РАЗЛИЧИЕ МЕЖДУ ЗАКОНОМ И ОБЫЧАЕМ.

ЗАКОНЫ ПОЛУЧАЮТ ЗНАЧЕНИЕ В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ

ВСЛЕДСТВИЕ ИХ ВНУТРЕННЕГО ОСНОВАНИЯ, А ТАКЖЕ

Кажется, что законы и обычаи относятся к тому же самому, ибо законы предписывают добрые обычаи и запрещают плохие. Но законы сопровождаются наградами и наказаниями, для того чтобы они заставляли исполнять свои обязанности тех людей, которые по своей доброй воле не склонны соблюдать добро и справедливость. Итак, обычаи являются как бы источниками и началами, из которых законы вытекают и получают свое происхождение. Однако и сами законы должны опираться на какое-либо разумное основание. Оно рассматривается как если бы оно составляло душу законов, нравственные люди в силу его удерживаются от прегрешений; оно лучше заставляет их исполнять свои обязанности, чем наказания или награды. Основная функция законов состоит не только в том, что они налагают кары за преступления, но также и в том, что они убеждают, что не следует вообще грешить. Если нельзя привести разумные основания некоторых законов — основания многих законов темны, а некоторые вообще лишены их, — то все же следует стараться, чтобы они не противоречили разуму; ибо такие законы получают свое значение только вследствие авторитета власти. [...].

1. Гарантия законов заключается в том, что все устанавливается ими для общей нравственности и пользы, так что за одинаковые добродетели назначаются одинаковые награды, а за одинаковые преступления назначаются одинаковые наказания. 2. Настоящая свобода состоит не в том, что кто-либо может безнаказанно следовать своим порочным наклонностям или получать за преступления неодинаковые наказания. Настоящая свобода состоит в укрощении дурных страстей и пороков, а не в свободе делать все, что кому угодно, и получать более легкое наказание за свои преступления. 3. Если следует установить какое-либо различие в наказаниях за то же самое преступление, то оно должно укрощать злую волю, а не угождать ей. Поэтому вельможи, шляхтичи и лица, занимающие высокие должности, должны наказываться строже, чем беззащитные, плебеи и частные лица. При этом лица, совершающие преступления против власти, должны наказываться строже, чем лица, совершающие преступления против частных лиц (стр. 87—89).

2. О, если бы хорошо понимали, о чем идет речь, те, кто требует, чтобы при издании законов принимали в соображение заслуги известных лиц и не знаю еще какие вольности! Ведь

под заслугами следует понимать то, в чем проявляется добродетель кого-либо, оказавшего благодеяния государству или частным лицам. Я совсем не желаю, чтобы законодатель не принимал во внимание таких заслуг, напротив, я желал бы, чтобы ее украшали величайшими наградами. Но если кто-либо понимает под заслугой несправедливо учиненное им убийство и требует для себя более легкого наказания на том основании, что он шляхтич знатного происхождения, то он неправильно употребляет это прекрасное правило: он применяет его не к добродетели, а к порокам, не к славным подвигам, а к убий ству. Что касается свободы, о которой они говорят, то настоящая свобода состоит не в свободе делать все, что кому-либо угодно, не в излишней снисходительности законов к тем, кто совершает уголовные преступления, но в укрощении слепых и буйных страстей души, в господстве разума, согласно предписаниям которого жизнь устраивается лучше всего и чище всего; она состоит в известном строе жизни, в одинаковом применении закона ко всем, в одинаковом отношении к спорящим сторонам, не взирая на лица, в равенстве граждан перед судом, в справедливом вынесении решений и исполнении их. Разве существуют более жестокие властители, чем волнения души! Они ломают, побеждают и уничтожают разум и суждение в людях, в души которых они проникли и укрепились. Никто не является рабом в большей степени, чем тот, кто служит столь беспощадным господам, хотя бы он утопал в роскоши и почестях. Разве можно представить себе более полную свободу, чем свободу от их господства! (стр. 91).

[...] Закон должен говорить всем одним и тем же голосом, одна и та же власть должна управлять всеми, как приказывая, так и запрещая; законы о прибылях, тяготах и обидах должны руководствоваться одними и теми же соображениями. Кто служит таким законам, того следует считать действительно свободным в смысле того, что он предпочитает быть рабом законов, чтобы иметь возможность долго сохранять свою свободу.

Вряд ли даже в каком-либо варварском государстве существует такая свобода, которая была бы соединена со свободой делать все, что хочешь; тем не менее следует считать ее достойной хорошо устроенной Речи- Посполитой.

Законы большей частью так составлены, что они служат к выгоде богачей; они позволяют им ловить бедняков в свои сети, протянутые подобно сетям пауков (стр. 93).

Иван Семенович Пересветов (даты рождения и смерти неизвестны) — выдающийся представитель общественно-политической мысли середины XVI в., дворянский публицист, автор ряда сочинений (челобитных, трактатов, речей), в которых на-

ряду с предложениями о реформах государственного строя, осуждением вельмож («ленивых богатин») и общественной несправедливости имеются проблемы мировоззренческого характера, выдвигаются гуманистические идеи, проявляется рационалистическое мышление, исходящее из жизненной практики передового в то время сословия служилых людей, противников сепаратизма и сторонников централизованной государственной власти на Руси.

В сочинениях И. С. Пересветова мы встречаем осуждение общественной несправедливости, холопства, мысли о равенстве людей, защиту прогрессивного принципа «заслуги», предпочтение «правды» «вере» и др. Автор прославляет мудрость, проявляет почтительное отношение к «философам» и «докторам». Отрывки взяты из книги: «Сочинения И. С. Пересветова» (М., 1956). Подбор Н. С. Козлова.

«В котором царстве люди порабощены, и в том царстве люди не храбры и к бою не смелы против недруга: они бо есть порабощены, и тот человек срама не боится, а чести себе не добывает, а рече тако: «Хотя и богатырь или не богатырь, однако, есми холоп государев, иново мне имени не прибудет»» (стр. 157).

[ЗАЩИТА ИДЕЙ РАВЕНСТВА, ВЫДВИЖЕНИЕ ПРИНЦИПА «ЗАСЛУГИ»]

«Братия, все есмя дети Адамовы; кто у меня верно служит и стоит люто против недруга, и тот у меня лучшей будет» (стр. 159).

Кто против недруга крепко стоит, смертною игрою играет, и полки у недругов разрывает, и царю верно служит, хотя от меншаго колена, и он его на величество подъимает, и имя ему велико дает, и жалования много ему прибавливает, для того ростит сердце воинником своим. [...]

Царю служити и против недруга крепко стояти. А ведома нету, какова они отца дети, да для их мудрости царь на них велико имя положил для того, чтобы иныя такоже удавалися верно царю служити (стр. 158—159).

И говорил волоский воевода: «Таковое царство великое и силное и славное и во всем богатое царство Московское; естьли бы в том царстве была правда?» Ино у него служит москвитин Васка Мерцалов, и он того роспрашивал: «Ты гораздо знаеш про то царьство Московъское; скажи ми подлинно!» И он стал так сказывать Петру волоокому воеводе: «Вера, государь, хри-

стиянская добра и во всем исполнена, и красота церковная велика, а правды несть». И к тому Петр воевода заплакал и рек тако: «Коли правды нет, тогда и всего нет». Да тако рек волоский воевода: «Истинная правда Христос есть, и сияет на вся небесныя высоты и земныя широты и на преисподния глубины многочисленное светлое солнце, вся ему колена покла-няются небесная и земная и преисподняя, и все его имя святое восхвалили и возславили, яко свят господь, силен и крепок и безсмертный; велик бог христианский и чюдна дела его, долготерпелив и многомилостив. И в котором царстве правда, в том и бог пребывает, и помощь свою святую дает, и гнев божий не воздвигается на то царство. Правды силнее в боже-ственом писании несть. Правда богу и отцу сердечная радость, а царю великая мудрость и сила [...]». И ныне пишут мудрые философы и дохтури о благоверном царе и великом князе Иване Васильевиче всеа Русии, что он будет мудр и введет правду в царство свое (стр. 241).

И тако рече волоский воевода: «Не веру бог любит, правду!...]» (стр. 244).

Мишель Монтенъ (1533—1592) — французский философ и писатель. Выл советником парламента в Бордо, мэром этого города, депутатом Генеральных штатов. Главное произведение, написанное в 70-х годах XVI в. (на французском языке) — «Опыты»; идеи скептицизма заострены здесь против догматизма, религиозного мировоззрения. Вместе с тем эти идеи сочетаются с мыслями в духе натурализма и эпикуреизма: дух человека зависит от тела, люди, как и животные, — дети природы, законам которой подчинено все в природе. Эпикурейская этика Монтеня устраняет связь нравственности с религией и проникнута индивидуализмом. Идеи «Опытов» оказали огромное влияние на передовую мысль Франции и Европы XVI—XVIII вв. Настоящая подборка составлена по русскому изданию «Опытов», кн. 1—III (М., 1954). Подбор произведен В. М. Богуславским.

[...] у· нас, по-видимому, нет другого мерила истинного и разумного, как служащие нам примерами и образцами мнения и обычаи нашей страны. Тут всегда и самая совершенная религия, и самый совершенный государственный строй, и самые совершенные и цивилизованные обычаи (I, 261).

Приглядитесь, каковы были первоначальные воззрения, положившие начало этому могучему потоку мнений, которые ныне внушают почтение и ужас; тогда вы убедитесь, что они были весьма шаткими и легковесными, и вы не удивитесь тому, что люди, которые все взвешивают и оценивают разумом,

ничего не принимая на веру и не полагаясь на авторитет, придерживаются суждений, весьма далеких от общепринятых (II, 297). Кто пожелает отделаться от всесильных предрассудков обычая, тот обнаружит немало вещей, которые как будто и не вызывают сомнений, но, вместе с тем, и не имеют иной опоры, как только морщины и седина давно 'укоренившихся представлений. Сорвав же с подобных вещей эту личину и сопоставив их с истиною и разумом, такой человек почувствует, что, хотя прежние суждения его и полетели кувырком, все же почва под ногами у него стала тверже (I, 149—150). [...] Об истине

нельзя судить на основании чужого свидетельства или полагаясь на авторитет другого человека (II, 207).

Вполне вероятно, что вера в чудеса, видения, колдовство и иные необыкновенные вещи имеет своим источником главным образом воображение, воздействующее с особой силой надуши людей простых и невежественных, поскольку они податливее других. Из них настолько вышибли способность здраво судить, воспользовавшись их легковерием, что им кажется, будто они видят то, чего на деле вовсе не видят (I, 126). Если чудеса и существуют, то только потому, что мы недостаточно знаем природу, а вовсе не потому, что это ей свойственно. Привычка притупляет остроту наших суждений. Дикари для нас нисколько не большее чудо, нежели мы сами для них (I, 141—142). Поскольку люди в силу несовершенства своей природы не могут довольствоваться доброкачественной монетой, пусть между ними обращается и фальшивая. Это средство применялось решительно всеми законодателями, и нет ни одного государственного устройства, свободного от примеси какой-нибудь напыщенной чепухи или лжи, необходимых, чтобы налагать узду на народ и держать его в подчинении. [...]. Именно это и придавало вес даже порочным религиям и побуждало разумных людей делаться их приверженцами... любой свод законов обязан своим происхождением кому-нибудь из богов, что ложно во всех случаях, за исключением лишь тех законов, которые Моисей дал иудеям по выходе из Египта (11,353). Все правительства извлекали пользу из благочестия верующих (11,214). Мог ли древний бог яснее обличить людей в незнании бога и лучше преподать им, что религия есть не что иное, как их собственное измышление, необходимое для поддержания

человеческого общества, чем заявив — как он это сделал — тем, кто искал наставления у его треножника, что истинной религией для каждого является та, которая охраняется обычаем той страны, где он родился? (II, 292).

Для христиан натолкнуться на вещь невероятную — повод к вере. И это тем разумнее, чем сильнее такая вещь противоречит человеческому разуму. Если бы она согласовалась с разумом, то не было бы чуда (II, 197). Одни уверяют, будто верят в то, во что на деле не верят; другие (и таких гораздо больше) внушают это самим себе, не зная по-настоящему, что такое вера (II, 132).

[...] Поразительно, что даже люди, наиболее убежденные в бессмертии души, которое кажется им столь справедливым и ясным, оказывались все же не в силах доказать его своими человеческими доводами (II, 260). Когда Платон распространяется [...] о телесных наградах и наказаниях, которые ожидают нас после распада наших тел [...], или когда Магомет обещает своим единоверцам рай, устланный коврами, украшенный золотом и драгоценными камнями, рай, в котором нас ждут девы необычайной красоты и изысканные вина и яства, то для меня ясно, что это говорят насмешники, приспособляющиеся к нашей глупости [...]. Ведь впадают же некоторые наши единоверцы в подобное заблуждение (II, 219).

Признаем чистосердечно, что бессмертие обещают нам только бог и религия; ни природа, ни наш разум не говорят нам об этом (II, 261).

Смерть — не только избавление от болезней, она — избавление от всякого рода страданий (II, 27). Презрение к жизни — нелепое чувство, ибо в конечном счете она — все, что у нас есть, она — все наше бытие. [...] Тот, кто хочет из человека превратиться в ангела, ничего этим для себя не достигнет, ничего не выигрывает, ибо раз он перестанет существовать, то кто же за него порадуется и ощутит это улучшение? (II, 30).

[...] Каких только наших способностей нельзя найти в действиях животных! Существует ли более благоустроенное общество, с более разнообразным распределением труда и обязанностей, с более твердым распорядком, чем у пчел? Можно ли представить себе, чтобы это столь налаженное распределение труда и обязанностей совершалось без участия разума, без понимания? (II, 146). Все сказанное мною должно подтвердить сходство между положением человека и положением животных, связав человека со всей остальной массой живых существ. Человек не выше и не ниже других (II, 151).

Вместе с Эпикуром и Демокритом, взгляды которых по вопросу о душе были наиболее приняты, философы считали, что жизнь души разделяет общую судьбу вещей, в том числе и жизни человека; они считали, что душа рождается так же, как и тело; что ее силы прибывают одновременно с телесными; что в детстве она слаба, а затем наступает период ее зре-логти и силы, сменяющийся периодом уладка и старостьр (П, 256).

Несомненно, что наши суждения, наш разум и наши душевные способности всегда зависят от телесных изменений [...]. Разве мы не замечаем, что, когда мы здоровы, наш ум работает быстрее, память проворнее, а речь живее, чем когда мы больны? [...] Наши суждения изменяются не только под влиянием лихорадки, крепких напитков или каких-нибудь крупных нарушений в нашем организме — достаточно и самых незначительных, чтобы перевернуть их (II, 273—274).

Начийаешь ненавидеть все правдоподобное, когда его выдают за нечто непоколебимое (III, 315). [...] Карнеад [...] доказал, что люди не способны познавать истину [...]. Эта смелая мысль возникла у Карнеада, по-моему, вследствие бесстыдства тех, кто воображает, будто им все известно [...]. Гордость тех, кто приписывает человеческому' разуму способность познавать все, заставляла других, вызывая в них досаду и дух противоречия, проникнуться убеждением, что разум совершенно бессилен (III, 321).

В начале всяческой философии лежит удивление, ее развитием является исследование, ее концом — незнание. Надо сказать, что существует незнание, полное силы и благородства, в мужестве и чести ничем не уступающее знанию, незнание, для постижения которого надо ничуть не меньше знания, чем для права называться знающим (III, 315).

[...] Нелегко установить границы нашему разуму: он любознателен, жаден и столь же мало склонен остановиться, пройдя тысячу шагов, как и пройдя пятьдесят. Я убедился на опыте, что то, чего не удалось достичь одному, удается другому, что то, что осталось неизвестным одному веку, разъясняется в следующем; что науки и искусства не отливаются сразу в готовую форму, но образуются и развиваются постепенно, путем повторной многократной обработки и отделки [...]. Так вот и я не перестаю исследовать и испытывать то, чего не в состоянии открыть собственными силами; вновь и вновь возвращаясь все к тому же предмету [...], я делаю этот предмет более гибким и податливым, создавая таким образом для других, которые последуют за мной, более благоприятные возможности овладеть им [...]. То же самое сделает и мой преемник для того, кто последует за ним. Поэтому ни трудность исследования, ни мое бессилие не должны приводить меня в отчаяние, ибо это только мое бессилие. Человек столь же способен познать все, как и отдельные вещи (II, 269).

Когда [...] мы видим крестьянина и короля, дворянина и простолюдина, сановника и частное лицо, богача и бедняка, нашим глазам они представляются до крайности несходными, а между тем они в сущности различаются друг от друга только своим платьем (I, 329). Души императоров и сапожников скроены по одному и тому же образцу (II, 170).

Что бы ни говорили, но даже в самой добродетели конечная цель — наслаждение. Мне нравится дразнить этим словом слух некоторых лиц, кому оно очень не по душе (I, 103-^ 104).

Жан Воден (1530—1596)— французский политический мыслитель и философ. Один из руководителей партии «политиков», боровшейся за прекращение религиозных войн во Франции. Эта партия французской буржуазии добивалась единства страны путем укрепления королевской власти и установления религиозной веротерпимости в стране. В своем произведении «Разговор семи человек» (ходившем в рукописи и опубликованном только в XIX в.) одним из первых обосновывал деистическую идею о естественной религии, не признающей вероисповедных различий. При жизни издал несколько произведений. Важнейшие из них: «Метод легкого изучения истории» (1566, на латинском языке) и «Шесть книг о государстве» (1576, на французском языке, затем переведено на латинский). Ниже публикуются (впервые на русском языке) отрывки из обоих этих произведений. Подбор и перевод осуществлен В. М. Богуславским по изданию: J. Boaini. Abdeg. in parisiorum senatu advocati. Methodus ad fasilem historiarum cognitionem. Это произведение опубликовано (вместе с французским переводом) в кн.: «Oeuvres philosophiques de Jean Bodin». Texte etablit, traduit et publie par Pierre Mesnard. Paris, 1951. Отрывки из «Шести книг о государстве» переведены с издания: «Les six livres de la republique de J. Bodin». Angevin. A. Lyon, par Jeoques du Puis, MDLXXX.

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: