Издания Н. М. Карамзина («Московский журнал», альманахи «Аглая», «Аониды»)

Качественно новым явлением развитии русской журналистики конца XVIII в. стало выступление на этом поприще Николая Михай­ловича Карамзина. Ярчайший представитель сентиментализма, фак­тически лидер этого направления, Карамзин своими повестями, сво­ими «Письмами русского путешественника» заложил традиции, в русле которых движение литературы обрело новые стимулы. Карам­зин не только создал образцы повествовательной прозы, на которые ориентировались многочисленные его последователи, но он также выступил теоретиком нового направления, а главное, обновил лите­ратурный язык, сблизил его с речевой стихией образованного обще­ства и тем самым, по справедливому замечанию В. Г. Белинского, умел «заохотить русскую публику к чтению русских книг».

Сентиментализм основывался на абсолютизации чувства как глав­ной и едва ли не единственной сферы познания человеческой приро­ды в мире искусства. «Говорят, что автору нужны таланты и знания, острый принципиальный разум, живое воображение. Справедливо, но сего недовольно. Ему надобно и доброе нежное сердце, если он хочет быть другом и любимцем души нашей», — писал Карамзин в статье «Что нужно автору» (1793).

Требование субъективной правдивости в раскрытии сердечного чувства объявляется главным условием истинного искусства. Вот почему сентиментализм избегает возвышенной героики воспева­ния монархов, столь свойственной классицизму, но отдает предпоч­тение камерным жанрам интимной лирики, или эпистолярной про­зе, чувствительным повестям, обращенным к анализу внутреннего мира личности. С этим же связана была и проповедь социальной пассивности, и разработка традиционных для сентиментализма мо­тивов дружбы, уединения, воспевание природы, сельской тишины. Все это по-своему находит отражение в практике Карамзина-жур­налиста.

Первые уроки на этом поприще Карамзин получает в период сво­его участия в издании журнала «Детское чтение для сердца и разума» (1785-1788), к редактированию которого его привлек Н. И. Новиков. Работа над переводами повестей, помещаемых в этом журнале и предназначенных для детской читательской аудитории, явилась для Карамзина хорошей школой в выработке того ясного и доходчивого стиля, который фактически знаменовал собой предпосылки рефор­мирования языка русской прозы.

С мая 1789 по сентябрь 1790 г. Карамзин совершает путешествие по Европе. Он посещает Германию, Швейцарию, Францию, Англию. В ходе путешествия он знакомится с разными сторонами жизни за­падных государств, встречается с выдающимися деятелями европей­ской культуры — Кантом, Гердером, Виландом, Лафатером, Бонне и др., посещает картинную галерею в Дрездене, могилу Ж.-Ж. Руссо в Швейцарии, Национальное собрание и Лувр в Париже; в Лондоне слушает ораторию Генделя, присутствует на заседании суда присяж­ных. Во всех посещаемых им странах Карамзин ощущает себя куль­турным эмиссаром России. Он ведет подробный дневник своего пу­тешествия. Эти записи легли в основу «Писем русского путешественника», впервые опубликованных на страницах журнала, который Карамзин начинает издавать в Москве. Можно с большой долей вероятности полагать, что одной из причин обращения Карам­зина к журналистике было желание иметь возможность опубликова-

ния собственных сочинений — путевых заметок, повестей, стихотво­рений и переводов.

Сразу после возвращения в Россию он договаривается о поддерж­ке своего начинания с близкими ему литераторами, заручаясь их со­гласием сотрудничать в новом журнале, и в январе 1791 г. из печати выходит 1-я книжка «Московского журнала», как назвал свое издание Карамзин. В течение двух лет, но декабрь 1792 г., было выпущено восемь частей (в каждой части по три книжки) журнала. Объявляя о подписке в одном из ноябрьских номеров газеты «Московские ведо­мости» за 1790 г., Карамзин изложил программу планируемого изда­ния. В состав его предполагалось включать: русские сочинения в сти­хах и прозе; переводы небольших иностранных сочинений; критические отзывы о русских книгах; известия о театральных пье­сах; описания происшествий и разные анекдоты, особенно из жизни известных новых писателей. В заключение Карамзин делает очень важное примечание: «...Я буду принимать с благодарностью все хо­рошее и согласное с моим планом, в который не входят только теоло­гические, мистические, слишком ученые педантические, сухие пие-сы. Впрочем все, что в благоустроенном государстве может быть напечатано с указанного дозволения, все, что может понравиться людям, имеющим вкус, — все то будет издателю благоприятно». Как видим, Карамзин подчеркнуто отмежевывается от издании масон-ско-религиозной ориентации, а также от журналов научно-информа­тивного профиля. Кроме того, открытая готовность оставаться в рам­ках лояльности по отношению к правительству («указанного дозволения») означала сознательный отказ издателя от обсуждения на страницах журнала каких-либо политических вопросов, не говоря уже о социальной сатире. В сущности, это был чисто литературный журнал, и единственно, где мог присутствовать критический элемент (и дело даже доходило до полемики), так это в критико-библиографи-ческих разделах, завершавших каждую книжку журнала и состоявших из рецензий на театральные спектакли и только что вышедшие из пе­чати книги, как русские, так и иностранные.

Журнал имел четкую структуру. Каждый месячный номер («книж­ка») открывался разделом стихотворений, в котором Г. Р. Державин, И. И. Дмитриев и сам Карамзин печатались постоянно, а кроме того, в данном разделе публиковали свои сочинения Ю. А. Нелединский-Мелецкий, С. С. Бобров, Н. Львов, Н. П. Николев, князь С. Урусов. О богатстве стихотворного раздела журнала можно судить хотя бы но тому, что Г. Р. Державин, например, поместил здесь «Видение мур­зы», «Оду к Эвтерпе», «Прогулку в Сарском селе», «Памятник герою», «Философа трезвого и пьяного», «Ласточку» и др. И. И. Дмит­риев, который особенно активно поставлял материалы в этот раздел, напечатал здесь свои лучшие «сказки» — «Модная жена», «Карти­на», «Быль», свыше десятка басен и эпиграмм и такие шедевры, как зарисовка «Отставной вахмистр» и песня «Сизый голубочик». Нако­нец, сам Н. М. Карамзин поместил здесь стихотворения «Филлиде», «Выздоровление», «Осень», «Раиса, древняя баллада», «Граф Гвари-нос» и оду «К милости». Публикация последнего стихотворения име­ла принципиальный характер, поскольку адресатом оды являлась сама императрица. Именно к Екатерине II, незадолго до этого подвергшей преследованиям Новикова, арестованного в апреле 1792 г. и затем заключенного в Шлиссельбургскую крепость, завуалированно обра­щался автор. Это был, пожалуй, единственный случай, когда Карам­зин на страницах журнала позволил себе отреагировать на полити­ческие акции правительства.

Стихотворный раздел сменяла проза, переводная и оригинальная. Среди переводных материалов следует выделить опубликованный в нескольких книжках цикл нравоучительных повестей Мармонтеля «Вечера», взятый из французского журнала «Mercure de France», a также биографическую повесть о приключениях известного евро-пейского авантюриста Калиостро «Жизнь и дела Иосифа Бальзамо». Печатались в прозаическом разделе и драматические сочинения, в частности, одноактная мелодрама «София» и переведенные Карам­зиным с немецкого языка сцены из драмы известного индийского писателя Калидасы «Сакунтала». Мастерство индийского автора в передаче тончайших нюансов психологического состояния персо­нажей особенно импонировало Карамзину, будучи созвучно его собственным представлениям о совершенстве искусства слова, что выразилось в примечаниях.

Основным автором прозаических материалов в «Московском журнале» был сам Карамзин. Прежде всего, в каждом номере печа­тались его «Письма русского путешественника». Значение этого сочинения и его влияние на умы современников писателя вообще трудно переоценить. «Письма...» явились художественным откры­тием Карамзина, своеобразной реализацией им той программы, которую позднее он обосновывал в статье «Что нужно автору» и др. Читатели журнала получили возможность соприкоснуться с миром чувств и мыслей, вынесенных автором из впечатлений от посеще­ния Европы. Это был не просто сухой рассказ об увиденном, но исполненная доверительных интонаций исповедь автора. Найден­ная Карамзиным эпистолярная форма как нельзя лучше соответ-

ствовала традиции сентиментального путешествия, утвержденной в европейской литературе Л. Стерном. «Я люблю большие города и многолюдство, в котором человек может быть уединеннее, нежели в самом малом обществе; люблю смотреть на тысячи незнакомых лиц, которые, подобно Китайским теням, мелькают передо мною, оставляя в нервах легкие, едва приметные впечатления; люблю те­ряться душою в разнообразии действующих на меня предметов и вдруг обращаться к самому себе — думать, что я средоточие нрав­ственного мира, предмет всех его движений, или пылинка, которая с мириадами других атомов обращается в вихре предопределенных случаев», — замечает Карамзин, обобщая свои впечатления от пре­бывания в Лондоне. Это ощущение своей сопричастности с жиз­нью человечества составляет отличительную особенность пафоса «Писем...», и отсюда вытекала установка на постоянную соотне­сенность жизни России и ее истории с жизнью и историей европей­ских стран. Например, в Лионе Карамзин видит на площади статую французского короля Людовика XIV, и свое впечатление от нее со­провождает следующими размышлениями: «...бронзовая статуя Людовика XIV такой же величины, как монумент нашего Россий­ского Петра, хотя сии два героя были весьма не равны в великости духа и дел своих. Поданные прославили Людовика: Петр прославил своих подданных — первый отчасти способствовал успехам про­свещения, второй, как лучезарный бог света, явился на горизонте человечества и осветил глубокую тьму вокруг себя...» И в подстроч­ном примечании к этим словам Карамзин приводит стихи англий­ского поэта Томсона, прославляющие Петра как великого преобра­зователя своей страны. Так открытие русскому читателю европейского мира сочетается с постоянным стремлением найти место России в этом мире, сравнить ее с ним.

Посещение Карамзиным Франции совпало со временем, когда там начались события революции 1789 г. Первые отзвуки этих событий он ощутил в Лионе; позднее в Париже Карамзин слушает в Националь­ном собрании речи Мирабо. Но основное внимание его было погло­щено все же знакомством с памятниками культуры: Лувром, Тюильри, Версалем, — театрами и нравами Парижа. Подлинное понимание того, что произошло во Франции в период революции, приходит к Карамзи­ну позднее, когда, уже находясь в России, он получает известие о казни французского короля Людовика XVI. Именно тогда он приходит к вы­воду, что всякие насильственные потрясения «гибельны, и каждый бун­товщик готовит себе эшафот. Революция — отверстый фоб для добро­детели — и самого злодейства». Эти мысли будут высказаны

Карамзиным во 2-м издании «Писем русского путешественника», опубликованном в 1797 г. В период выпуска «Московского журнала» его позиция в отношении революции не была столь определенной. Вот как, например, оценивает Карамзин итоги своего пребывания в Пари­же в письмах весны 1790 г.: «Я оставил тебя, любезный Париж, оставил с сожалением и благодарностью! Среди шумных явлений твоих жил я спокойно и весело, как беспечный гражданин вселенной; смотрел на твое волнение с тихою душою — как мирный пастырь смотрит с горы на бурное море». Печать отстраненности от политических потрясе­ний, переживавшихся Францией, явно сквозит в этих словах.

И это была принципиальная позиция Карамзина, сознательно уст­ранявшегося в своем журнале от политической проблематики и вооб­ще избегавшего прямого осуждения чьих-то взглядов, не совпадавших с его собственными, не только в сфере политики, но и в философско-нравственных вопросах. «Тот есть для меня истинный философ, кто со всеми может ужиться в мире; кто любит и тех, которые с ним разно думают. Должно показывать заблуждения ума человеческого с благо­родным жаром, но без злобы. Скажи человеку, что он ошибается и почему, но не поноси сердца его и не называй его безумцем. Люди! люди! Под каким предлогом вы себя не мучите?» Эта позиция фило­софского беспристрастия отражала еще одну характерную особен­ность образа мыслей Карамзина в период издания им «Московского журнала». Карамзин подчеркнуто отказывается видеть в литературе, в поэзии лишь средство морального назидания. В этом отношении ха­рактерно опубликование в VIII части перевода сочинения немецкого философа Ф. Бутервека «Аполлон. Изъяснение древней аллегории». В сущности, речь идет об искусстве поэзии, о ее высоком предназначе­нии и самодостаточности, обусловленных самой божественной при­родой Аполлона, предводителя муз и лучезарного бога Солнца одно­временно. Вот как завершается это короткое философское эссе: «А ты, благочестивый моралист, перестань шуметь без пользы и с сей мину­ты откажись от смешного требования, чтобы Поэты не воспевали ни­чего, кроме добродетели! Разве ты не знаешь, что нравоучительное педантство есть самое несноснейшее и что оно всего вреднее для са­мой добродетели? <...> Поэзия есть роскошь сердца. Роскошь может быть вредна; но без нее человек беден. Что может быть невиннее, как наслаждаться изящным? Сие наслаждение возбуждает в нас чувство внутреннего благородства — чувство, которое удаляет нас от низких пороков. Благодарите, смертные, благодарите поэзию за то, что она возвышает дух и приятным образом напрягает силы наши». Заявлен­ное здесь понимание поэзии как сферы чистого духовного наслажде-

ния, внеположного голому морализированию, по-видимому, отвеча­ло в чем-то внутренним убеждениям Карамзина, и в его журнале дей­ствительно мы не видим материалов воспитательной направленности, не говоря уже о философско-нравственных рассуждениях, наполняв­ших издания масонской ориентации. В приведенном примере Карам­зин по-своему пропагандирует новые веяния в истолковании природы поэзии и опирается при этом на авторитет Бугеверка, чье сочинение он переводит. К подобному приему Карамзин в журнале прибегает неоднократно.

Помимо «Писем русского путешественника» Карамзин помещает в «Московском журнале» также свои повести. Это «Лиодор», знаме­нитая «Бедная Лиза» и «Наталья, боярская дочь». К этим сочинениям примыкают философская сказка «Прекрасная царевна и счастливый карла», в чем-то продолжавшая традиции вольтеровских повестей. и нравоописательный очерк «Фрол Силин, благодетельный человек». Эти литературные произведения пользовались исключительной по­пулярностью у читателей журнала, особенно повести. Современники зачитывались «Бедной Лизой» до того, что толпами ходили к Симо­нову монастырю посмотреть на Лизин пруд. Очаровывало современ­ников и живописание отечественной старины в повести «Наталья, боярская дочь».

Для автора обе повести — бегство от реальности, порожденной со­бытиями революции, которой Карамзин страшился. Но здесь отказ от лозунгов революции спроецирован на опыт отечественной истории.

В контексте противопоставления ценностей западной цивилизации социальному укладу и нравственным идеалам соотечественников также своеобразной реакцией на события французской революции следует рассматривать и помещенный в журнале нравоописатель­ный очерк «Фрол Силин, благодетельный человек», в котором выве­ден русский крестьянин, помогающий людям в несчастье и воплоща­ющий собой образец христианского смирения и незлобивости. К этому же произведению Примыкает и материал, поданный в журнале как письмо к другу, «Сельский праздник и свадьба». В письме расска­зывается о празднике, который добрый помещик устроил своим кре­стьянам после уборки урожая, и о сельской свадьбе, сыгранной в ходе ЭТОГО праздника. Идиллическая картина социальной гармонии в отношениях между помещиками и крестьянами должна была нейтра­лизовать общественное мнение в России перед лицом развертывав­шихся во Франции социальных беспорядков.

Задумывая свой журнал, в объявлении о подписке Карамзин обе­щал публиковать в нем описания жизней славных новых писателей, а

также «иностранные сочинения в чистых переводах». Эти обещания Карамзин выполнил. В журнале действительно были помещены био­графии крупнейших немецких авторов XVIII в.: «Жизнь Клопштока», «Соломон Геснер» и очерк «Виланд». Переводам на страницах «Мос­ковского журнала» отводилось важное место. Помимо упомянутых выше «Вечеров» Мармонтеля и «Саконталы» следует указать публи­кации фрагментов из романа Л. Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди», столь популярного во второй половине века во всей Ев­ропе, сочинение аббата Рейналя «Похвала Элизе Драпер», статьи К. Ф. Морица «Нечто о мифологии» и «Кофейный дом».

Критико-библиографические разделы «Московского журнала» яв­ляли собой еще одно неоспоримое достоинство этого издания. Подоб­ные разделы имелись, как мы знаем, и в других журналах. Но в них, кроме, пожалуй, изданий группы И. А. Крылова, рецензии напомина­ли, скорее, аннотации или просто справки и выходе книг. Кроме того, за очень редким исключением, бывшим скорее случайностью, чем правилом, в журналах практически не освещалась театральная жизнь. Карамзин восполнил и этот пробел. Критические разделы, представ­ленные в его журнале, охватывали новинки как отечественной литера­туры, гак и иностранной. А регулярные театральные рецензии «Мос­ковский театр» дополнялись рубрикой «Парижские спектакли». Впервые русский читатель получал возможность, благодаря перево­дам театральных рецензий из «Mercure de France», быть в курсе теат­ральной жизни Парижа. Заслуга Карамзина в этом неоспорима.

Значительная часть театральных и литературных рецензий при­надлежала самому Карамзину. Рецензии играли очень важную роль в отстаивании Карамзиным своих взглядов на различные яв­ления культурной жизни и в утверждении тем самым своей твор­ческой независимости. Так, в обстановке обрушившихся на масо­нов репрессий он помещает уже в 1-й книжке I части рецензию на сочинение одного из лидеров русского масонства, известного по­эта и писателя М. М. Хераскова «Кадм и Гармония, древнее пове­ствование, в 2-х частях (М., 1789)». Обстоятельная рецензия была не лишена критического элемента, но для автора книги являлась несомненной моральной поддержкой. Факт помещения данной рецензии примечателен еще и тем, что сам Карамзин после воз­вращения из европейского путешествия порвал с масонством. В этой же книжке в разделе «Театр» рецензировался спектакль Мос­ковского театра «Эмилия Галотти». Пафос этой пьесы немецкого просветителя Г. Э. Лессинга, по-видимому, также созвучен внут­ренним убеждением Карамзина.

В III части, в разделе «О иностранных книгах», Карамзин помещает рецензию на популярное в Европе произведение Бартелеми «Путеше­ствие молодого Анахарсиса но Греции». Соотнесенность данного про­изведения с печатавшимися тут же «Письмами русского путешествен­ника» была слишком очевидной, и читатели могли судить о степени как преемственности, так и оригинальности сочинения издателя «Москов­ского журнала». Принципиальной была и рецензия Карамзина на по­становку в Московском театре знаменитой трагедии французского классика XVII в. П. Корнеля «Сид». Карамзин отмечает устарелость театра классицизма и отдает явное предпочтение драматической си­стеме шекспировского театра. В нем он видит большую связь с реаль­ной жизнью, способность пробуждать в зрителях сильные душевные переживания: «Французские трагедии можно уподобить хорошему регулярному саду, где много прекрасных аллей, прекрасной зелени, прекрасных цветников, прекрасных беседок; с приятностью ходим мы по сему саду и хвалим его; только все чего-то ищем и не находим, и душа наша холодною остается. <...> Напротив того, Шекспировы про­изведения уподоблю я произведениям натуры, которые прельщают нас в самой своей нерегулярности, которые с неописанною силою дей­ствуют на душу нашу и оставляют в ней неизгладимое впечатление».

В то же время Карамзин явно скептически относится к опытам новейшей немецкой чувствительной драмы, наиболее ярким пред­ставителем которой был А. Коцебу. Об этом можно судить по рецен­зии на спектакль Московского театра по пьесе этого драматурга «Не­нависть к людям и раскаяние». Еще более резко оценил Карамзин поставленную в том же театре трагедию немецкого автора Бертуха «Эльфрида». Отметив хорошую игру актеров, рецензент основные свои замечания сосредоточил на просчетах драматурга — искусст­венности конфликта и рыхлости действия.

Таким образом, «Московский журнал» был действительно обра­щен к современности, держал читателей в курсе последних литера­турных и театральных новостей, и главная заслуга в этом принадлежа­ла Карамзину. Однако технические причины, недостаток подписчиков, а также, по-видимому, соображения творческого порядка вынудили Карамзина прекратить издание журнала. Он решает попробовать та­кую форму коллективных изданий, как альманахи.

Первым опытом тгого рода изданий был альманах «Аглая», вы­шедший в двух томах в 1794 и 1795 гг. Характерно, что альманах вклю­чал в себя только отечественные сочинения, причем подавляющая часть опубликованных в нем произведений принадлежала самому Карамзину. Здесь в I части он помещает ряд своих стихотворений:

«Приношение Грациям», «Волга», «Надгробная надпись Боннету», «Весеннее чувство», — перемежая собственные стихи сочинениями Дмитриева (басня «Чиж») и Хераскова («Разлука»). Здесь же им были опубликованы теоретические статьи «Что нужно автору?» и «Нечто о науках, искусствах и просвещении». Главный интерес, однако, пред­ставляли публикации фрагмента из «Писем русского путешествен­ника» — «Путешествие в Лондон» и повести «Остров Борнгольм», поразившей современников суровым колоритом скандинавской ста­рины и полным загадочности сюжетом.

Вторая книжка «Аглаи», отмеченная мотивами пессимистической меланхолии, состоит из немногих произведений. Главные опять же при­надлежали Карамзину. Он как бы продолжает знакомить читателей с неопубликованными ранее частями «Писем русского путешественни­ка», фрагментами парижских впечатлений, передавая атмосферу па­рижского салопа, театров, а главное, описав встречу с семьей фран­цузского короля, очевидцем которой ему довелось быть. К тому времени, когда читатели альманаха могли прочесть это, Людовик XVI уже был казнен.

Тут же Карамзин помещает сентиментально-романтическую по­весть «Сиерра-Морена». Но особенно примечательными публикаци­ями, отражающими душевное состояние писателя тех лет, были меди-дативно окрашенные эссе «Мелодор к Филалету» и «Филалет к Мелодору». Это страстный эмоциональный диалог двух друзей, раз­мышляющих о жизни и месте человека в мире в свете тех потрясений, которые пережила Европа в результате событий французской револю­ции. Карамзин, однако, не теряет веры в благость провидения. Зато очерк «Афинская жизнь» не оставляет оснований для оптимизма: «...все проходит, все исчезает! Где Афины? Где жилище Гиппиево? Где храм наслаждений? Где моя греческая мантия? — Мечта! Мечта!»

«Аглая» имела значение предпосылки того типа литературных аль­манахов, которые будут издаваться впоследствии декабристами. Дру­гой его альманах — «Аониды» (1797) — не был столь интересным, будучи наполнен в основном стихами.

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: