МЕТОД ЛЕГКОГО ИЗУЧЕНИЯ ИСТОРИИ

[...] Мы избегнем заблуждения древних, если разделим на три равные части всю область, простирающуюся от экватора до полюса и содержащую девяносто градусов. Тридцать граду­сов мы предоставим жаре, тридцать — холоду и останется еще тридцать градусов для района умеренного [климата], где можно жить счастливо в свое удовольствие, за исключением несколь­ких местностей, какими являются суровые для жизни людей районы крутых гор, земли, влажные из-за покрывающих их болот, или опустошенные засухой районы, ставшие злокачест­венными и засушливыми из-за недостатка воды и почвы. Под тропиками, наоборот, можно найти некоторые районы, где

богатство почвы таково, что жители не ощущают тяжкой суро­вости климата (стр. 315).

Сила внутреннего тепла, таким образом, делает более силь­ными и крепкими тех, кто находится на севере, чем тех, кто пребывает на юге. Так же дело обстоит и в другом полушарии, пройдя тропик Козерога; чем больше мы удаляемся от эква­тора, тем более высоким оказывается рост проживающих там людей, как это имеет место в отношении гигантов Патагонии, находящейся на той же широте, что Германия. По этой при­чине скифы всегда направляли свои наиболее значительные набеги на юг. Точно так же (что может показаться невероят­ным, но не менее верно) величайшие империи всегда распро­странялись на юг и почти никогда не расширялись с юга на север. Так, ассирийцы [расширяли свою империю] за счет хал­деев, индийцы — за счет ассирийцев, греки — за счет персов, римляне — за счет карфагенян, готы — за счет римлян, тур­ки — за счет арабов, татары — за счет турок. Но римляне ни­когда не хотели продвигаться на север от Данюбы (стр. 317).

К этим замечаниям относительно физики прибавим дру­гие — о духовном темпераменте, которые позволят нам раз­вить лучшие исторические суждения. Так как тело и дух на­делены противоположными свойствами, то, чем сильнее пер­вое, тем слабее второй. И тот, кто сильнее духом, будет менее крепок телом. [...] Таким образом, очевидно, что дух настолько же владеет южанами, насколько тело владеет скифами. [...] Но существует третья раса людей, обладающих благороднейшей способностью, умением подчиняться и приказывать, людей, обладающих достаточной силой, чтобы не поддаться хитрости южан, и надлежащей мудростью, чтобы справиться с грубой силой скифов. [...] Об этом в конце концов выносит свой при­говор история, показывая, как готы, гунны, герулы, вандалы сумели быть достаточно храбрыми, чтобы завладеть Европой, Азией и Африкой, но не обладали мудростью, необходимой, чтобы удержать завоеванное. Напротив, те, которые знали, как обзавестись рассудительными людьми, встретившись с наро­дами, способными к политической жизни, умели в течение очень длительного времени сохранить в величайшем расцвете свои империи. [...] Именно потому, что скифы почти всегда не­навидели письменность (litteris), а южане — оружие, ни те, ни другие никогда не могли основать великие империи. На­против, римляне умели упражняться и в том и в другом с ве­личайшим успехом, всегда заботясь о том, чтобы, как совето­вал Платон, соединять гимнастику и музыку. Они получили от греков, как палладиум, право и литературу, т. е. секрет гражданской жизни; от карфагенян и сицилийцев они унас­ледовали науку кораблевождения, а сами римляне в непрерыв­ных войнах овладели наукой военного дела.

[...] Людей севера стремительно влечет к жестокости. [...] Что касается южан, они скупы или, скорее, бережливы и ска­редны, в то время как скифы расточительны и склонны к гра­бежам (стр. 320—321).

Народы юга благодаря длительной привычке к созерцанию (которая подобает черной желчи) оказались творцами и осно­вателями самых достопримечательных наук. Они открыли тай­ны природы, установили принципы математики, наконец, они первые сумели постичь значение и сущность религии и небес­ных тел. Скифы, которые были менее способны к созерцанию (по причине обилия крови и жидкости, коими их ум был на­столько подавлен, что мог обнаруживаться лишь с трудом), самопроизвольно устремлялись ко всему, что очевидно, а сле­довательно, к ремесленной технике. У северян зародилась все­возможная механика, пушки, плавка [металлов], книгопечата­ние и все, что касается металлургии. [,..]

Что касается жителей средней зоны, то если они не имеют ни призвания к сокровенным наукам, присущего южанам, ни вкуса к ремеслу, как люди севера, то они не в меньшей мере одарены всевозможными способностями. Ибо, если подвергнуть рассмотрению совокупность исторических памятников, станет ясно, что от этой расы людей происходят установления, за­коны, обычаи, административное право, торговля, хозяйство, красноречие, диалектика и, наконец, политика. [...] Действитель­но, история свидетельствует, что Азия, Греция, Ассирия, Ита­лия, Франция и Верхняя Германия — все это страны, распо­ложенные между полюсом и экватором, от сорокового до пя­тидесятого градуса, — всегда были районами, где наблюдался расцвет величайших империй; что эти районы дали величайших полководцев, лучших законодателей, справедливейших судей, проницательных юристов, прославленных ораторов, способных купцов, знаменитейших актеров и писателей. Напротив, Афри­ка (и еще менее того Скифия) не произвела ни юриста, ни оратора, еще меньше — историков и ничтожное по сравнению с Италией, Грецией, Францией, Азией количество великих купцов (стр. 327).

Но природа проявила большую заботу о том, чтобы скифы, столь же богатые физической силой, сколь бедные разумом, сделали военную доблесть первой из всех добродетелей, в то время как южане ценят прежде всего благочестие и религию, а люди средней зоны почитают скорее благоразумие. И хотя все они употребляют все средства для защиты своего госу­дарства, одни чаще всего прибегали к силе, другие — к страху божьему, а последние — к законам и справедливости (стр. 329).

Существует закон противоположностей, согласно которому, если южанин черен, северянин бел, если последний — рослый, первый — малорослый, если этот силен, тот немощен; если один полон жара и жидкостей, второй холоден и сух; если один волосат, другой без волос; если у одного голос хриплый, у дру­гого—звонкий; если один боится жары, другой боится холода; если этот весел, тот грустен; если этот общителен, тот склонен к уединению; если этот храбр, тот боязлив; если этот великий пьяница, тот — сама трезвость; если этот неряшлив и по отно­шению к себе, и по отношению к другим, тот осмотрителен и церемонен; если первый — мот, второй бережлив; если у пер-

вого холодный темперамент, второй — сама похотливость; если один скареден, другой — щеголь; если один хитер, другой — прост; если один солдат или ремесленник, другой — священник или философ; там, где один пользуется своими руками, другой употребляет свой разум, этот будет искать счастья на небе, в то время как другой — на земле. [...] И так как особенность пороков состоит в том, что они свойственны крайностям, из этого следует заключить, что упрямству южанина соответствует, легкомыслие скифа, в то время как уделом жителей среднего района является твердость. [...] А так как все эти недостатки, так сказать, укоренены в каждом народе природой, необходимо судить об истории всякого народа в соответствии с его при­вычками и наклонностями прежде, чем дурно о нем говорить. В сущности воздержанность южан так же не заслуживает по­хвалы, как не заслуживает осуждения пьянство, в котором упрекают скифов. [...] Скифы также удивительно любят обще­ство и сборища людей. Поэтому древние называют их номада­ми и ныне их продолжают называть ордами, как татар, когда они в большом количестве размещаются в поле. Южане, напро­тив, ищут уединения и предпочитают скрываться в лесах, не­жели принимать участие в жизни народа (стр. 333—336).

Самые западные народы Европы — бретонцы и испанцы в равной степени слывут храбрецами. Запад, следовательно, обладает большим сходством с севером, а восток — с югом. И это можно заметить не только в животном царстве, но и у растений, камней и металлов. [...] Но все, что мы до сих пор говорили, распространяется вообще на народы, обитающие в равнинных и однообразных районах, и на их нравы. Исследуем теперь различия и особенности, свойственные гористым, боло­тистым, безводным местностям, районам, где свирепствуют ветры, и безветренным местам. В том, что касается людей, существует такое же различие между прирожденными свойст­вами обитателя равнины и горца, какое имеется между при­родными чертами южанина и северянина. Можно было бы сде­лать такого же рода замечание и о том, что касается темпера­туры [воздуха], если только равнина, о которой идет речь, не болотиста (стр. 341).

ШЕСТЬ КНИГ О ГОСУДАРСТВЕ

Государство есть осуществление суверенной властью спра­ведливого управления многими семьями и тем, что находится в их общем владении (стр. 1).

Всякое государство либо происходит от семьи, которая постепенно размножается, либо сразу учреждается посредством собирания народа воедино, либо образуется из колонии, проис­шедшей от другого государства подобно новому пчелиному рою или подобно ветви, отделенной от дерева и посаженной в поч­ву, ветви, которая, пустив корни, более способна плодоносить, чем саженец, выросший из семени. Но и те и другие государ-

ства учреждаются по принуждению сильнейших или же в ре­зультате согласия одних людей добровольно передать в под­чинение других людей всю свою свободу целиком, с тем, чтобы эти последние ею распоряжались, опираясь на суверенную власть, либо без всяких законов, либо на основе определенных законов и на определенных условиях (стр. 350). Государство должно обладать достаточной территорией и местностью, при­годной для жителей, достаточно обильным плодородием страны, множеством скота для пропитания и одежды подданных, а что­бы сохранять их здоровье — мягкостью 'климата, температу­ры воздуха, доброкачественной водой, а для защиты народа и пристанища для него — материалами, пригодными для строи­тельства домов и крепостей, если местность сама по себе не является достаточно укрытой и естественно приспособленной к защите. Это — первые вещи, которым больше всего уделяется забот во всяком государстве. А уж затем ищут удобств, как лекарства, металлы, краски. [...] А поскольку желания людей чаще всего ненасытны, они хотят иметь в изобилии не только вещи полезные и необходимые, но и приятные бесполезные вещи. И точно так же, как не помышляют об обучении ре­бенка, пока он не подрос, не воспитан и не способен еще к рассуждениям, так и государства до той поры, пока они не снабжены тем, в чем они нуждаются, не проявляют большой заботы ни о моральных добродетелях, ни об искусствах и еще менее того о созерцании естественных и божественных пред­метов. Они довольствуются заурядным благоразумием, необ­ходимым, чтобы укрепить свое положение на случай нападе­ний чужеземцев и чтобы оберегать подданных от обид, нано­симых друг другу, или чтобы возместить обиду тому, кто ей подвергся (стр. 4—5). Но поскольку правители и государи ни­когда не могли прийти к согласию по этому вопросу, так как каждый измеряет свое благо своими радостями и удовольст­виями, и поскольку те, которые придерживаются одинакового мнения о высшем благе частного лица, не всегда согласны ни с тем, что добродетельный человек — то же самое, что хороший гражданин, ни с тем, что благоденствие отдельного человека совпадает с благоденствием государства, всегда имеется раз­нообразие законов, обычаев и целей сообразно нравам и стра­стям государей и правителей. Тем не менее, так как мудрый человек есть мера справедливости и· истины и так как люди, почитаемые мудрейшими, согласны между собой в том, что высшее благо частного лица то же, что высшее благо государ­ства, и не делают никакого различия между добродетельным человеком и хорошим гражданином, то мы так и определим истинную вершину благоденствия и главную цель, к которой должно быть направлено справедливое управление государ­ством (стр. 4).

Народ или властители государства могут без каких-либо условий отдать суверенную и вечную власть какому-нибудь лицу, с тем чтобы он по своему усмотрению распоряжался имуществом [государства], лицами и всем государством, а за-

тем передал все это кому захочет совершенно так же, как собственник может без всяких условий отдать свое имущество единственно лишь по причине своей щедрости, что представ­ляет собой подлинный дар, который не обставлен никакими условиями, будучи однажды совершен и завершен, принимая во внимание, что все прочие дары, сопряженные с обязатель­ствами и условиями, не являются истинными дарами. Так и суверенитет, данный государю на каких-то условиях и нала­гающий на него какие-то обязательства, не является собствен­но ни суверенитетом, ни абсолютной властью, если только то и другое при установлении власти государя не происходят от закона бога или природы (стр. 89). Что касается законов боже­ских и естественных, то им подчинены все государи земли, и не в их власти нарушать эти законы, если они не хотят ока­заться повинными в оскорблении божественного величества, объявив войну богу, перед величием которого все монархи ми­ра должны быть рабами и склонять голову в страхе и почте­нии. Следовательно, абсолютная власть государей и суверенных властителей никоим образом не распространяется на законы бога и природы (стр. 92). Если мы скажем, что абсолютной властью обладает тот, кто не подчиняется законам, то на всем свете не найдется суверенного государя, так как все государи на земле подчинены законам бога и природы и многим чело­веческим законам, общим всем народам. [...] Однако необхо­димо, чтобы суверены не подчинялись повелениям других лю­дей и чтобы они могли давать законы подданным и отменять, лишать силы бесполезные законы, заменяя их другими, чего не может совершать тот, кто подчинен законам и людям, которые имеют право ему повелевать (стр. 91). Не следует удивляться тому, что существует так мало добродетельных государей. Ведь поскольку добродетельных людей вообще мало, а из этого не­большого числа добродетельных лиц государи обычно не изби­раются, то если среди множества государей находится один в высшей степени хороший человек, это великое диво. А когда он оказывается вознесенным так высоко, что, кроме бога, не видит ничего более великого, чем он сам, когда его со всех сторон осаждают все соблазны, ведущие к падению самых стойких, и он все же сохраняет свою добродетель, это — чудо (стр. 358). Каким бы способом ни были разделены земли, не может быть сделано так, чтобы все имущество вплоть до женщин и детей стало общим, как хотел в своем первом проекте госу­дарства сделать Платон с целью изгнать из своего города слова твое и мое, которые, по его мнению, являются причиной всех зол, происходящих в государствах, и гибели последних. Но он не учел, что, если бы этот его проект был осуществлен, был бы утрачен единственный признак государства: если нет ни­чего, принадлежащего каждому, то нет и ничего, принадлежа­щего всем; если нет ничего частного, то нет и ничего об­щего. [...] Насколько же было бы такое устройство государства прямо направлено против закона бога и природы, против за­кона, которому ненавистны не только кровосмешение, прелю-

бодеяние, отцеубийство, неизбежные при общности жен, но и всякая попытка похитить что-либо, принадлежащее другим, и даже зариться на чужое добро, откуда явствует с очевид­ностью, что государства устроены богом также и для того, чтобы предоставить государству то, что является обществен­ным, а каждому — то, что является его собственностью. Кроме того, подобная общность всего имущества невозможна и не­совместима с семейным правом. Ведь если семья и город, соб­ственное и общее, частное и общественное смешиваются, то нет ни государства, ни семьи (стр. 10—11). Достаточно из­вестно, что общее достояние всех не может вызывать чувства привязанности и что общность влечет за собой ненависть и раздоры. [...] Еще больше обманываются те, кто полагает, что благодаря общим делам и общности имущества им будет уде­ляться больше забот. Ведь обычно наблюдается, что каждый пренебрегает общими делами, если из них нельзя извлечь вы­годы лично для себя (стр. 12).

Если случится, что суверенный государь, вместо того что­бы играть роль высшего судьи, создаст себе партию, он будет лишь главой партии. Он подвергнется опасности потерять жизнь также и тогда, когда причина мятежей коренится не в государстве, как это происходит вот уже пятьдесят лет во всей Европе, где войны ведутся из-за вопросов религии (стр. 454). Несомненно, что государь, проявляющий благо­склонность к одной секте и презирающий другую, уничтожит последнюю без применения силы, принуждения или какого бы то ни было насилия, если только бог ее не сохранит. Ибо дух решительных людей становится тем упорнее, чем больше с ним борются, а не встречая сопротивления, уступает. Кроме того, нет ничего более опасного для государя, чем попытка пустить в ход против своих подданных силу, когда нет уве­ренности в том, что это приведет к цели (стр. 347). Я здесь не говорю о том, какая религия наилучшая (хотя существует лишь одна религия, одна истина, один божественный закон, оглашенный устами бога), но если государь, обладающий определенной уверенностью в том, какая религия истинна, хо­чет привлечь на сторону этой религии своих· подданных, разде­ленных на секты и партии, то, по моему мнению, не нужно, чтобы он для этого применял силу, ибо, чем больше подвер­гается насилию воля людей, тем более она неуступчива. [...] Поступая так, государь не только избегнет народных волнений, смут и гражданских войн, но и откроет путь к вратам спасе­ния заблудшим подданным (стр. 455).

ПАТРИЦИ

Франческа Патрици (1529—1597) — видный итальянский натур­философ, уроженец Далмации, преподавал платоновскую фи­лософию в Ферраре, а в последние годы своей жизни — в Риме,

Главное произведение — «Новая философия Вселенной». От­рывки из нее впервые публикуются на русском языке в пер. А. X. Горфункеля по первому изданию этого произведения: F. Patrizi. Nova de universis philosophia. Ferrara, 1591.

НОВАЯ ФИЛОСОФИЯ ВСЕЛЕННОЙ

[О СВЕТЕ]

Франческо Патрици, желая основать новую, истинную и здравую философию Вселенной, осмелился провозгласить как истиннейшие следующие положения. А провозгласив их и рас­положив в должном порядке, подтвердил их божественными прорицаниями, геометрической необходимостью, философскими доводами и очевидными опытными данными.

Прежде первого — ничто.

После первого — все.

От начала — все.

От единого — все.

От блага — все.

От триединого бога — все.

Бог, благо, единое, начало, первое — тождественны.

От единого — изначальное единство.

От изначального единства — все единства.

От единств — сущности.

От сущностей — жизни.

От жизней — разумы.

От разумов — души.

От душ — природы.

От природ — качества.

От качеств — формы.

От форм — тела.

Все это — в пространстве.

Все это — в свете.

Все это — в тепле.

Через них приуготовляется возвращение к богу.

Он да будет подлинным пределом и целью этой нашей фи­лософии.

Эти, быть может, от века неслыханные аксиомы и пара­доксы опираются, как мы докажем, на прочнейшие основания, и мы будем философствовать о них следующим образом.

Философия есть исследование мудрости. Мудрость есть познание всеобщности вещей. Всеобщность вещей заключена в порядке. Порядок состоит из начал и следствий. Если кто начнет философствовать, исходя из следствий, — замутит по­рядок вещей и скроет его от себя во мраке. Следовательно, нам должно приступить к философствованию, исходя из начал.

Но от известных начал или же от неизвестных? Если мы нач­нем с неизвестного, то неизвестными будут и следствия. На неизвестном нельзя основать никакую, философию. Следова­тельно, начинать надо с известного. Всякое познание берет начало от разума и исходит от чувств. Среди чувств и по благородству природы, и по превосходству сил, и по достоин­ству действий первое место принадлежит зрению. Первое же, что воспринимает зрение, — это свет и сияние. Благодаря их силе и действию раскрывается многообразие вещей. Свет и сияние, едва народившись, открываются зрению. Благодаря им древние люди обнаружили то, что вверху, в середине и внизу. А заметив, восхитились. Восхитившись, стали созер­цать. Созерцая, начали философствовать. Философия же есть истиннейшее порождение света, восхищения и созерцания. Следовательно, от света (и его порождения — сияния), первого по преимуществу из чувственно воспринимаемых вещей, от первого, открытого чувствам и познанию, мы начинаем осно­вание нашей философии. Если бы это сделали древние фило­софы, они не положили бы в качестве начал вещей неведомые ни чувству, ни разуму хаос, гомеомерии, атомы, первую и вто­рую материю, не дошли бы до таких великих разногласий и не низвергли бы философию в мрачную пропасть. Ибо свет (и первое порождение его — сияние) прежде всего подлежит нашему знанию. Через него должно восходить к первому свету и отцу всяческого света. На нем следует прежде всего остано­виться. Из него должно вывести все вещи. А выведя, к нему же сызнова возвратиться, дабы в нем обрести вечное приста­нище.

Итак, мы начнем от света и сияния, которыми восхищены в величайшей мере. От света, говорю я, который есть образ самого бога и его благости, который озаряет все мировое, и околомировое, и запредельное пространство, который распро­страняется по всему, изливается через все, во все проникает и, проникая, все формирует и вызывает к существованию, все живит, все содержит в себе, все поддерживает, все собирает, и соединяет, и различает. Все, что существует, освещается, согревается, живет, рождает, питается, растет, совершенст­вуется и увеличивается, — все он обращает к себе, а обратив, очищает, все совершенствует, все обновляет, все сохраняет и не дает обратиться в ничто. Он — число и мера всех вещей. Он — чистейший свет всех вещей, неизменный и неизменяе­мый, несмешанный и несмесимый, не укрощенный и неукро­тимый, не нуждающийся ни в чем, но в изобилии обладающий всем. Всеми желаемый и вожделенный, украшение небес и краса всех вещей; мира прелесть, мира красота, мира радость и веселье. Ничего нет приятнее глазу, ничего нет радостнее ДУ^ХУ, ничего нет благоприятнее для жизни, ничего превосход­нее для познания, ничего для деяний полезнее. Без него бы все сущее лежало во мраке и неподвижности и было бы нам неведомо (л. 1).

[О ВСЕЕДИНОМ]

Выше мы, если не ошибаемся, в достаточной мере доказали ' что во всеобщности вещей по необходимости имеется нечто первое. И что оно есть начало вещей; и что оно есть единое; и это единое есть благо; и это благо есть бог. И все эти пять — тождественны. Вместе с тем доказаны первое и последнее свойства начала. Осталось подтвердить еще два положения — второе и третье. Одно: что все заключено в начале. Другое: что все происходит от начала. [...]

Следовательно, единое содержало в себе все сущности, прежде чем они произошли вовне. И хотя содержало в себе все, не распространилось и не рассеялось во все. Но, оста­ваясь единым, все это содержало в себе, а не было им содер-жимо. И постоянно обладает всеми вещами, но не обладаемо ими. И так как оно обладает ими и необладаемо, нет среди сущностей ни одной, в которой оно не находилось бы. Ибо, если бы единое не находилось везде, оно не обладало бы всем. И если бы оно не находилось повсюду, то оно само было бы содержимо чем-то и тогда не в состоянии было бы находиться везде. Если бы нечто содержало в себе единое, то оно и ограни­чивало бы его. И тогда нечто, меньшее бесконечного, огра­ничивало бы бесконечное и превращало его в конечное. И еди­ное оказалось бы бесконечным от себя и конечным от другого. А это невозможно.

Если же верно, что единое находится повсюду, ложным является [утверждение], что оно находится только где-то. И ложно [утверждение], что оно — нигде. А если неверно, что оно — нигде, то, стало быть, оно находится. во. всем. А если оно во всем, то и повсюду, в сущностях и в не-сущем. И по­всюду, где оно есть, оно будет в себе самом, и все — в нем. Итак, единое и само находится во всех.вещах, и ни чем не содержимо, но само содержит в себе все. И все находится в едином, но единым образом. И единое есть все, соединенное воедино. И единое есть все, и единое, да позволено будет так выразиться, есть всеединое (л. 12—13).

[ОБ ОДУШЕВЛЕННОСТИ МИРА]

Многие философы среди божественных душ первое место уделяют мировой душе как такой, которая подает жизнь, со­знание и движение превосходнейшему и совершеннейшему из всех тел. Среди них, очевидно, должны быть названы почти все философы ионийской школы: Фалес, Гераклит, Анаксагор, Архелай. Из италийской школы — Пифагор и все его последо­ватели, Пармёнид, Зенон, Эмпедокл. Затем — Платон со всеми его учениками. Пожалуй что все стоики. Противным путем пошел Левкипп, а с ним слушатель его, Демокрит, и после них и с ними — Эпикур. Так что из всего столь великого числа философствовавших греков одни эти трое отвергали одушевлен-

ность мира. Но если справедливо писал Плутарх о Демокри­те, то только двое из них — первый и последний — придержи­вались этого суждения. Его слова таковы: «Демокрит призна­вал божественный дух, огнеподобную душу мира». Эти двое, оставшиеся в одиночестве, в сравнении с таким' множеством столь великих мужей, ничего не стоят, разве что они привели бы достаточно сильные и убедительные доводы, что в мире ца­рит случай, более сильный, чем душа, и которого они почитали как бога. Кроме этих, считавших мир бездыханным трупом, Аристотель, пока был другом Платона, воспринял из его уст, что мир одушевлен и даже обладает разумной душой, о чем он неоднократно писал.[...]. После же того, как он стал врагом своего учителя, он изменил и Платону, и самому себе и внес в философию некое собственное учение, что не весь мир, но только часть его одушевлена, а именно что небо одушевлено, элементы же — нет.

[...] Итак, мы говорим, что не только звезды и сферы (если только сферы эти существуют в небе) и все небо в целом оду­шевлены не ангелами, которые являются разумными, но ду­шами; но мы, чтобы вслед за перипатетиками не изобразить мир уродом, мы вслед за Аристотелем, когда он придержи­вался более здравого учения, за Платоном, всеми древними философами, греками, египтянами и халдеями утверждаем, что весь мир обладает душой. Из чего следует, что не только небеса и их части, но также и элементы, сколько их есть, и отдельные их части, не отторженные от целого, оду­шевлены.

Это положение не принимают перипатетики и опровер­гают его достаточно остроумными, как им представляется, до­водами. А именно, они говорят, исходя из предписаний учи­теля: если мир одушевлен, то он по необходимости должен обладать душой, душа же есть акт физического, органического тела, обладающего потенцией жизни. Они допускают, что мир есть физическое тело, но отрицают, что он — органическое и живое тело. Мы оспорим оба этих возражения.

Аристотелево определение души приложимо, по-видимому, только к душам растений, ибо они, как признают и Аристотель, и все другие философы, и живут, и обладают органическим телом. Они, конечно, обладают органами, с помощью которых могут и воспринимать благодеяния жизни, и переносить ее тя­готы. Но к душам животных и человека это определение никоим образом не подходит. Правда, и они, конечно, живут и могут жить и обладают телесными орудиями для жизнедея­тельности. Все это у животных и человека обще с растениями. Но животные, по Аристотелеву же учению, кроме способности к жизни и ее орудий обладают и местным движением, и ощу­щением. А ни то, ни другое не заключено в [Аристотелевом] определении [души]. Люди ate, сверх того, что свойственно животным, влекомы желанием славы, обладают разумом и интеллектом, и все это — благодаря своей душе. Но ничто из этого не упомянуто в [Аристотелевом] определении [души].

Следовательно, это определение, столь жалкое и недоста­точное даже применительно к известным душам, никак не подходит к душе мира; поэтому пусть нам не выставляют его в качестве возражения.

К этому добавим следующее. Небо, небесные сферы, звезды одушевлены и живут. Этому учит Аристотель, это подтвер­ждают Теофраст и Александр. Но какими органами, необхо­димыми для жизни, обладает небо?

Многие из новейших перипатетиков, возражая двум древ­ним представителям своей школы, Филопону и Симплицию, нагромоздили ради опровержения множество бессмыслиц под видом аргументов, чтобы доказать, что звезды не слышат, не видят и не обладают никакими чувствами. Главный довод был тот, что у них нет органов зрения, слуха и ощущения. Если же органы так необходимы для ощущения и жизни, а у неба, сфер, звезд нет никаких органов, то на каком же философском основании они соглашаются со своим князем', что они оду­шевлены, живут и производят действия, свойственные живот­ным и растениям?

Следовательно, они обязаны признать, что их князь заблу­ждается либо ошибаются они, коль скоро с ним не согласны. Пусть выбирают: либо они сами, либо он с этими великими, как мы их назовем, корифеями перипатетической школы впа­ли в заблуждение; но пусть не утверждают, что для всякой жизни необходимы орудия, коль скоро сами они не смеют от­рицать, что звезды, сферы, небо живут, и в то же время при­знают, что у них нет никаких органов.

Но живут всякая душа и всякий дух. Живут все интеллек­ты. Живет и сама первая жизнь, и все жизни в умопостигае­мом мире, и все сущности. И всё, что было жизнью в боге, и то, что по его, [Аристотеля], утверждению, находясь выше крайних пределов ², живет превосходной жизнью, достаточней-шей всякому зону³; и, однако, не посмеет же он утверждать, что все это снабжено какими-либо орудиями, [органами жизни].

Если же, следовательно, столько сущностей, и мировых, и запредельных, живут без органов, почему они требуют орга­нов жизни для мира? Если в величайших частях мира, в небе, сферах и звездах, они полагают жизнь и не полагают орудий [жизни], почему они требуют орудий для всего мирового тела?

Если небу, всему миру нет необходимости обладать орга­нами жизни, то почему же они необходимы элементам для того, чтобы жить? Если же ни тем, ни другим нет в них необходи­мости, почему они отрицают, что элементы живут или могут жить, на том единственном основании, что они лишены орудий жизни?

И наконец, откуда они знают, что элементы лишены орга­нов жизни? Ведь не все живое обладает желудком, или серд­цем, или печенью, но имеет свои, соответствующие ему органы. Ведь и у растений нет этих органов, и, однако же, они живут. Равным образом и многие животные живут без этих и им подобных орудий. Ибо всякий их род имеет органы, соответ-

ствующие его формам, действиям, силам и сущности. Что же мешает, чтобы и элементы имели соответствующие им орудия жизни, каковыми — хотя бы мы их не различали и не зна­ли — они, однако, обладают, если они им необходимы для жизни. Или же, если нет в них необходимости, они их и не имеют, и поэтому напрасно было бы Их требовать.

Но поскольку эти доводы перипатетиков не ведут к истине и выведены из несовершенного определения души — пусть не будут они в этом деле иметь никакой силы. Ибо мы распола­гаем иными, гораздо более истинными противоположными им доводами, которыми подтвердим одушевленность мира.

Мир — совершеннейшее из всех тел. Следовательно, он совершеннее тел муравьев, тараканов и иных такого же рода неисчислимых ничтожеств мира. А все они одушевлены и жи­вут, обладая каждый свойственной ему душой. Почему же самое совершенное из всех тел должно быть лишено души и уподобиться трупу? Элементы, которые своей массой запол­няют массу мира и своим совершенством восполняют его со­вершенство, — почему и они должны быть лишены своих душ? [...]

Если бы элементы были лишены души, они не обладали бы ни ценностью, ни превосходством. И все в целом тело мира было бы в одной своей части совершенным, а в другой лишено совершенства и, стало быть, было бы уродливым. Итак, сами элементы, органические или неорганические, и живут, и снаб­жены душой, каждый своей. К этому [надо добавить], что если тараканы и прочие насекомые, растения и все живые суще­ства получают и жизнь, и бытие от мира (а ведь никто не дает того, чего не имеет сам), то как же мир одушевляет, если сам он неодушевлен? [...]

Еоли же кто скажет: разве мир не совершеннейшее из всех тел? Ведь никто этого не отрицает. Разве он также не совершеннейшее само по себе тело, довлеющее самому себе, так что не нуждается ни в каком ином теле? И с этим все мы согласны. Но с оговоркой: даже если он и не нуждается ни в каком теле, это еще не 'значит, что он не нуждается ни в чем. Ибо ведь он нимало не может по своей собственной природе ни быть, ни сохраняться, ни пребывать в сохранности. Еще раньше в «Панархии» показано, что всякое тело и само тело мира обладает только пассивными силами и не располагает никакими активными силами. Пассивными силами он мог бы быть разделен на мельчайшие части. Следовательно, в качестве тела он недостаточен для самого себя. А чтобы сохраняться в своей сущности, он нуждается в высшей и более мощной природе, и именно в бестелесной, которая, однако, не прене­брегала бы тем, чтобы проникнуть в него я затем его всего и отдельные его главные и неглавные части и мельчайшие ча­стицы соединять, связывать и объединять, чтобы стать нера­сторжимой связью целого, ибо всякое тело, в том числе и тело мира, по природе своей делимо и дробимо и обладает расходя­щимися и рассеивающимися частями.

Если бы отдельные части мира рассеивались, то не суще­ствовал бы ни мир в целом, ни его части. А чтобы существо­вать, они нуждаются в том, чтобы каждая сохраняла свою сущность. Рассеявшись, они не. могли бы этого достичь. Сле­довательно, это благодеяние [единства) должно воспоследовать от иного, не рассеивающегося; следовательно, если не идти к бесконечности, ни в коем случае не от самого тела, а стало быть, от бестелесного начала, которое вместе с тем должно быть приспособленным к телу. Приспособление же это есть некое соединение бестелесного с телом. А что это не что иное, как душа, показано ранее.

Следовательно, тело мира, чтобы быть телом мира и со­хранять свое бытие, нуждается в душе, которая бы соединя­лась с ним. Душа же по самому своему бытию присутствием своим осуществляет три действия: одушевляет, оживляет и движет.

Если бы она не пребывала в теле, то не одушевляла бы его; если бы не одушевляла, то не давала бы ему жизни; если бы не давала ему жизни, то не двигала бы его; если бы не дви­гала, то не соединяла бы его части; если бы не соединяла, то и не связывала бы их вместе; если бы не связывала, то не была бы их узами, а если бы не была узами, [связью мира], то части мира не обладали бы симпатией между собой; если бы не обладали симпатией, то не терпели бы друг друга; если бы не терпели друг друга, то и не воздействовали бы друг на друга, [не взаимодействовали бы]; если бы не взаимодейство­вали, то ни одна часть мира не возникала бы и не уничтожа­лась, не было бы ни возникновения, ни гибели, ни изменения, ни превращения вещей и мир лежал бы неподвижным телом подобно трупу; если бы душа не одушевляла, не воодушев­ляла и не одухотворяла мир в целом и все его большие и ма­лые части, подобно тому как души всех, даже самых ничтож­ных, животных одушевляют их тела, и таким образом одушев­ляют, оживляют их и движут ими благодаря самому бытию своему и присутствию, так что не оказывается ни одной их части, лишенной жизни и души.

Следовательно, мировая душа так связана с мировым те­лом, что мир оказывается столь прекрасен и заслуживает наи­менования космоса (л. 54—56).

•

БРУНО

Джордано Бруно (1548—1600) — итальянский философ и поэт, страстный борец против схоластики и католической церк­ви, материалист-пантеист. Родился в местечке Нола (отсюда — Ноланец) близ Неаполя в семье обедневшего дворянина. Обу­чался в монастырской школе доминиканского ордена, где по­лучил сан священника и степень доктора философии. Разочаро­вавшись в зтой деятельности, Бруно покинул монастырь, а затем, преследуемый церковью, и Италию. В течение несколь-

ких лет жил в Швейцарии, Франции, Англии и Герма<

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

---

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: