журналиста, а все, что написано им и в прозе и в стихах, все многотомное собрание его сочинений, выросшее из этих записных книжек, не содержит в себе ни строчки, выдуманной за столом… В этом смысле Киплинг — абсолютный реалист. В сатирической балладе «Головоломка мастерства» Киплинг изображает кабинетных «творцов» викторианской эпохи, с которой у него были, кстати, такие же противоречия, какие полувеком позднее Андрей Синявский охарактеризовал как «стилистические расхождения» его, писателя, с властью — имея в виду самые глубокие, первоосновные противоречия.
…Вот зеленый с золотом письменный стол Первый солнечный луч озарил, И сыны Адама водят пером По глине своих же могил. Чернил не жалея, сидят они С рассвета и до рассвета, А дьявол шепчет, в листках шелестя: «Мило, только искусство ли это?»
В этой балладе дьявол — одна из масок автора. А в другой, тоже сатирической, балладе «В эпоху неолита» поэт (уже в маске «идола-предка») говорит:
Вот вам истина веков, знавших лишь лосиный рев, Там, где в наши дни — Парижа рев и смех: Да, путей в искусстве есть семь и десять раз по шесть, И любой из них для песни — лучше всех!
Но тут речь идет не только о противостоянии канонам, установленным в искусстве «приличным» викторианским обществом, принимавшим равно с одобрительной улыбкой всякую «пристойную литературу», хоть лорда Теннисона, хоть Томаса Харди, но только не Киплинга! Тут говорится о противостоянии автора всей тогдашней литературной общественности, скандально вставшей на дыбы при неожиданном, взрывном появлении в английской словесности этого, по газетным отзывам, «литературного хулигана из Индии»… К тому же пришпилить его, на коллекционерский манер, к листу того или иного направления или «течения» оказалось невозможно: ну не умещался он в общепринятое литературное пространство… («Как не такой, так сразу уже и ругаться?» — говорит в аналогичной обстановке один из героев А. Синявского). Впрочем, ни одно крупное явление в литературе любых времен никогда не укладывалось в те рамки направлений, течений, школ, которые были по сути дела высосаны из пальца как литературоведами, стремившимися систематизировать все, что никакой систематизации не поддается, так и самими писателями и поэтами, нередко стремившимися сочинить манифест пошумнее и поярче. Вот примеры этого явления хотя бы из русской поэзии. Полностью в рамки «символизма» укладываются Бальмонт, Белый, Брюсов… Но не Блок. Футуристами оказываются хоть В. Хлебников, хоть Б. Лившиц, но не Маяковский… Насчет акмеистов — вспомним утверждение А. Блока: «Никакого акмеизма нет. Есть поэт Мандельштам». И хотя в данном случае мы можем указать на то, что Блок не заметил поэта Ахматову (возможно, из-за ее молодости, а Гумилева намеренно по личной неприязни между двумя поэтами), но в отношении того, что акмеизма как единого стиля нет, видимо, приходится с Блоком согласиться: ну что может быть общего между тремя большими поэтами, причислявшими себя к акмеизму? В чем сходство их между собой? Сходства и следа нет! Тогда как в рамки гумилевского манифеста или мандельштамовской статьи о том, что это за такое «направление», вполне спокойно уложатся, к примеру, давно забытые М. Зенкевич и Вс. Рождественский. Вот так же обстоит и с причислением Редьярда Киплинга к любому из литературных течений его времени… Не влазит он даже в упомянутые два самых просторных из прокрустовых лож классификации! И не влазит просто потому, что он — великий поэт и один из самых значительных прозаиков в английской литературе рубежа веков. С тех времен, как Дж. Байрон заставил говорить о себе всю Англию, ни один поэт не приобрел за такой короткий срок столь широкой и скандальной славы… Но дело было далеко не только в скандальности молодого поэта: «С приходом Киплинга в английской литературе впервые мощно зазвучал голос человека, живущего в Индии и ощущающего всеми пятью чувствами ее особенные краски и звуки […] человека, изображающего жизнь современной Индии со всеми ее противоречиями, со сложным переплетением интересов различных наций и социальных слоев, страны, где Восток и Запад (в лице колониального английского общества) столкнулись лицом к лицу» (Н. А. Вишневская и Е.П. Зыкова, «Запад есть Запад», изд. ИМЛИ РАН, 1996). «В тринадцать лет я боготворил Киплинга, в семнадцать — ненавидел, в двадцать — восхищался им, в двадцать пять — презирал, а теперь снова нахожусь под его влиянием и не в силах освободиться от его чар». Так писал Джордж Орвелл в некрологе на смерть Редьярда Киплинга. Отчасти такие крутые повороты в отношении к поэту объясняются его выходящей за всякие нормы многогранностью. Не случайно именно это свойство Киплинга отметил в 1958 году в своей речи «Неувядающий гений Редьярда Киплинга» Т. С. Элиот: «…чтоб написать истинный портрет этого человека, описать его творчество, нужно рассмотреть очень разные грани его творчества и только за их пределами осознать единство».
2.
«Без Киплинга вся русская поэзия XX в. (разве что кроме самого его начала) была бы совсем другой» Александр Галич
Герберт Уэллс, вспоминая свои студенческие годы, так писал о Киплинге: «Этот колдун открыл нам мир самых разных механизмов и самых разных никак не поэтичных вещей, мир инженеров и сержантов. […] Он превратил профессиональные жаргоны и сленг в поэтическую речь. […] Киплинг с мальчишеским энтузиазмом что-то темпераментно кричал, он радовался людской силе, упивался красками и запахами огромной Империи. Он завоевал нас, вколотил нам в головы звонкие и неувядающие строки, особенным образом расцветил наш простой бытовой язык, и многих заставил просто подражать себе». Так обстояло дело со взбаламученным морем английской поэзии на рубеже веков. А уж что касается поэзии русской, то влияние Киплинга на нее оказалось несравненно более грандиозным, чем даже на его родную, английскую. Не надо и пристально вглядываться, чтобы увидеть, что с времен Байрона ни один иностранный поэт так сильно не повлиял на русскую поэзию, как Киплинг. (Сравнимым с влиянием Байрона на русскую литературу было, разве что, влияние Вальтера Скотта, но скорее в прозе (см. книгу М. Альтшуллера «Эпоха Вальтера Скотта в России»). В русской поэзии же В. Скотт повлиял всерьез разве что на одного Лермонтова). Для того, чтобы доказать правдивость этого широковещательного заявления, я вкратце напомню тут о тех русских поэтах, которые без Киплинга были бы совсем иными или вообще бы могли не состояться. Итак, долго не думая, просто хронологически: Гумилев. Ну, первый же пример, хотя бы «Капитаны», с их наивным, но, в общем-то, прямо идущим от Киплинга сгущенным романтизмом, — и прежде всего преклонением перед сильными характерами:
…Те, кому не страшны ураганы, Кто изведал малъстремы и мель, Чья не пылью изодранных хартий, Солью моря пропитана грудь, Кто иглой на изодранной карте Отмечает свой дерзостный путь… И, взойдя на трепещущий мостик, Вспоминает покинутый порт, Отряхая ударами трости Клочья пены с высоких ботфорт…
И виноваты не поэты, а бег времени, что стихи такого рода все дальше и бесповоротнее, хотя вполне законно, переходят в разряд поэзии для детей; возможно, это происходит по причине их некоторой картонности, видной взрослым очень явственно на фоне живого и многогранного стиха самого Киплинга. Николай Тихонов. Самое известное из его стихотворений — «Баллада о гвоздях» с ее довольно абстрактными моряками — отличается от киплинговских баллад именно этой самой абстрактностью, произошедшей оттого, что Киплинг своих героев брал из наблюдений над жизнью, а Тихонов — из книг Киплинга и Стивенсона. Но интонация иных строк, и даже отрывистый его синтаксис, от киплинговских мало отличимы:
Спокойно трубку докурил до конца. Спокойно улыбку стер с лица: «Команда во фрунт, офицеры вперед!» Сухими шагами командир идет. И снова равняются в полный рост: «Якорь наверх! Курс — Ост».
Далее: «Баллада об отпускном солдате» или «Баллада о синем пакете» (в обеих балладах стержень — свершение невозможного, и во втором случае — даже более того: свершение, ставшее и вовсе бесполезным!) Затем две книги «Орда» и «Брага». Обе полностью написаны под влиянием Киплинга. Зачин первого же, «программного», стихотворения в «Орде» уже говорит недвусмысленно о происхождении всей книги:
Праздничный, веселый, бесноватый, С марсианской жаждою творить, Вижу я, что небо не богато, Но про землю стоит говорить!
Обратим внимание на тихоновскую поэтику, хотя бы только на построение фразы в строфе, или на роль ритмических пауз, создающих в звучании стиха напряжение суровой и жесткой интонации:
Пулемет задыхался, хрипел, бил. С флангов летел трезвон. Одиннадцать раз в атаку ходил Отчаянный батальон.
(«Баллада об отпускном солдате»)
Кажется, если поместить это стихотворение среди «Казарменных баллад», то немало читателей не заметит, что тут затесались вовсе не киплинговские стихи. Причем не только в балладах, но и в лирике Тихонова нередки строки, напоминающие Киплинга:
Люди легли, как к саням собаки, В плотно захлестнутые гужи. Если ты любишь землю во мраке Больше чем звезды — встань и скажи.
(«Еще в небе предутреннем и горбатом…»)
Или из более поздних стихов:
… Мы жизнь покупаем не на фунты, И не в пилюлях аптечных:
Кто, не борясь и не состязаясь, Одну лишь робость усвоил, Тот не игрок, а досадный заяц: Загнать его дело пустое!
Когда же за нами в лесу густом Спускают собак в погоню, Мы тоже кусаться умеем, притом Кусаться с оттенком иронии…
(«Листопад»)
И это все притом, что английского Тихонов вовсе не знал! Какие переводы из Киплинга до работ А. Оношкович-Яцыны (1921) он мог читать? Только ремесленные поделки О. Чюминой (90-е годы XIX века)? Далее: Ирина Одоевцева, которая балладную интонацию, да, впрочем, и сам жанр баллады прямо от Киплинга получила. К тому же еще (чем она и отличается резко от Гумилева), есть у нее совершенно киплинговское стремление говорить о повседневности, хотя и придавая ей иногда романтический колорит (как в «Молли Грей», стилизованной под английские фантастические баллады). Но чаще — это все же интонации бытовые, пришедшие прямо из «Казарменных баллад», как, например, в ее «Балладе об извозчике»:
Небесной дорогой голубой Идет извозчик. И лошадь ведет за собой. Подходят они к райским дверям: «Апостол Петр, отворите нам!» Раздался голос святого Петра: «А много вы сделали в жизни добра?» «Мы возили комиссара в комиссариат, Каждый день туда и назад…»
Невольно вспоминается аналогичная сцена у тех же Райских Врат из «Томлинсона» Киплинга:
Вот и Петр Святой стоит у ворот со связкою ключей. «А ну-ка на ноги встань, Томлинсон, будь откровенен со мной: Что доброе сделал ты для людей в юдоли твоей земной?»
Тихонов и Одоевцева — именно с этих двух поэтов вообще началось бытование «киплинговской» баллады в России. Но вот Одоевцева, в отличие от Тихонова, английский язык знала хорошо, и по ее собственным словам «Киплинга читала с раннего детства». Более того (как рассказывала она автору этих строк), именно она, Ирина Одоевцева, и натолкнула свою подругу, Аду Оношкович-Яцыну, на идею переводить стихи Киплинга, с чего все и «пошло есть»… А вот еще Эдуард Багрицкий (тоже неплохо знавший английский и немало переводивший стихов с него):
Так бейся по жилам, кидайся в края Бездомная молодость, ярость моя, Чтоб звездами брызнула кровь человечья, Чтоб выстрелом рваться вселенной навстречу….
(«Контрабандисты»)
Или:
На плацу открытом С четырех сторон Бубном и копытом Дрогнул эскадрон….
........................
Степь заместо простыни Натянули — раз! Саблями острыми Побреют нас…
(«Разговор с комсомольцем Дементьевым»)
Вл. Луговской:
Итак, начинается песня о ветре. О ветре, обутом в солдатские гетры, О гетрах, идущих дорогой войны, О войнах, которым стихи не нужны, Идет эта песня, ногам помогая….
(«Песня о ветре»)
М. Голодный, баллада-монолог «Верка Вольная»:
…Куртка желтая бараньей кожи, Парабеллум за кушаком, В подворотню бросался прохожий, Увидав меня за углом…
............................
Гоцай, мама, орел или решка, Умирать, побеждать — все к чертям! Вся страна, как в стогу головешка, Жизнь пошла по железным путям…
Павел Антокольский:
Не тьма надо тьмой подымалась, Не время над временем стлалось, Из мрака рожденное тельце несли пеленать в паруса…
(«На рожденье младенца»)
или его же «Баллада о парне из дивизии 'Великая Германия'»:
Парня выбрали по росту среди самых низколобых, На ночь заперли в казарму. Сны проверили в мозгу…
или такие строки:
Макбет по вереску мчится. Конь взлетает на воздух, Мокрые пряди волос лезут в больные глаза, Ведьмы гадают о царствах. Ямб диалогов громоздок. Шест с головой короля торчит, разодрав небеса…
(«Эдмунд Кин»)
Константин Симонов (тоже, как и Киплинг, военный журналист). И хотя он вовсе не знал ни одного иностранного языка, однако уж он-то буквальный подражатель Киплинга, начиная с самых ранних собственных стихов:
Никак не можем мы смириться с тем, что люди умирают не в постели, что гибнут вдруг, не дописав поэм, Не долечив, не долетев до цели, Как будто можно, кончив все дела…
(«Всю жизнь любил он рисовать войну»)
Сразу видно и откуда пошли такие баллады, как его же «Рассказ о спрятанном оружии». Тут сюжет взят у Р. Л. Стивенсона из его знаменитого «Верескового меда» (в переводе С. Маршака), а построение стиха и вся интонация киплинговская. Ну, и почти все стихи из книги «С тобой и без тебя», где так называемый «лирический герой» вышел из Киплинга, едва успев кое-как переодеться в форму советского офицера. Или, наконец, баллада «Сын артиллериста» с ее рефреном:
«Держись, мой мальчик: на свете Два раза не умирать, Ничто нас в жизни не может Вышибить из седла!» Такая уж поговорка у майора была…
Ну, а если обратиться к стихам совсем уж второстепенных поэтов? Вот, к примеру, Ярослав Смеляков. Достаточно вспомнить хотя бы одно его, вероятно, самое популярное в шестидесятых годах XX века, стихотворение:
Если я заболею, к врачам обращаться не стану. Обращаюсь к друзьям (не сочтите, что это в бреду): Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, В изголовье поставьте ночную звезду. Я ходил напролом. Я не слыл недотрогой…
и т. д. А вот — другое поколение. Приведу тут полностью стихотворение из первой книжки стихов фронтового врача, двадцатипятилетнего Семена Ботвинника, изданной в 1947 году, и, понятно, разруганной в дым советской критикой:
Чугунные цепи скрипят на мосту. Последний гудок замирает в порту. Уходит река в темноту…
Но ты побывай на свету и во мгле. Шинель поноси, походи по земле. В огне обгори. И тогда
Услышишь, как цепи скрипят на мосту, Как долго гудок замирает в порту. Как плещет о камни вода…
Или такой отрывок из открывающего эту книжку стихотворения:
…И у нас не дрожала в бою рука, А о смерти думать не надо. Биография наша как штык коротка И проста она, как баллада.
Не хочу, чтоб земля была мне легка. Пусть качает меня, как качала, Биография наша как штык коротка, Но ведь это только начало!
Даже крикливый Михаил Светлов, с его «Каховкой» или «Гренадой», романтически воспевающий советскую агрессию, искренне оправдывающий ее якобы благими целями… Да, Светлов тоже отдаленно исходит из Киплинга, ну хоть из стихотворения «Несите бремя белых, что бремя королей». Только вместо «бремени белых» (т. е. заботы о народах колоний, понимаемой Киплингом как долг колонизатора) у Светлова «советские люди» столь же альтруистично заботятся об «освобождении» разных чужих стран от «ужасов капитализма» (а при случае — и феодализма):
Я хату покинул, пошел воевать, Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать…
или и того пуще:
Тревога густеет, растет, и внезапно Советские трубы затрубят: «На Запад!», Советские пули дождутся полета! Товарищ начальник, откройте ворота!
Ну тут уже получается просто злая пародия на самые что ни есть империалистические киплинговские мотивы… Особое внимание надо, видимо, обратить на поэтов-ифлийцев (ИФЛИ — или МИФЛИ — Московский институт истории, философии и литературы, из которого вышло множество советских поэтов фронтового поколения). Известно, что в 1940 году по приказу тогдашнего народного комиссара (т. е. министра) обороны К. Ворошилова весь второй курс аспирантуры и многие студенты старших курсов этого института были мобилизованы. Прямо с лекций их увезли на грузовиках и зачислили политруками в армию. Сведения эти получены мной лично от поэта Сергея Наровчатова и от историков И. Паниной и Б. Маркуса, тоже бывших ифлийцев. Более половины из этих студентов и аспирантов одного из лучших тогда в СССР гуманитарных учебных заведений погибли на фронтах Второй мировой войны. После войны институт был уничтожен распоряжением ЦК партии, как «гнездо буржуазного космополитизма» (потому что в составе его студентов и профессоров было немалое количество людей еврейского происхождения, которых советская пропаганда конца сороковых годов именовала не «жидами», а «безродными космополитами»). Начавшие писать стихи в юности, перед самой войной, многие поэты-ифлийцы были под влиянием того же Киплинга, хотя мало кто из них читал Киплинга в подлиннике. Но все читали Гумилева, Тихонова и стихи студийцев Лозинского, среди которых была Ада Оношкович-Яцына и незаслуженно забытая Аделина Адалис, которая заметно подражала опять же Киплингу. К поклонникам Киплинга относились ифлийцы Сергей Наровчатов и Павел Коган. Откровенное, мальчишески восторженное подражание Киплингу видно за версту в «Бригантине» Когана. Это стихотворение кажется почти слепленным из строчек Киплинга. Кстати, не будет преувеличением сказать, что немалая часть «бардов», появившихся в шестидесятые годы, так или иначе, обязана своим происхождением именно этому стишку. Ну а если глубже — так и вообще многие «барды» оказываются в некотором смысле «литературными внуками» Киплинга. Прежде всего повлиял он на Александра Галича. Ну, вот хотя бы — первое, что вспоминается — «Поколение обреченных» с его особым подходом к солдатской теме.
Но задул сорок первого ветер — Вот и стали мы взрослыми вдруг, И вколачивал шкура-ефрейтор В нас премудрость науки наук…
......................................
Что же вы присмирели, задиры?! Не такой нам мечтался удел: Как пойти нас судить дезертиры, Только пух, так сказать, полетел. «Отвечай, солдат, как есть, на духу…»
Это стихотворение могло бы вполне оказаться среди «Казарменных баллад». Перекликается с Киплингом и баллада «Ночной дозор» (о марше памятников Сталину по спящей Москве), и, конечно же, «Мы похоронены где-то под Нарвой», и «Еще раз о чёрте». Еще ближе к Киплингу поздний «Марш мародеров» (тут даже название намеренно взято Галичем прямо киплинговское!):
Упали в сон победители, и выставили дозоры, Но спать и дозорным хочется. А прочее — трын-трава! И тогда в покоренный город вступаем мы, мародеры, И мы диктуем условия и предъявляем права! (Слушайте марш мародеров — скрип сапогов по гравию) Славьте нас, мародеров, и веселую нашу армию…
О балладе «Королева материка» Галич говорил, что без влияния Киплинга он бы ее не написал… Вот начало этой баллады:
Когда затихает к утру пурга. И тайга сопит как сурок, И еще до подъема часа полтора. А это немалый срок, И спят зека как в последний раз — Натянул бушлат — и пока, И вохровцы спят как в последний раз — Научились спать у зека…
Или вот еще оттуда:
А это сумеет любой дурак: Палить в безоружных всласть, Но мы-то знаем, какая власть Была и взаправду власть, И пускай нам другие дают срока, Ты нам вечный покой даешь, Ты, Повелительница зека, Ваше Величество Белая Вошь, Королева Материка!
Галич читал Киплинга в подлиннике, говорил мне неоднократно, что к Киплингу он постоянно возвращается. Но часть русских поэтов, не читавших по-английски, подпадали под влияние Киплинга (да простится мне невольный и корявый каламбур!) через посредство посредственных переводов! У не владевшего английским Булата Окуджавы появляются строчки:
Не бродяги, не пропойцы За столом семи морей…
Свою вторую знаменитую книгу Киплинг назвал «Семь морей». А про стихотворение «Вы слышите, грохочут сапоги» Окуджава говорил, что оно как-то странно слепилось из киплинговской «Пыли». Да и другие окуджавские стихи о войне заставляют вспомнить Киплинга:
А что я сказал медсестре Марии, Когда обнимал ее: А знаешь, ведь офицерские дочки На нас, на солдат, не глядят…
Кстати, Томми Аткинс, видимо, точно так при случае и сказал своей девчонке… Можно вспомнить еще и «Простите пехоте»:
Нас время учило Живи по привальному, дверь отворя, Товарищ мужчина, А все же заманчива должность твоя, Всегда ты в походе…
А Высоцкий? Ну, тут и цитировать не надо. Половина всех песен его, наверное, тем или иным концом упираются в киплинговские стихи. А многие из второстепенных «бардов» черпали свою образность уже не прямо у Киплинга, а у Галича, Высоцкого, Окуджавы, для которых Киплинг так много значил… Так что весьма пестрая поэзия всего советского периода бесспорно должна быть благодарна Редьярду Киплингу.
3.
После смерти Киплинга в том же 1936 году вышла в Англии его автобиографическая книга «Кое-что о себе». Ранние годы своей жизни он описывает подробно, далее — более сжато, а последние десятилетия укладываются у него буквально в несколько страниц. Эта смена темпа и уменьшение подробности кажутся психологически параллельными бегу времени, все ускоряющемуся с возрастом… Джозеф Редьярд Киплинг родился в Бомбее. Отец его — Джон Лок-вуд Киплинг, художник, скульптор, преподаватель прикладного искусства, ректор и профессор Бомбейской Школы Искусств. Мать — Алиса Киплинг, в девичестве Макдональд, писала очерки и эссе и печатала их в местных газетах. У англичан часто бывают двойные имена. Первое имя — Джозеф — вполне традиционно, а вот второе, ставшее для Киплинга-писателя первым, Редьярд — было дано ему по названию озера, на берегах которого впервые встретились его родители. Киплинг называет подобных ему уроженцев колоний «туземцами». Он чувствует себя своим и в английской, и в индийской жизни. «Киплинг был «англо-индийцем» во втором поколении […] первые шесть лет своей жизни он провел в Бомбее, где, общаясь с индийскими слугами более чем с родителями, он усвоил хиндустани как свой первый язык … «айя» (индийская няня) нередко напоминала мальчику, что в гостиной надо говорить по-английски» (Е.П.Зыкова, цитата из книги Н. А. Вишневской и Е.П Зыковой «Запад есть Запад, Восток есть Восток»). Как и у многих «туземцев», первым языком Редьярда был хинди:
За наших черных кормилиц, Чей напев колыбельный дик, И — пока мы английский не знали — За наш первый родной язык!
(«За уроженцев колоний!)
В возрасте 6 лет, как это было в обычае англо-индийских семей, Редьярд и его сестра были отправлены учиться в частный пансион в Англии. В рассказе «Черная овечка» («Baa Baa, Black Sheep», 1888) и в романе «Свет погас» («The Light That Failed», 1890) Киплинг сатирически описал это жуткое пародийно-викторианское учебное заведение, возможно, позаимствовав многие краски у Чарльза Диккенса… В 1878 году Киплинга записали в Девонское училище, где офицерских сыновей готовили к поступлению в военные академии. Поначалу Редьярд резко конфликтовал со своими одноклассниками, но в принципе училище ему было по вкусу, как ясно из книжки его рассказов «Сталки и К°» («Stalky and Co», 1899)- На этом формальное образование для Киплинга и закончилось, потому что военное училище не давало диплома, годного для продолжения образования в университете, а стать офицером мальчику мешала близорукость, он и минуты не мог обойтись без сильных очков. Отец Редьярда, воспользовавшись своими обширными связями и будучи уверенным в незаурядном литературном таланте сына, устроил юношу на работу в Лахоре в редакцию «Гражданской и военной газеты» («Civil and Military Gazette»). Так что Киплинг после одиннадцатилетнего отсутствия возвратился в Индию в октябре 1882 года. Он становится помощником редактора, и уже как репортер узнает во всем разнообразии как жизнь индийского населения, так и жизнь британской администрации. К тому же лето семья Киплинга обычно проводила в гималайском городе Симле, где Редьярд наблюдал жизнь самой что ни на есть индийской «глубинки», которая летом становилась псевдостолицей по капризу колониальной администрации, любившей отдыхать в прохладных горах. Вся эта своеобразная и противоречивая жизнь отражалась как в его репортажах, так и в рассказах и, в конечном счете, тогдашние его наблюдения послужили материалом и для стихов. Вот как Киплинг сам рассказывает о летних каникулах в Симле: «Симла стала для меня еще одним новым миром. Тут летом жили «чины» и ясно было, как именно работает административная машина. Корреспондент газеты «Пайониир» играл с сильными мира сего в вист и конечно узнавал от них немало интересного (эта крупная газета была «старшей сестрой» нашей газетки)». В 1886 году молодой поэт выпускает свою первую книгу «Штабные песенки и прочие стихи» («Departmental Ditties and other poems»), известную по-русски как «Департаментские песни», в которой преобладают стихи, как правило, сюжетные с резким юмористическим, а в некоторых случаях и с гротескно-сатирическим звучанием («Соперница», «Дурень», «Моральный кодекс»). В основе многих из этих весьма колючих вещей лежали записные книжки журналиста. Разрозненные записи, сделанные в Симле, очень пригодились Киплингу, они во многом определили всю тональность этой, первой его книжки стихов. А вскоре вышла и первая книга рассказов «Простые повествования с холмов» («Plain Tales from the Hills», 1888) — рассказы о повседневной жизни в британской Индии. Тут впервые Киплинг делает то, что потом делал всю жизнь: почти к каждому рассказу он ставит специально для этого рассказа сочиненный стихотворный эпиграф. Потом такие эпиграфы иногда разрастались до размеров полноценного стихотворения, как это произошло с «Блудным сыном», первоначально недлинным эпиграфом к одной из глав знаменитого романа «Ким». Вскоре рассказы Киплинга стали широко издаваться в Индии. Вышли сборнички «Три солдата» (в первом русском переводе Клягиной-Кондратьевой «Три мушкетера»), «Ви-Вилли-Винки» и еще некоторые — это все были тонкие и дешевые книжки для массового читателя. Нынешний читательский снобизм должен все же признать, что хорошая литература для так называемого массового читателя нужна, как нужен был в русском XIX веке Н. А. Некрасов… А иначе — «свято место» заполняется разными асадовыми или чуевыми… Самому автору эти книги послужили как бы вторичными записными книжками, став основой для будущих баллад. Во многих случаях видно, что не только сюжеты, но и множество деталей поэт Киплинг заимствует у наблюдательного Киплинга-прозаика, а тот в свою очередь берет их у Киплинга-журналиста. В это время (с 1887 года) писатель уже работает в крупной газете «Пайониир» в Аллахабаде. Однажды он, редактируя литературное приложение, в котором печатались рассказы Брет Гарта, решил, что может и сам поставлять газете подобную литературную продукцию. Поначалу слегка подражая своему любимому американскому писателю, Киплинг начал писать чуть ли не по рассказу в день: «Мое перо летало по бумаге само, а я радостно смотрел, как оно за меня работает. Даже поздно ночью». Так иронизировал над собой Киплинг, впавший, как сам он говорил, в «лихорадку сочинительства». В центре внимания этой ранней прозы Киплинга почти все время находятся взаимоотношения англичан с индийцами. Эта тема органична для двукультурного писателя. «Именно в Индии, в стране древней и разнообразной культуры, в отличие от всех других колоний, произошло органическое слияние европейской культуры с индийской, давшее необычные гибриды» — отмечает Н. А. Вишневская в уже упомянутой книге. Видимо, прав был знаменитый индийский журналист и эссеист Шарикан Варма, когда утверждал, что колониальная система в Индии резко отличалась от всех других в мире прежде всего тем, что «англичане боролись с нами непобедимым оружием — английским языком и Шекспиром». В частности, Варма тут имеет в виду широкое распространение в индийских литературах двух последних столетий драматического жанра, ранее индийцам малознакомого, и возникшего именно под шекспировским влиянием. С 1887 по 1889 год Киплинг написал шесть сборников коротких рассказов для серии «Библиотека Индийской железной дороги». Эти книжки предназначались для вагонного чтения и продавались в частности (в соответствии с пожеланиями автора) прямо в билетных кассах. Они принесли Киплингу широкую известность не только в Индии, но и по всей Британской империи. (В семидесятых годах XX века в США Иосиф Бродский предлагал специально выпускать дешево изданные поэтические книжки и продавать их прямо в кассах супермаркетов.) Весь 1889 год Киплинг путешествовал по разным странам, писал путевые заметки и прозу. В октябре он появился в Лондоне и удивленно заметил, что «почти сразу оказался знаменитостью»: «Читателей поражало удивительное сочетание в его таланте точности репортера, фантазии романтика и мудрости философа — при всем кажущемся бытовизме Киплинг пишет о вечных проблемах, о самой сути человеческого опыта» (Е. Гениева). В 1890 году Киплинг стал уже по-настоящему известным писателем. А вскоре после того, и поэзия Киплинга заявила о себе ярко и непривычно. Появилась, сначала в периодике, «Баллада о Востоке и Западе» («The Ballad of East and West»). С нее начиналось и первое, еще неполное, издание книги «Казарменные баллады» («Barrack-Room Ballads», 1892). К Киплингу пришла слава. Он уверенно создавал новый поэтический стиль, намеренно не оставляя камня на камне от «приличной» гладкописи, от скучного тяжеловесного и пристойно-размеренного, давно уже многим осточертевшего викторианства, от чуть ли не обязательного четырехстопного ямба, иногда перемежавшегося у поэтов-викторианцев с трехстопным, да и от солидного «псевдошекспировского белого пятистопника» (Е. Г. Эткинд). Поэт-бунтарь зачастую берет свои сюжеты из малоизвестных фольклорных произведений. Да и приемы у него часто оттуда. Он утверждает новые принципы английского стихосложения, в частности — значительно усиливает роль паузного стиха и разных видов дольников, в основе которых чаще всего лежит трехсложная стопа, и еще он предпочитает намеренно длинные строки. Напрашивается тут сравнение с Маяковским, разрабатывавшим несколько позднее, но, пожалуй, еще более решительно (и почти в том же направлении!) новую ритмику русского стиха. При этом Киплинг резко отрицательно относился к возникающему и только входящему тогда в моду верлибру. Киплинг говорил, что «писать свободным стихом — все равно, что ловить рыбу на тупой крючок». Отчасти это был камень в огород одного из его «учителей», Уильяма Хенли. Одновременно Киплинг разрабатывает и прерывистый, с множеством недоговорок, балладный сюжет, основываясь на опыте своего любимого писателя Вальтера Скотта. Он ценил Скотта и как поэта, и особенно как ученого-фольклориста. Бесхитростные интонации английских народных баллад, в свое время возрожденные в английской поэзии «чародеем Севера», как называли Скотта, и почти век спустя обновленные Киплингом, снова зазвучали для английских читателей так, будто пришли они не из глубины столетий, а из вчерашнего дня. И стариннейший жанр сплавляется у Киплинга с обнаженным текстом газетного репортажа. Поэтика Киплинга в те годы выливалась из поэтики не только В. Скотта, но еще в большей степени из поэтики тоже любимого Киплингом Фрэнсиса Брет-Гарта, его старшего американского современника, находившегося тогда в вершине славы. Вот отрывок из стихотворения Брет-Гарта «Старый лагерный костер»:
Всю ночь, пока наш крепкий сон хранили звезды те, Мы и не слушали, что там творится в темноте: Зубами лязгает койот, вздыхает гризли там, Или медведь как человек шагает по кустам, Звучит нестройно волчий хор и дальний свист бобра, — А мы — в магическом кругу у нашего костра.
Естественно, что поэтика Брет-Гарта тут во многом базируется на свойствах английской народной баллады и на балладах Вальтера Скотта. Из такого рода стихов впоследствии родился и американский жанр песен «кантри». В балладах есть и острота сюжета, откуда и некая «пунктирность» изложения, и неожиданность фабульных поворотов, и мелодичность, чудесно сплетенная с противоположным ей разговорным строем стиха, требующим почти не ограниченного употребления просторечий. С той же жанровой природой стиха связаны и строфичность, и нередкие рефрены, вытекающие из музыкального принципа баллады. Вот еще отрывок из стихотворения Ф. Брет-Гарта «Гнездо ястреба (Сьерра)»:
Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все... ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры... Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам... ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между... Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:
|
