Подводные камни современного опыта

Погоня за новым опытом обладает, на наш взгляд, массой достоинств. В ней отражается деятельное и продуктивное — и даже более гуманное — отношение к жизни. Акцент на активных видах досуга, казалось бы, обеспечивает опыт более здоровый в физическом и психологическом смысле, а также более насыщенный, чем скудная диета телеманьяка. При правильном подходе результат должен быть целиком и полностью положительный. Где же, в таком случае, кроется подвох?

Начинать следует с того факта, что упаковка и продажа разных видов опыта многими воспринимается как нечто неаутентичное (что часто соответствует реальности). Как указывали Том Фрэнк и другие исследователи, коммерциализация жизненного опыта может лишить его креативного содержания³⁰. Производители одежды, от Banana Republic до Prada, делают это со своей продукцией. Они стараются связать свой брэнд с определенным стилем и видом опыта, и тем самым продают опыт в качестве брэнда: чтобы быть стильным и современным, достаточно просто носить их одежду. Или, если обобщить настроение многих участников моих интервью, "нельзя просто сидеть и смотреть футбольный матч в свое удовольствие; ты должен идти на суперсовременный стадион, построенный за 500 милионов долларов, со всем его мультимедийным цирком, который только мешает следить за игрой, ради которой ты купил билет и пришел сюда". В креативном классе многие прекрасно сознают эту опасность. Потому они склонны избегать слишком раскрученных коммерческих заведений, называемых ими "ширпотреб", куда относятся сети ресторанов и ночных клубов, стадионы, перегруженные спецэффектами и элементами шоу и т. д. — или посещают их с долей иронии, как, скажем, Лас-Вегас ради деловой встречи. Они предпочитают более аутентичные, натуральные и оригинальные места, где есть из чего выбирать, и посетитель сам играет более активную роль в создании вариантов выбора.

Найти оригинальное место становится все труднее, поскольку ширпотреб проникает абсолютно повсюду. Одной из немногих сфер, откуда еще не до конца изгнана аутентичность, остается музыкальная сцена. Однако сейчас музыкальные клубы — когда-то динамичный элемент уличной культуры, где можно было услышать "реальную" музыку — постепенно вытесняются ночной версией упоминавшегося "мультимедийного цирка". Погружаясь в поток звуков, в придачу ты получаешь цифровое освещение, дым-машины, дождевые машины, работающие синхронно с музыкой — все, что нужно тому, кто хочет быть крут. Возникли даже сети подобных клубов. Бывшая уличная форма превратилась в свою собственную Диснейленд-копию — беззубую, безопасную и предсказуемую, — где ночь за ночью желающим продают один и тот же стандартный опыт вместо разнообразного и уникального опыта различных музыкальных и исполнительских стилей. Есть и более глубокие причины для беспокойства. В книге "Клаббинг" Малбон в деталях описывает сложную специфику общества молодых британских клабберов. (Малбон сообщает, что собирая материал для книги, он провел "150 ночей в клубах" и, как он выражается, "многие из них были лучшими ночами в моей жизни".) Он замечает, что клабберы различаются по стилю одежды, танцевальной технике, музыке, клубным жанрам и т. д.... Их вкус нуждается в постоянной тренировке, усовершенствовании и контроле — чтобы они могли не только отличаться друг от друга, но и отождествлять себя с другими клабберами, разделяющими их стиль и предпочтения³¹.

Все это они используют, по его словам, для создания идентичности. Не хочу звучать слишком критично — я сам в свое время занимался такими вещами и до сих пор иногда хожу на концерты и в клубы, — но по всему сказанному, эти клабберы не более чем стадо послушных моде баранов. Если задача в том, чтобы создать идентичность или найти идентичность, то для этого существуют другие, лучшие средства.

Попытки рынка удовлетворить стремление к индивидуальному опыту часто содержат странные внутренние противоречия. Хороший пример — это "кухня-декорация". В эклектичной обстановке моего дома кухня выделяется совершенством: здесь есть все, что может понадобиться профессиональному шеф-повару, да только никто ей не пользуется. Иногда я называю висящие там сковородки из нержавеющей стали фирмы All-Clad своими "амулетами". Кара Суишер, обозреватель Wall Street Journal, рассказала в своей колонке о ремонте ее дома в Сан-Франциско. Подсчитывая тысячи долларов, потраченных на оборудование ее кухни-фантазии, она сделала вывод, что кухня обошлась ей во столько же, сколько стоят "примерно тысяча обедов на вынос или по меньшей мере шестьсот ужинов в хорошем ресторане"³². Дело в том, что это уже не приборы и утварь в традиционном утилитарном смысле. Они стали частью особого опыта, связанного с едой; они обеспечивают разнообразные виды этого опыта: визуальный опыт, когда мы смотрим на них; статусный опыт обладания ими и опыт почти "профессионального" приготовления пищи — в тех редких случаях, когда мы действительно используем их, чтобы смастерить ужин по мотивам азиатской, итальянской и отечественной кухни. Недавно открытая экспериментальная служба, Impromptu Gourmet, добавила оригинальное измерение кухонному опыту. Она позволила заказывать ингредиенты для обедов по рецептам лучших американских поваров. Когда ингредиенты доставляют по почте, вас ждет опыт "приготовления" блюд от настоящих знатоков у себя на кухне.

Короче говоря, если мы мечтаем получить какой-либо опыт, нам его продадут, но в процессе может оказаться, что нас одурачили. Есть еще одна ловушка: стараясь избежать "полуфабрикатных" видов опыта, мы порой загружаем свою жизнь до отказа, впадая в крайность. Мы смеемся над жалкими рабами телевизора, но ненасытное стремление к новым стимулам и видам опыта само по себе близко к зависимости. Однако у любого стиля жизни есть свои недостатки, и с этим приходится смириться. Опыт как образ жизни шире, чем просто коллаж модных видов досуга и маркетинговых приемов. Как я постарался показать, это результат развития креативного этоса, возникшего благодаря новому культурному синтезу — о чем будет говориться в следующей главе.

Ненастным днем зимой 2001 года я сел в самолет и через пару часов оказался в теплом юго-западном климате. Я прилетел в один из ведущих креативных центров страны — Остин, штат Техас, который, как я скоро выяснил, от других мест отличала не только погода. Меня пригласили выступить на ежегодной остинской конференции "Саммит 360", где представители местного бизнеса и общественности собирались для обсуждения проблем экономического развития. Мне доводилось бывать на множестве подобных мероприятий в других городах, не говоря уже о бесчисленных профессиональных конгрессах и встречах американских мэров и губернаторов. Остинский "Саммит 360" не походил ни на одно из подобных собраний.

Обычно такие встречи проходят в самом роскошном отеле города или среди классических греческих колонн и изящных декораций старинных зданий. На этот раз мы собрались в экстравагантном помещении остинского мюзик-холла с его фольклорными мотивами. Обычно в программе подобной конференции ищешь основного докладчика — важного человека, который получает приоритетный регламент для своего выступления. В данном случае Майкл Делл, основатель и руководитель компании Dell Computers, был лишь одним из участников круглого стола. Разумеется, он пришел без галстука, как, впрочем, и все остальные участники. Если у кого-то возникали вопросы или замечания по ходу его выступления, Делла прерывали безо всяких церемоний. Все знаки привилегированного статуса остались дома.

Типичная рутина участника конференции состоит в том, чтобы пережить долгий день нудных докладов и заседаний секций, а потом пойти в местный бар или ночной клуб и там расслабиться. На конференции "Саммит 360" работа и расслабление происходили одновременно в течение всего дня. По утрам, собираясь в шумном конференц-зале, мы получали легкие пластиковые шарики. Если кому-то не нравилась речь выступающего, недовольный имел право бросить в него шарик, даже если это был Майкл Делл. Программная обеденная речь первого дня, обычно произносимая местным седовласым столпом общества, представляла собой монолог исполнителя Стива Томлинсона, который был приглашен, поскольку Сандра Буллок отменила заранее запланированное выступление из-за занятости на съемках*. В перерывах между заседаниями играла рок-группа — причем не в том легком варианте, который часто приходится слышать на деловых встречах. Эта был отличный, жесткий коллектив: парни реально умели играть. В конце концов, Остин недаром считается музыкальной столицей юго-западного региона.

Так прошло полдня, а потом подошла моя очередь. Я выступал в качестве ведущего секции, которая состояла из руководителей компаний и венчурных капиталистов и была посвящена вопросу, который я считал основополагающим для будущего экономического развития региона. Идею мне подал водитель такси, обеспокоенный тем, что напор высокотехнологичного производства и специалистов, занятых в этой области, стал угрожать этническому и культурному разнообразию, благодаря которому креативность в Остине и получила изначальный стимул. Поэтому я организовал заседание секции вокруг вопроса: "Не потерял ли Остин свою душу?" Позволив участникам обменяться вполне предсказуемыми мнениями относительно их инвестиций в музыку и культуру, я воспользовался прерогативой ведущего, чтобы вмешаться. "Креативность — явление многомерное, — проповедовал я, — ее не положишь в коробку, чтобы показать на работе. Инновации в области высоких технологий невозможны_| без искусства и музыки. Все формы креативности подпитывают друг друга", — и тому подобное. Потом меня посетило неожиданное вдохновение: ''Если вы действительно хотите знать, как это важно, не спрашивайте своих коллег-руководителей или мэра и главу торговой палаты. Спросите ребят из группы!" — и я широким жестом указал на музыкантов, сидевших на краю сцены с видом ансамбля в ночном шоу Конана О'Брайана. Тут меня просветил один из участников. Группа как раз и состояла из руководителей высокотехнологичных компаний и венчурных капиталистов! Они не только играли качественную музыку на досуге, но и не постеснялись принести свои инструменты и выступить перед коллегами на экономическом саммите. Представьте себе Джека Уэлча, Джорджа Сороса и Уоррена Баффета музицирующими перед публикой в Давосе.

Когда старые признаки, отличающие один тип человека от другого, начинают блекнуть и размываться, это верный сигнал глубоких социальных перемен. Высоколобое и низкопробное, альтернативное и попсовое, работа и досуг, позиции руководителя фирмы и неформала сегодня сливаются воедино. Хотя эта тенденция распространяется на многие аспекты нашей культуры и быта, она проявляется недостаточно резко, чтобы ее можно было

* С монологом Томлинсона можно познакомится в главе 9 данной книги.

бы назвать революцией. Это не Большой взрыв, а Большой морф, эволюционный процесс, который развился прежде всего и выразительнее всего в определенных анклавах, а теперь распространяется по всему обществу. Это еще и диалектический процесс, при котором основные элементы общества либо борются с изменениями, либо, по крайней мере, им пассивно сопротивляются. Большой морф не сводится к культуре и досугу. В нем присутствует и значительный экономический компонент. Он охватывает сферу работы и приводит к взаимопроникновению новых форм труда и новых форм образа жизни. Именно это придает ему мощь. Изменения во вкусе и стиле, которые на первый взгляд выглядят поверхностными и разрозненными, на самом деле коренятся в масштабных, фундаментальных экономических переменах.

Суть Большого морфа состоит в новом решении многовекового противостояния между двумя системами ценностей: протестантской трудовой этикой и богемной этикой. Многие отмечали столкновение этих двух ценностных систем, некоторые прокомментировали их недавнее смешение, обычно приходя к выводу, что либо та, либо другая из систем подверглась размыванию или была испорчена. Подобные близорукие взгляды вызываются привязанностью к старым категориям и ценностям. Большой морф — это синтез такой глубины, что он выходит за рамки старых категорий и создает новое явление: этику, объединяющую работу и образ жизни, которую я называю креативным этосом. Чтобы проследить его эволюцию, начнем с определения двух предыдущих видов этики.

Протестантская трудовая этика утверждает, что смысл жизни обретается в упорном труде. Согласно такой этике, работа по сути является долгом. Наше предназначение в том, чтобы служить другим; мы служим им, обеспечивая собственную производительность и полезность, а отсюда — неизменно, но почти как побочный эффект — возникают персональные награды, свидетельствующие о нашей ценности. Макс Вебер, великий немецкий социолог начала XX века, рассматривал подобную этику как "дух капитализма"¹. Протестантская трудовая этика подразумевала значительные сознательные усилия по планированию и составлению бюджета — правильное распределение времени, бережливость и пр. Ею обычно руководствовались в рамках таких общественных институтов, как крупные корпорации, которые занимали доминирующее положение в экономической и социальной жизни в конце XIX века и на протяжении большей части XX века. Таким образом, подобная этика стала организационной и общественной идеологией. Человек работает производительно и эффективно, чтобы организация работала производительно и эффективно. В этом смысле, подобная этика также связана с мэйнстримом и конформизмом. Общественная структура воспринимается как данность. Как учил первохристиан апостол Павел, нужно подчиняться мирским властям и соблюдать местные законы — нужно выполнять свой долг².

Богемная этика более гедонистична. Она утверждает, что есть ценность в удовольствии и в счастье — не в грубой распущенности и алчных излишествах, а в принятии и переживании опыта того, что предлагает жизнь. Богемная этика обладает своей разновидностью дисциплины, по преимуществу эстетического характера. В классической, хотя и малоизвестной книге "Богема против буржуазии" историк культуры Сезар Гранья отмечает, что Бодлер "восхвалял котов, поскольку они представлялись ему наилучшим воплощением хорошо управляемого сладострастия"³. Но богемная этика не ограничивается чувственностью. У нее также есть духовные и общественно-политические аспекты, в которых она тяготеет к интуиции, а не логике, и к индивидуализму, а не конформизму. В космологии английского поэта Уильяма Блейка "темные сатанинские мельницы" времен начала промышленной революции подразумевали не только дымящиеся трубы реальных английских фабрик. Можно предположить, что также имелись в виду мельницы холодной логики и механического материализма — интеллектуальные жернова, которые перемалывали в прах человеческие души, как муку. В представлении Блейка, им можно было противостоять, выпустив на свободу "Поэтический гений", заложенный свыше в сердце каждого человека. Со временем, по мере того, как эта тема получила развитие у других писателей и художников, богемная этика стала означать все то, чего не было в протестантской трудовой этике.

Отсюда берут свое начало "культурные войны" последних десятилетий. Консервативные ученые громко выражали свое давнее беспокойство по поводу экспериментальной богемной культуры, распространившейся в США в 1960-е. Их опасения распространялись даже на протестантскую трудовую этику, которая якобы подрывает собственные основы своими чрезмерными успехами, поскольку погружает нас в бесконечный поток товаров и досуга, превращая в слабаков и гедонистов. Богемная сторона открыла ответный огонь. На диалекте музыкантов-растафариев, играющих рэгги, темный сатанинский мир офисов и заводов стал называться "Вавилоном", великой блудницей, чье падение неизбежно.

Однако так называемые культурные войны не были порождением исключительно XX века. Почти с момента своего возникновения, современное индустриальное общество не воспринималось в качестве единого целого.

Карл Маркс в своих трудах представлял капиталистическое общество как поле битвы между двумя великими классами, буржуазией и пролетариатом. Под буржуазией подразумевались истинные, буквальные капиталисты, которые владели средствами производства. К пролетариату относилось в основном более бедное большинство, жившее за счет продажи своего труда.

Сочувствие Маркса принадлежало, разумеется, пролетариату, но для нас важно заметить вот что. Постоянное противостояние между этими классами стало движущей силой современной истории и сформировало современное общество — при этом оно почти целиком сводилось к экономическим вопросам. Более поздние теоретики культуры и общества считали, что Маркс проигнорировал культурные аспекты борьбы. Некоторые его последователи, от Дьердя Лукача и Антонио Грамши до членов франкфуртской школы, предприняли попытку создать теорию, которая уделила бы достаточное внимание культуре⁴.

Между тем, другие исследователи выявили второе разделение, совпавшее с подъемом капитализма — а именно, интересующее нас здесь разделение на буржуазию и богему. В своей книге "Богема против буржуазии" Гранья утверждает, что этот конфликт возник после Великой французской революции. Свержение аристократии напугало писателей, художников и интеллектуалов, которые, в конечном счете, зависели от покровительства аристократов. Новая капиталистическая буржуазия была явно больше озабочена увеличением собственного благосостояния, чем прогрессом искусств или своим культурным развитием. Вместе с ней к власти пришла деловитая трудовая дисциплина протестантской этики в сочетании с грубым материалистическим вкусом к тому, что Торстейн Веблен позже назвал "демонстративным потреблением". В ответ, согласно Гранье, представители самопровозглашенной французской богемы первой половины XIX века создали идеологию художественной красоты, альтернативных ценностей и презрения к материальному. Это была сильнодействующая и долговечная смесь, воспринимавшаяся как прямая атака на буржуазные ценности. Гранья, который, кстати, относился к богеме довольно критически, пишет:

Трудолюбивый человек, пробивший себе дорогу к господствующему положению в современном обществе, угрожал всем трем идеалам интеллектуальной аристократии — героическому, формальному и интроспективному. Выдвигая новые и неожиданные требования к деятельности человека, современный прагматизм мог, с большой вероятностью, подорвать тотальность человеческой чувственности, свободную игру эмоций и ту способность к физическому удовольствию, которая в прошлом представляла собой средство как биологического, так и эстетического удовлетворения⁵.

врагом было не угнетение со стороны капитализма как экономического строя, а подавление ключевых элементов человеческого духа со стороны превалирующей культуры. Ближе к концу книги Гранья замечает, что поэта и прозаика Д. Г. Лоуренса в равной степени разочаровали как западный капитализм, так и советский коммунизм: "Лоуренс... говорил, что все современное общество представляет собой "стойкую разновидность большевизма, убивающего человеческое и поклоняющегося механическому"⁷.

Таким образом, суть реакции со стороны богемы, будь то в Париже или в Гринвич-Виллидж, сводилась к тому, чтобы прославлять или, по крайней мере, упорно искать "человеческое". Многие ценности и убеждения, распространенные среди богемы того времени, сегодня перешли к креативному классу: например, потребность жить "в полную силу", посвятив жизнь непрерывному поиску самого разнообразного опыта. Гранья замечает, что писатель Стендаль стремился к состоянию "напряженного интеллектуального предвкушения".

Эту способность держать себя в состоянии напряженного интеллектуального предвкушения он называл "английской манерой", которая, в сочетании с "итальянским сердцем" — искушенной живостью чувств, позволяющей прекрасному играть на мыслях "подобно смычку", — помогала ему достичь великой цели, став виртуозом восхитительных открытий... Это программа интеллектуального туриста, вольного созерцателя, человека, который говорит жизни: "А вот и я; забавляй меня, интригуй меня, угождай мне"⁸.

Богемные круги прошлого также ценили культурную эклектику — или, словами Граньи, экзотику:

Борель, разочарованный уроженец Карибского моря, также хотел быть таитянином (эту мечту позже воплотил в жизнь Поль Гоген). Флобер... мечтал о роли андалузского рыбака, погонщика мулов, неаполитанского разбойника... Все, от литературных подмастерьев до знаменитых писателей, только и говорили, что о черных гондолах в ночи, тенях соборов, южных небесах и, конечно же, о Востоке. Слова "Альгамбра" и "мавританский" на литературных вечерах выкрикивались как похвала⁹.

В богемной субкультуре Парижа — равно как и в ее более позднем американском эквиваленте, возникшем в начале XX века в среде завсегдатаев многочисленных кафе Гринвич-Виллидж — наряду с писателями и художниками присутствовало множество марксистов, анархистов и радикалов из профсоюзного движения⁶. У всех был общий противник: буржуазный монстр. Но, как утверждает Гранья, в сущности, богема была аполитична. Ее реальным

Представители богемы не только отдавали должное креативности, но и проявили ее в значительных и разнообразных воплощениях: картинах, стилевое новаторство которых отражало уникальное видение мира различными художниками, а также в изобилии романов и поэтических произведений, изображающих борьбу современного человека за обретение собственной индивидуальности, любви и смысла жизни — от мадам Бовари до Дж. Альфреда Пруфрока, леди Чаттерли и Дина Мориарти. Хотя достижения богемы поначалу были оценены лишь небольшим кругом мыслителей, со временем их идеи получили широкое хождение. По замечанию историка Джексона Лирса в рецензии на книгу Кристин Стэнселл "Американские модернисты", в которой рассматривается роль нью-йоркской богемы начала XX века, историки и социологи давно рассматривают богемный авангард в качестве источника всего, что им нравится или не нравится в американском обществе: "более свободное (или распущенное) отношение к сексуальности, более сочувственное (или сентиментальное) отношение интеллектуалов к рабочему классу, а также откровенное (или слащавое и нарциссичное) внимание к своей внутренней жизни"¹⁰.

Теперь давайте обратимся к более поздним критикам богемы, начиная с самого красноречивого — Дэниела Белла.

Даниел Белл любит представлять себя социальным консерватором и экономическим либералом. На мой взгляд, его мысли оказались во многом пророческими и оказали значительное влияние на мои собственные теории. Его книга "Постиндустриальное общество" дала емкое определение нашему времени, сохраняющее свою актуальность и сегодня". В своих гарвардских лекциях он предвидел, что кофейни и богемные анклавы вокруг Гарвард-сквер превратятся в места встречи и обмена практическими идеями в сфере новых технологий, бизнес-планами и интеллектуальными наработками. Но Белл также выражал серьезную обеспокоенность по поводу богемности. В своей замечательной книге "Культурные противоречия капитализма" он неоднократно атакует такие богемные ценности, как открытость и эклектизм, которые, на его взгляд, представляют собой не что иное, как замаскированный эгоизм:

Современную культуру отличает широкая свобода шарить в мировых запасах и поглощать все возможные стили. Подобная свобода основывается на том факте, что основополагающими принципами современной культуры являются самовыражение и трансформация собственного "я" с целью самореализации¹².

Заметьте, что "я" взято в иронические кавычки, как бы превращающие его в сомнительное изобретение. Согласно Беллу, представители современной богемы страдают не только от нарциссизма¹³, но и от ребячества и неоригинальности. Их образ жизни он называл "поп-гедонизмом".

тельностью и потакание жизненным импульсам под лозунгом освобождения. Претендуя на критику буржуазного ханжества, она просто выставила напоказ то, что либеральные родители предпочитали скрывать. При всех своих претензиях на новизну и дерзость, она стала всего лишь более грубым и шумным — грохот рок-музыки плюс электронная эхо-камера СМИ — вариантом полувековой давности богемных шалостей Гринвич-Виллидж. Это была не столько контркультура, сколько контрафакт-культура¹⁴.

Вскоре "образ жизни" сменил работу в качестве источника удовлетворения и критерия правильного поведения... В последние пятьдесят лет размывание религиозной этики и повышение доходов привели к тому, что инициатива общественных преобразовании перешла к культуре, а экономика перестроилась на удовлетворение этих новых потребностей (курсив автора)'³.

Неужели это так уж плохо? Разве смысл рыночной экономики не состоит в удовлетворении наших потребностей? Белл утверждает, что это плохо, потому что именно экономика обеспечивает все другие виды деятельности, а если ее этические принципы подорваны, экономика не будет работать:

Когда протестантская этика перестала быть основой буржуазного общества, остался только гедонизм, а капиталистическая система утратила свою трансцендентальную этику... Культурным, если не моральным, обоснованием капитализма стал гедонизм, концепция удовольствия как образа жизни¹⁶.

Крупный недостаток такого подхода заключается в разделении работы и жизни, или экономики и культуры, на независимые друг от друга сферы с различающимися системами ценностей, которые могут взаимодействовать только определенным образом — например, сначала работа, а потом, в свободное время — жизнь. О возможности синтеза богемной и протестантской этик, как о выходе за их пределы, речь вообще не идет. Впечатление такое, что необходим едва ли не карантин, чтобы богемные псевдоконцепции "образа жизни" и "собственного я" не получили дальнейшего распространения — иначе нам всем несдобровать!

Так называемая контркультура (1960-х) представляла собой крестовый поход детей, направленный на стирание границ между фантазией и действи-

Здесь на сцену выходят бобо. В своем мастерски написанном и подчас захватывающем бестселлере "Бобо в раю" Дэвид Брукс уловил искомый синтез и даже наделил его воплощение удобным прозвищем. Бобо, разумеется, значит буржуазно-богемный¹⁷. Опираясь, как и я, на классическую типологию Граньи. Брукс рисует картину слияния двух групп в новый класс.

Прежде не составляло особого труда различить между собой буржуазный мир капитализма и богемный мир контркультуры. Буржуазия работала в корпорациях, носила серое и посещала церковь. Богемой считались художники и интеллектуалы. Богема воспевала либеральные ценности 1960-х, а типичными буржуа выступали предприимчивые яппи 1980-х. Но сейчас богемное смешалось с буржуазным... Трудно отличить профессора с чашкой эспрессо от банкира с кружкой капуччино¹⁸.

Брукс также замечает в новом бобо-мире такие факторы, как подъем ме-ритократической этики и разнообразия. Большой раздел его книги посвящен описанию того, как после Второй мировой войны преобладание представителей белых высших классов в университетах Лиги плюща сменилось смешением различных рас и уровней благосостояния. Однако книгу в целом лучше воспринимать как социальную сатиру. Брукс предлагает нам подробную экскурсию по образу жизни и потребительским привычкам нового класса. Например, бобо покупают продукты в дорогих гастрономах типа Fresh Fields, Whole Foods или Bread and Circus, мебель — в Pottery Barn и Restoration Hardware, а одежду — в магазинах Banana Republic и J. Crew (а в случае более продвинутых или богатых, Gucci и Helmut Lang).

Подобные потребительские приключения в книге Брукса описаны едко и забавно. Прочитав книгу, я начал регулярно обращать внимание на "картинки из жизни бобо". Например, одной летней ночью 2001 года я ужинал в стильном ресторане в престижном районе Питтсбурга Шейдисайд. Ресторан находится в заново отделанном старом здании; его интерьер представляет собой эклектичную смесь антикварной мебели, находок из магазина уцененных товаров и постмодернистских деталей. Мы с моим собеседником оказались в числе последних посетителей. Мы сидели с десертами и капуччино на террасе, когда к столику подошла одетая во все черное официантка и спросила: "Вам не помешал шум изнутри?" Мы не обратили внимания на шум, но, посмотрев внутрь через большое стеклянное окно, увидели, как владелица ресторана отчитывает персонал. Могло показаться, что она недовольна качеством уборки. Официантка пояснила: "У нас здесь порядки богемные. Она расстроена, что стулья вокруг столов подобраны в тон". Я спросил у официантки, читала ли она "Бобо в раю". Она не читала, но слышала о книге и поняла, к чему я клоню. "У нас как раз все именно так, — сказала она, — люди дорого платят, чтобы поесть в необычном месте с разномастными стульями".

Дэвид Брукс правильно уловил многое, но многое и упустил. Например, его бобо относятся к поколению "бэби-бумеров". Они находятся на передовой жизни. Они покупают модные вещи, едят в ресторанах, бегают трусцой и ходят в тренажерный зал в надежде оставаться моложавыми, интересными и альтернативными. Соответственно, они выглядят как буржуазия в нарядах богемы. Переметнувшись на сторону буржуазии, они работают в банках и преподают в университетах, таская за собой неуместный багаж своей богемной юности и порождая странные социальные явления, которые мы сегодня наблюдаем. Но синтез богемы и буржуазии не ограничивается ни поколением бумеров, ни следующим Поколением Как-там-его с татуировками и пирсингом.

К тому же этот синтез нельзя отнести исключительно к потреблению и образу жизни. Брукс упустил важность глубинных экономических изменений, которые сформировали его бобо и вообще сделали их возможными. Следуя за ними на работу, он в основном фокусируется на внешних признаках новых условий труда, не замечая, что для тех, кто на себе переживает этот синтез, профессиональная деятельность фундаментально изменилась и но форме, и по содержанию.

Брукс добавил мрачное послесловие к книге "Бобо в раю", опубликовав в апреле 2001 года статью под названием "Организационные детки" в журнале Atlantic Monthly¹⁹. Чтобы посмотреть, каких детей воспитывают бобо, он побывал в гостях у студентов Принстонского университета и пришел к выводу, что они — мрачные трудоголики, одержимые карьеристы и конформисты по отношению к любой власти, которая поможет им продвинуться, что возвращает нас в 1950-е, к "организационному человеку" Уайта. Подоплека здесь тонкая, но однозначная: сумасшедшие 1960-е остались позади, пора заняться делами. Единственное различие в том, что внутри эти дети еще более мертвы, чем бизнесмены старого образца. Они не только не умеют веселиться — у них нет возвышающего чувства предназначения или призвания свыше; их интересует только личный успех ради него самого — или самого себя. "У этих ребят, — пишет Брукс, — нет понятия о характере и достоинстве; они выросли в стране, которая забыла язык греха и воспитания личности в своей бешеной погоней за счастьем и успехом"²". Вот она, обратная — темная — сторона луны: если 1960-е и оставили после себя наследие, его нельзя назвать хорошим.

Мне трудно представить, как Брукс пришел к таким выводам. Может быть, он ушел от студентов слишком рано и не посмотрел, чем они занимаются по ночам. Может быть, ему следовало посетить Карнеги-Меллон и пообщаться с нашими студентами. Например, мои студенты утверждают, что они много работают и веселятся вовсю. Они не видят противоречия между организованностью, дисциплиной и удовольствием от жизни: они попросту отражают креативный этос. Или, возможно, Брукс, как и его предшественники, просто хочет донести свою консервативную идею: богемность — это дитя 1960-х, заурядное неродное дитя без особых способностей; жаль, что мы его впустили в дом, поскольку все, что принес с собой подобный синтез — это душевная пустота²¹.

Забавно, что критики с либеральных позиций тоже считают, будто синтез богемности и буржуазности ведет к душевной пустоте, но в противоположном смысле. "Бизнес возомнил себя модным", — пишет культуролог Том Фрэнк, предполагая, что подъем новых альтернативных культур является еще одним аспектом капитализма. Контркультуры больше нет, если она вообще когда-либо существовала²².

Сам термин нельзя признать удачным. "Контркультура" была и остается попросту популярной культурой, а популярная культура может продаваться и приносить деньги. В своих бестселлерах "Единый рынок под Богом" и "Превращение культового в товар" Фрэнк оплакивает поглощение капитализмом символов контркультуры, приводящее к наплыву новых модных товаров и рекламы, направленной на тех, кто хочет ассоциироваться с молодежью и альтернативной культурой²³. Отсюда необогемные магазины, над которыми потешается Дэвид Брукс, и масса других вещей куда хуже. Об этом явлении свидетельствует экспроприация альтернативной музыки: песни культового андеграундного героя джаз-рока Ника Дрейка звучат в рекламе автомобилей Volkswagen. Поколение за поколением стильных молодых музыкантов, от групп 1960-х и панков до исполнителей рэгги и хип-хопа, теряли свою креативную энергию и политическую актуальность в результате компромисса со звукозаписывающими компаниями, превратившими их в продукцию массового потребления. А потом люди ставят эту музыку в офисе, чтобы чувствовать себя частью альтернативной культуры, сидя за письменным столом и работая на "Вавилон".

Либеральный плач по поводу присвоения богемных атрибутов массовой культурой звучит столь же фальшиво и банально, как и консервативные причитания. Можно привести несколько возражений. Во-первых, миллионы людей никогда не получили бы возможность познакомиться с творчеством многих прекрасных музыкантов, на концертах или в записи, не будь массового рынка. Во-вторых, многие из музыкантов сами хотят продаваться. Хип-хоперы с медальонами в виде символа доллара на золотых цепях не вкладывают никакой иронии в песни о деньгах и дорогих автомобилях. Они действительно хотят ваших денег.

К тому же массовый рынок не обязательно ведет к творческому компромиссу. Боб Дилан часто слышал подобные жалобы. Дилан изначально прославился как традиционный исполнитель фолк-баллад в стиле южного блюза, которые он пел в сопровождении акустической гитары и губной гармошки. Но вот однажды он выступил на печально знаменитом концерте в английском городе Манчестере с электрогитарой и в сопровождении рок-группы. Публика была вне себя от ярости. Всем запомнился один зритель, который во весь голос кричал: "Иуда!" Но Дилан не пытался продаться. Наоборот, к этому времени он уже обеспечил себе всемирную славу хитовыми альбомами в традиционном стиле. Отступая от проверенного и удачного образа, он шел не только на творческий, но и на коммерческий риск. Манчестерский концерт теперь воспринимается как важная веха в истории современной музыки. Один критик утверждает, что шквал звука, обрушенного на публику Диланом и его группой, стал прото-версией панк-рока — "за десять лет до Джонни Роттена", к т

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: