Мертвецам не дожить до рассвета

Открылась дверь, и, заходя с мороза, Братухин бросил на стол верёвку, кнут и кожаные ремни с упряжи. Он ходил на склад, дабы проверить коней. Подойдя к казаку, он что-то пошептал ему на ухо, недобро поглядывая на Михаила Кацмазовского.

— Ну что, дорогие мои, — неторопливо сбрасывая шинель, проговорил Братухин, — настало время расплаты. Много мы сегодня наслушались разных историй, но никто из вас не знает, кто такой Фёдор Нестеров.

Он перевёл взгляд на казака и залился недоброй улыбкой.

— Я не так давно знаком с Фёдором, но дружим мы с ним, как закадычные друзья. Он мой верный друг, и я в любой тяжёлой ситуации могу положиться только на него. Он суровый и безжалостный человек, на войне другие и не нужны. Идёт война, и все люди поневоле становятся её участниками. Война не только между белым движением и большевистской сволочью, но и между людьми на простом бытовом уровне, как у нас с вами. Кто-то борется за народ, а кто-то борется с народом. На этой нездоровой почве развелось целое множество мерзавцев вроде вас, пользующихся оружием, военным положением и беззащитностью простых людей, с которыми вы и творите свои зверства.

Потому за всю войну я ещё ни разу не остановил Фёдора, решившего по совести и законам небесным карать врагов. Зарубит человека, так зарубит, забьёт плетью, значит, так тому и быть.

Многое мы повидали с Фёдором, но один случай из нашей военной жизни мне очень хорошо запомнился. Зашли мы намедни в одну деревеньку, красные её оставили. И донесли нам, что в одном из домов осталась жинка, чей муж красным комиссаром числится, и покуда его власть была — он людей не жалел, все семьи, хоть как-то связанные с белым движением, стращал: грабил имущество, казнил двух человек, увел скотину. Ну и мы не остались в долгу. Я тогда захворал и с температурой слёг, но Фёдор меня заверил, что всё сделает сам. И сделал. Сделал на славу!

Жинку ту сначала снасильничал, поделом ей, а детей на глазах её на мелкие кусочки шашкой изрубил. То-то она, сука, слезами заходилась, но ей Фёдор так просто сгинуть не дал; коль она женой красного комиссара была, решил он из неё памятник соорудить, слыхал, говорит, что где-то на Дальнем Востоке так казаки забавляются. Вывел её голую на мороз, привязал к дереву да облил водой. Потом ещё и ещё, пока она в сосулю не превратилась. Только я выздоровел, сразу меня на неё глядеть повёл. Сидит на коленях эта бабёнка, вся посеревшая, потухшая как кукла, будто и не лёд на её теле, а карамель какая. Добрый памятник получился, долго ещё в этой деревне помнить будут, как красным прислуживать.

В обычной ситуации, конечно, то суровейшее преступление, но в войну-то, кто нашего Фёдора осудит? Жесток он в расправе, ничего не скажешь, но ведь это потому, что схвати его красные, они же тоже с ним церемониться не станут.

Слушатели в испуге глядели на довольное ухмыляющееся лицо казака; он радовался, как будто Братухин перечислял его заслуги, а не прегрешения. Будто он рассказывал о спасённых жизнях, а не загубленных.

Гай, догадывавшийся о чёрством сердце своего сослуживца, и представить себе не мог, в компании с какими изуверами ему приходилось выполнять боевую задачу. Как мог он теперь, зная такую мерзость о человеке, служить с ним рука об руку, спать, есть, беседовать как ни в чём не бывало? Наверное, более остальных ошарашенный словами Братухина, он отошёл куда-то к буфету. Ему хотелось тут же сбежать куда-нибудь подальше, хоть куда, только прочь от этих маньяков, упивающихся людскими страданиями, но он не знал, что всё ещё впереди.

— Начнём мы с вас, отец Михаил, — сказал офицер, язвительно ухмыляясь.

— Ты еврей, ты надругался над святой религией, — холодно разъяснил ему Братухин. — А что у нас делают с евреями? Одного, мне помнится, распяли, не так ли? Вот и мы тебя на крест как Иисуса повесим.

— Но у нас нет креста, — задумчиво проговорил казак.

— А мы его просто за руки верёвками натянем, — сказал Братухин и, заливаясь злой улыбкой, поглядел в глаза Михаила. Обнаружив в них страх, он насытился им и принялся за дело.

Они подошли к Михаилу с двух сторон, еврей встал и отступил, но побоялся хоть что-то предпринять. До конца не веря в слова офицера, он сдался почти без сопротивления. Кулаки и колени принялись месить его лицо. И, на время потеряв ясное ощущение реальности, он обнаружил, что его куда-то волокут. Бросили к трупу Крутихина лицом вниз, сверху кто-то сильно надавил на него, так что встать Михаил уже не мог, тем более холодный ствол оружия упирался в его спину.

Прижатый к полу, он всё же слышал, что в зале шли какие-то приготовления. Стоявший у буфета стол Братухин подвинул ближе и, чуть отопнув тело Тихона, установил прямо под свисающей с потолка цепью от некогда висевшей там люстры. Подставив стул, толстозадый офицер забрался на стол и продел в цепь один из заготовленных ремней. Затем, скомандовав казаку, вместе с ним поднял на ноги Михаила и продел его правую руку в заготовленную петлю.

— Что вы делаете? Что это за шутки? — от страха возмущался еврей, но его не слушали.

Туго затянув петлю на запястье, Братухин отодвинул стол и обежал колонну со связанными между собой крепкими кожаными ремнями так, что один конец обхватывал колонну, другой же, продетый через цепь в потолке, вытягивал кверху руку Михаила.

Братухин подозвал к себе казака, и они с силой вдвоём натянули верёвку так, что худой и лёгкий Михаил Кацмазовский, сам того не ожидая, вытянулся вверх и повис на одной правой руке. Он закричал от боли, но палачей это не остановило. Они затянули верёвку, и Михаил остался так висеть, издавая ужасные вопли.

Когда с одной рукой было кончено, к Михаилу подошёл казак и ударил его обрезом по колену, Михаил инстинктивно попытался прикоснуться рукой к больному месту, но казак умело перехватил его левую руку; продев её в другую петлю, они с Братухиным натянули верёвку, закрепив её на крюке между двумя окнами, на который ранее, вероятно, вешалась керосиновая лампа.

Теперь Кацмазовский был, хоть и уродливо, но распят. Одна рука более чем на 45 градусов вытягивалась к потолку, другая же почти горизонтально была натянута к стене. Суставы Кацмазовского вытянулись, всё тело напряглось как струна. Он, открыв глаза, увидел под собой только труп Раисы Мироновны и открытую дверь оранжереи, в которой на полу, как грязные, воняющие разложением мешки, лежали выкопанные трупы вперемешку с комьями земли. Кацмазовского охватила паника, и он задёргался, чем только более причинил себе боль. Путы крепко удерживали руки и тело.

Мучители же, зайдя за спину Михаилу, дивились своей работе.

— Здорово придумано, — восхищался казак, — распять еврея. Сейчас я его плёточкой-то подзадену.

— Зачем вы мучаете человека? — наконец вступился за еврея Егор Гай. Он только сейчас осознал, что намерения его командира и подручного казака более чем серьёзны.

— Касатик, — зло, блестя глазами, произнёс Братухин, — не твоего ума дело! Ты если возмущаться вздумаешь, на его месте окажешься, понял меня?

Глаза Братухина были не просто злы, они были безумны, налитые злой местью, они пугали уже на расстоянии, а когда Братухин приблизился, Гай и вовсе шарахнулся от него.

— Пора уже показать всем этим евреям, чья это страна. Пусть они знают, кто здесь хозяин, и не забывают, что они всего лишь гости!

Казак в это время подвёл к ним за руку жену станционного смотрителя Валентину.

— Что вы делаете с моей женой? — возмутился сидящий на скамейке сатанист.

Достав где-то пару полотенец, он связал ей руки и привязал к радиатору отопления.

— Не ори, — громко пробасив ей на ухо, предупредил казак, — это чтобы ты сдуру нам мешать не вздумала.

— Правильно, — радостно заливаясь своей масляной улыбкой и бешено поблескивая глазами, подтвердил Братухин. Он ещё раз зло поглядел на Егора Гая, но тот лишь опустил глаза, ему приходилось подчиняться воле обезумевшего командира.

Привязав женщину, они направились к распятому Кацмазовскому. Еврей колыхался, пытаясь устроиться поудобнее, но ремни не ослабляли, а наоборот с каждой секундой усиливали свою хватку, резали руки и вытягивали суставы; держать своё тело на весу становилось всё тяжелее и тяжелее.

Взяв принесённый со склада кнут, казак принялся стегать им спину Кацмазовского. Неистовый вопль наполнил зал, и страшно было слышать нечеловеческий крик, видеть же бьющееся в мучениях худое тело еврея было и вовсе невозможно. Резкие кровавые раны зазияли на спине, красная кровь засочилась, а казак с упоением продолжал хлестать спину страдальца, упиваясь предоставленной возможностью поиздеваться над человеком. Кнут взмахивал в воздухе и с хлёстом опускался на худую спину Михаила; под ударами тело Михаила вздрагивало, как от электрического разряда, и ужасный стон срывался с его глотки. Но только казак отводил назад плеть, чтобы нанести новый удар, как Кацмазовский принимался молить о пощаде, он умолял, и, дабы насытиться мольбами, казак переставал бить его по спине кнутом и с наслаждением слушал сладкие уху мольбы, но вот, наслушавшись вдоволь, он вновь решительно принимался за своё дело.

— Ладно, кончай, — остановил его Братухин, — а то зашибёшь раньше времени. Он так и всего представления не увидит.

Казак отдышался и оглядел зал. Головы пленных, внимательно следившие за происходящим зверством, тут же отвернулись и уткнулись в пол, теперь им было уже по-настоящему страшно. Привязанная женщина уткнулась лицом в угол между буфетом и стеной, из разбитого окна на неё сквозил холодный воздух. Гай же сидел в противоположном углу за столами, сжавшись как младенец и закрыв уши руками, дабы не слышать кошмарных криков Кацмазовского, которые непостижимым образом передавали мучения этого человека. Каждый крик, каждый стон отдавался болью в теле Егора, и он сочувствовал этому незнакомому человеку не только мысленно, не только духовно, но и как будто физически: спазмы сжимали его, тело напрягалось от каждого крика. Один лишь ворон, восседая на верхушке своей клетки, с любопытством наблюдал за поркой.

Пошептавшись между собой, Братухин и Нестеров принялись за новое дело. Передвинув всё тот же стол, Братухин установил его точно между двумя колоннами, как раз напротив двух выходов из зала. Над столом, как и в прошлый раз, возле электрической лампочки свисала цепь, от бывшей там некогда люстры. На этот раз он продел через цепь верёвку. Один её конец он оставил болтаться, другой же завязал в петлю, на каких вешают людей. Следивших краем глаза за его приготовлениями пленных потряс самый что ни на есть глубочайший ужас. Эта петля готовилась кому-то из них.

Казак, тяжело вздыхая от повреждённого ребра, кое-как прикатил к столу тяжёлую тюльку, на которой кололи дрова. Отодвинули стол, и она была установлена на его место. Казак принёс из котельной несколько дров и уложил их возле тюльки так, как складывают для костра. Братухин вышел в покои смотрителя и вскоре вернулся, неся в одной руке охапку хвороста, в другой — ведро воды. Опустив всё это рядом с тюлькой, он натолкал под дрова хворост для розжига.

Теперь даже Гай следил за их приготовлениями, но оставался сидеть на своём месте, боясь того, что крайнее любопытство — тоже самое, что прямое соучастие в преступлении. Сейчас же он убеждал себя, что поделать ничего не может, потому как не в его правах возражать командиру.

Закончив приготовления, Братухин встал напротив станционного смотрителя и сказал ему:

Рот Братухина расплылся в довольной ухмылке, а Степана Тимофеевича затрясло.

Схватив под локти, они выволокли смотрителя на середину зала. Он бился в истерике, такая же истерика охватила и его жену, тогда, дабы усмирить паникёров, офицер вынул из кобуры «Браунинг» и выпалил вверх. Напуганный громом выстрела смотритель перестал ругаться, и Братухин преспокойно надел на его голову верёвочную петлю.

— Что вы делаете? Одумайтесь, — взмолился сатанист.

Связанными спереди руками, он принялся цепляться за верёвку на шее, но, заметив это, Братухин больно ударил его по костяшкам тяжёлой сталью «Браунинга».

Тогда, более не церемонясь, мучители схватили другой конец верёвки и натянули так, что смотритель повис в воздухе и был вынужден уцепиться за тюльку ногами. Добившись желаемого, истязатели принялись со скрупулёзной точностью натягивать верёвку, чтобы сатанист с вытянутой шеей мог стоять на тюльке только на носочках. Его жизнь висела на грани, убери они тюльку, и верёвка за минуту сделала бы своё дело.

— Вот теперь порядок, — заключил офицер, и его бесцветные глаза заиграли бесовскими искорками.

Братухин взял со стола книгу «Малый ключ Соломона» и как бы задумчиво проговорил про себя: «Так, значит, тут записаны магические заклинания и ритуалы. Очень хорошо!» Проговорив это, он вырвал несколько страниц и, измяв их, сунул под хворост, а после поджёг.

— Что вы делаете? — вознегодовал сатанист, насколько громко ему позволяла вытянутая шея. Длина верёвки не давала твёрдо встать на тюльку, и ему приходилось балансировать на носочках, а между тем под ногами разгорался огонь и уже через пару минут обещал приняться за ноги.

— Я объясню, — неторопливо прохаживаясь, спокойно принялся рассуждать Братухин. — Мы не будем убирать тюльку из-под ваших ног. Вы должны будете сделать выбор сами. Этим самым мы проверим истинность ваших убеждений, узнаем, куда вам ближе, Степан Тимофеевич. К небесам — болтаться на петле или к Сатане — гореть в огне.

На этих словах он расхохотался надменный смехом; смехом издевающимся, язвительным, унижающим. Что-то ядовитое, мерзкое, гадкое было в этом хохоте, в его разинутой, бьющейся в издёвке пасти. Казак поддержал смех своего командира, и они оба, сощурив глаза и раскрыв свои рты так, что было видно их зубы и глотки, залились демоническим хохотом.

Но вот смотрителю было не до смеха, языки пламени лизали его ботинки, и он отступил, как мог. Поднимающийся жар уже обжигал его голени. Он принялся поджимать поочерёдно ступни, но, не выдержав, сорвался, и, повиснув на шее, окунул свои ноги в разгорающееся пламя. Штаны принялись гореть, он, превозмогая адские муки, снова уцепился носочками за тюльку и попытался одной ногой потушить штанину другой. Он не кричал как еврей, сдавливаемый удавкой верёвки, он только стонал. Но, наконец, от всё усиливающегося пламени штаны его разгорелись, и сатанист закричал. Ему было всё сложнее удерживать своё тело на тюльке.

— Смотри-ка, борется, не хочет к Богу, — с ухмылкой заметил казаку Братухин, глаза его внимательно наблюдали за мучениями сатаниста.

Штаны сатаниста полыхали огнём, костёр дышал жаром, и он вероятно, теряя сознание, соскользнул с тюльки. Тело его повисло прямо над костром. Серый дым скользил по телу, обволакивал его, огибал контуры фигуры и поднимался к потолку, там же, не найдя выхода, замирал и скапливался в серую тучу. Сатанист же, дёрнувшись несколько раз, обмяк и перестал биться. Штаны его уже полностью выгорели до колена. Кожа покрылась нездоровой желтовато-медовой коркой и скукожилась, превратившись в одну большую язву.

Насытившись зрелищем, Братухин поднял заготовленное ведро с водой и плеснул на ноги сатанисту, затем на костёр. Огонь потух, но едкий дым ещё долго расползался по помещению, вонючая густая гарь забивала ноздри.

— Всё же Бог оказался ближе, — холодно проговорил Братухин и с таким же холодком обратился уже к жене смотрителя: — Теперь, сударыня, ваш черёд познать милость Господа.

Казак отвязал женщину от радиатора и подвёл к Братухину. Узрев муки мужа, она, казалось, перестала хоть что-нибудь ощущать, лицо её, залитое слезами, ничего не выражало. Она не слышала слов офицера, и, как будто отключив сознание, готова была к любым мукам.

— Зря затушили, — заметил казаку Братухин, — я хотел выжечь ей крест на лбу перед тем, как мы приступим.

Сказав это, он залился своей обыденной усмешкой, казак тоже ухмыльнулся, а лицо женщины не дрогнуло.

— Подожжём книгу и пару веток, небось, на них крест нагреем, — предложил Братухин.

— Мы не будем трогать женщину! — суровым грудным голосом произнёс Егор Гай, стоявший теперь напротив них. Лицо его стало суровым, голос жёстким, а большие глаза покраснели от злости и утёртых слёз.

— Солдат, вернись на своё место, — командным голосом пробасил Братухин.

Но Егор не шелохнулся, он только направил на Братухина заготовленный ранее карманный револьвер.

— Солдат, что всё это значит? — продолжал греметь голос Братухина, теперь ему было уже не до ухмылок.

— Я сказал, что мы не будем трогать женщину, — стоял на своём Гай, монотонно повторяя одну и ту же фразу

— Фёдор, отойди-ка, — сказал Братухин казаку.

— Стоять! — оборвал Гай. — Отпустите женщину.

Братухин, недовольно покачав головой, обернулся спиной к Гаю и принялся развязывать руки Валентины, развязав их, он опять повернулся к Гаю, но теперь в его руке уже был «Браунинг», который он держал на уровне живота.

— Ну что, касатик, стрельнёшь меня и сам получишь пулю, — безумно поблескивая глазами, произнёс Братухин. Сумев ловко обхитрить Гая, он выровнял своё положение.

— Отойдите, — сказал женщине Гай, и та, не торопясь, отступила за колонну.

Фёдор в это время положил свою левую руку на рукоять обреза, пристёгнутого к поясу.

— Не тронь, — искоса поглядывая на Фёдора, сказал Егор.

Казак замер. Началась пантомима: уставившись в глаза офицеру, Егор Гай стоял с вытянутым вперёд револьвером; Братухин — всё так же, прижимая к животу «Браунинг», сверлил своим взглядом Гая; Казак наблюдал исподлобья, напрягаясь всем телом и ожидая момента выхватить обрез. Большие уставшие глаза солдата через стёкла очков смотрели в мутные, как мыльная вода, очи Братухина, и все присутствующие в зале следили за их взглядами, за их борьбой. Напряжение росло. Уткнувшись друг в друга, молчавшие дула слепых орудий были готовы разразиться громом и извергнуть из себя, как вулкан, заряженное свинцовое жало. Глаза, наполненные решимости, зубы, стиснутые от злости, руки, напряжённые в ожидании момента — всё ждало финала этого поединка. И каждая секунда, прожитая в этом ожидании, всё дальше и дальше уносила их в пропасть, из которой уже не было возврата. Тучи собрались, и гром не мог не грянуть. Смерть, витавшая вокруг, уже предвкушала запах крови.

— Одумайся, Гай, это трибунал! — попытался образумить Братухин.

Пистолет Братухина дёрнулся, и в следующее мгновение тело Гая, поражённое свинцовой пулей, само собой сжалось, и револьвер выпалил в ответ. Свинцовое жало устремилось и пробило левое плечо Братухина, от чего то дёрнулось, и тяжёлый «Браунинг» выпал из руки офицера, а сам он повалился на пол. Казак же не терял времени даром и выхватил обрез, но что-то налетело на него сзади, и ствол, не закончив своего пути, всадил дробь в стороне от солдата, прямо в окошечко кассы. Отпихнув от себя локтем женщину, казак обнаружил, что стоит под наведённым револьвером Гая. Тот был бледен, но пистолет держал.

— Бросил! И револьвер тоже, — прошипел сквозь зубы Гай.

Прочитав по его глазам крайнюю решительность, казак метнул к ногам Гая обрез и заткнутый за пояс наган.

— Этот тоже подопни, — он указал на «Браунинг», лежащий возле Братухина.

— На пол сел, — скомандовал Гай, и сам, ступив два шага назад, тяжело опустился на стул.

Только теперь он посмотрел себе на живот, китель был уже в крови, он расстегнул пуговицы, и тёплая вязкая кровь перепачкала его левую руку.

— Вы, — тяжело дыша, обратился он к пленным, — садитесь к ним.

Гай указал пистолетом на казака и уже усевшегося рядом с ним Братухина, который с болью на лице ощупывал своё кровоточащее плечо.

Пленные боязливо подошли и опустились чуть в стороне от казака и Братухина.

— Дальше, чуть дальше, вон за тот столб, — скомандовал Гай, и все, как могли, попятились назад, увеличив расстояние между ними и солдатом до четырёх метров.

— Ты не дури, солдат… — начал было Братухин, но Гай его оборвал, шипя сквозь боль.

— Молчать. Я не хочу вас слушать… застрелю…

Братухин, глядя на бледное, нервное лицо Гая, понял, что спорить с солдатом не следует.

— Вы, — произнёс Гай, глядя на женщину и беря со стола окровавленный нож, которым смотритель перерезал себе сухожилия, — освободите этих людей.

Он указал пистолетом на комбата Шихова и машиниста, забывая, что руки Коли ещё недавно освободил сам.

— И без глупостей, — дополнил Гай, — вы тоже моя пленница. Простите, но у меня нет основания вам доверять.

Женщина подчинилась. Она подняла брошенный Гаем нож и разрезала верёвку на руках комбата.

— Теперь его, — Гай указал на стонущего Михаила Кацмазовского. Занятые мыслями о себе, все кроме Гая как-то забыли о распятом еврее.

Женщина с трудом перерезала ремень, и Кацмазовский со стоном повалился на пол.

— Теперь вторую руку, — попытался крикнуть Гай.

Она обрезала и второй ремень, но измученный Кацмазовский так и остался лежать на полу, боясь шелохнуться после ужасных истязаний.

— Бросьте куда-нибудь нож и садитесь в общую кучу, — скомандовал Гай.

Валентина, как и ранее, молча исполнила его приказ, бросив нож в сторону котельной, а сама села за спины Фёдора и Братухина. Белогвардейцы сидели возле раскинутого тела Крутихина так, что отведи Фёдор голову вправо, он бы мог увидеть прямо возле себя изъеденные вороном глазницы Тихона. Братухин, если смотреть со стороны Гая, сидел справа от казака. Правее — комбат Шихов, потирающий затёкшие руки, а у самой стены в просаленной шинели — машинист Коля. У самых ног покойного Тихона отлёживался после истязаний Михаил. На буфете, как и прежде, восседал ворон, внимательно наблюдавший за ходом событий.

Таким образом собрав слушателей, Гай начал разговор. От сухости во рту и слабости во всём теле голос его прерывался. Лицо стало неестественно бледным, и на лбу уже выступила россыпь холодного пота. От тёплой крови левая рука, затыкающая рану, липла к телу.

— Никому не суждено выйти отсюда прежним. Мы все — причина тому, что здесь произошло и ещё произойдёт. Мы все причина тех кошмаров, что царят над нами и тащат за собой в пучину не только нас, но и всю страну в придачу. Я скоро умру, и только в ваших силах решить — сможете ли вы договориться или ужасы, которые я на время остановил, продолжатся (Егор, тяжело дыша, сделал паузу). На этом столе собрано оружие, — продолжал Гай, показывая правой рукой на круглый буфетный стол возле себя, на котором лежала шашка, английская винтовка Ли-Энфилд и винтовка Мосина со штыком (вторую Гай потерял в темноте, когда искал быком сбитого с ног Фёдора).

Со стола он перевёл свой взгляд на пол и заметил лежавшие подле его ног обрез, наган и «Браунинг»; он смог достать ногой только до нагана и, запнув его куда-то далеко под стол, продолжил:

— Но оно вам не нужно! Не от этого ли все людские беды, что вместо того, чтобы говорить, мы первее всего поддаётся импульсу… (Гай прервался)… хватаемся за оружие и стремимся покарать своих противников вместо того, чтобы спокойно сесть и приступить к переговорам.

— Ты нас с ними всё равно не помиришь, можешь не стараться, — перебил его Братухин, указывая на комбата Шихова.

— Раз так, то может мне легче всех пристрелить? — спросил тогда Гай.

— У тебя в револьвере патронов пять, не больше, — заметил казак, — раз промажешь — тебе не жить.

— Мне и так не жить, — проговорил Гай и, поддавшись какой-то волне, чуть не провалился в раскрывающуюся перед ним бездну. Большого труда ему стоило не потерять сознание, и вернутся в реальность.

Почти не видящими глазами он оглядел своих пленников, но так и не смог понять, заметили они его слабость или нет.

— Мне отлить надо, — поднимаясь, объявил Братухин.

— До оранжерейки дойду, — как будто спросил офицер.

— Ладно, — сказал Братухин и, зайдя за Валентину, принялся мочиться прямо на труп Раисы Мироновны.

Гай хотел сказать ему что-то по поводу такой мерзости, но силы покидали его, и он уже был не в состоянии говорить; с каждой секундой его жизнь таяла. Кровь из живота струилась ему на штаны. Липкая красная масса пропитывала ткань и клеилась к пальцам. Гай слишком быстро терял кровь, и договорить пленникам задуманное ему никак не удавалось.

А между тем мысли его пришли к какому-то просветлению. Он как будто осознал причину всего происходящего. К концу своей недолгой жизни, пройдя через грехи и потрясения, узрел знаки судьбы и пришёл к пониманию высших законов мироздания.

— Все вы должны, как и я, понять суть и причины ваших грехов, почувствовать их тяжесть, достигнуть дна греховной пропасти ваших душ, потому как только через полное осознание своих прегрешений, своей никчёмности и чудовищности, человек может изменить себя, отказаться от звериных побуждений, становясь настоящей мудрой личностью…

— Я прослушал, повтори, — оборачиваясь, с издёвкой сказал Братухин.

Офицер вернулся и сел на полметра ближе к Гаю. Заметив это передвижение, комбат Шихов, ткнув локтем Колю, поменялся с ним местами, указав машинисту шёпотом на казака.

Наблюдая эти передвижения, Гай уже ничего не мог поделать, говорить он больше не мог; жизнь струями крови выходила из его тела, и сидевшие люди с жадностью стервятников готовились к его смерти.

Бледный электрический свет заморгал, а пол вокзала зашатался волнами; откуда-то из-под земли зазвучали звуки тревожного барабана. Очередная волна захлёстывала Гая, рука с пистолетом беспомощно опустилась, а зрение, и без того уменьшенное до обзора всего какой-нибудь одной точки, по краям которой было лишь неразличимое месиво красок и мрака, погрузилось в бездонную пропасть, и глаза закрылись, покидая сознание.

Братухин первым попытался соскочить с места, но его толстозадая комплекция была не столь поворотлива, особенно теперь, с повреждённым плечом. Не обращая ни на кого внимания, он устремился прямо к Гаю и носком кожаного сапога выпнул пистолет из его руки. Лёгкий револьвер улетел куда-то за стол, однако за его полётом Братухин уже не смотрел, он нагнулся, чтобы поднять свой «Браунинг», но когда его толстая фигура разгибалась, комбат Шихов, уже подоспевший к столу, доставая из ножен шашку, секанул его остриём, распарывая плоть от нижнего края правых рёбер до верха левой груди. Китель разошёлся в стороны, и из рваной раны тут же засочилась кровь, однако перед тем, как упасть к ногам Гая, Братухин в испуге дёрнул за спусковой крючок, и пистолет, дёрнувшись два раза, изверг пули. Первая угодила в тело комбата, вторая прошла стороной, погрузившись в массивную входную дверь. Комбат Шихов замер, но тут же, не выпуская из рук шашки и опираясь на столешницу, опустился на стоящий подле стола стул.

Пока Шихов и Братухин убивали друг друга, казак ринулся с другой стороны стола. Будучи раненым в ребро, он не шибко поспевал, но, подбежав, успел схватить со стола винтовку Мосина со штыком. Коля же, совсем растерявшись, ринулся за ним в погоню и, заметив обрез, валяющийся на полу между болтающимся сатанистом и Егором Гаем, в суматохе рухнул на пол, хватаясь за деревянную рукоять. Раздались выстрелы Братухина, и казак, мигом сообразив, что подстреленный комбат уже не сможет достать его шашкой, перевёл свой взгляд на Колю, который уже направил на него два чёрных дула обреза. Машинист дёрнул за спусковые крючки, но курки уже были спущены, и в обрезе были только пустые гильзы. Ухмыльнувшись, казак решительно устремился на машиниста и вонзил винтовочный штык ему в грудь. Коля ахнул и упал навзничь. Вынув окровавленное лезвие, казак снова и снова втыкал его в плоть, наконец остановившись, глянул на исколотую грудь Коли. Рваные тёмные дыры зияли в просаленной шинели.

Не успел казак ни о чём подумать, как Валентина, подходя сзади, опустила ему на голову тяжёлое лезвие топора. Как подрубленный, качнулся казак и упал лицом вниз. На его макушке была неглубокая вмятина, всего пару сантиметров в длину, но из неё стремительно, как из ручья, захлестала кровь. Поток за пару секунд пропитал грязные волосы и принялся растекаться по белой запылённой временем кафельной плитке пола. Уже скоро это была настоящая лужа ядовито-красной блестящей жидкости.

— Они все убиты? — спросил Валентину еврей, который преодолевая мучения, поднялся с пола и вышел из-за колонны. Такой шум не мог не привлечь его внимания.

Развернувшееся перед ним зрелище было по-настоящему кошмарным. Возле полуживого Егора Гая на стуле сидел комбат Шихов. Он как пьяный уткнулся головой в левую руку, лежащую на столе, правая его рука, застыв в неподвижности, на кончиках пальцев держала рукоять шашки. Напротив Шихова, у ног Гая лежало тело Братухина с располосованной грудью и окровавленным от пули плечом. На расстоянии шага от его головы один на другом лежало два тела: Коля с исколотой грудью и сверху, уткнувшись головой в подмышку, казак с красной от крови головой. Ещё через шаг от них, растёкшись тёмной мутью от пепла и грязи, была налита лужа воды, на которой уродливой конструкцией чернели непрогоревшие остатки костра, а над ними неподвижно висело тело станционного смотрителя. Любого исхода ожидал Михаил, но только не такого кошмара, однако обстоятельство смерти всех его врагов сильно облегчило душу Кацмазовского, которому теперь не предстояло бороться за жизнь.

Как будто выныривая из бездны, вернулся в сознание Егор Гай. Блуждающие глаза сфокусировались, и он осмотрел пространство перед собой.

— Что произошло? Есть кто? — спросил он слабыми, посиневшими и иссохшими от жажды губами.

Стоявшая подле Валентина опустила на скамейку топор и, подобрав с пола брошенный ею нож, подошла к Гаю. В следующее мгновение, схватив его за волосы своей бледной паучьей рукой, она перерезала ему горло, и кровь засочилась по вспотевшей шее Егора Гая. Жизнь, и без того стремительно уходившая из тела Гая, была окончательно прервана.

— Что вы делаете? — в испуге спросил еврей Кацмазовский, от этого зрелища его даже затрясло.

Женщина подняла на него свои глаза, от привычного запуганного взгляда не было и следа, он уступил место мстительной грозности. Кацмазовский снова был напуган.

— Что я делаю? — шипя шёпотом, спросила женщина.

— Да, — в испуге подтвердил Кацмазовский, всё ещё не веря в происходящее, — зачем вы перерезали ему горло?

Тонкие губы Валентины недобро улыбнулись, и морщинистое лицо наполнилось бесовским торжеством.

— Всю свою жизнь меня окружают мужчины. Одни мужчины. Эти исчадия ада! Всю свою жизнь мне приходилось подчиняться им: отцу, который меня бил, братьям, которые до меня домогались, мужу, кровожадному маньяку, а в жизни неудачнику. Всю свою жизнь, живя с мужчинами, я не видела счастья. Мужчины сильнее женщин и оттого решают, видно, что им можно всё. И кто только придумал эти дурацкие правила, что женщина обязательно должна подчиняться? Почему я всю свою жизнь должна была бояться мужчин, пытаться им угодить? На что я сгубила свои годы, свою молодость? Куда делись мои зубы, моя гладкая кожа? На то, чтобы угождать мужу-неудачнику, с которым мы уже больше десяти лет жили в этой поганой постройке, которую я проклинала с самого первого дня. И всю свою жизнь я обманывала и обманывала себя, что люблю его, и что мне нравится это паршивое место, где мы сами не жильцы, а лишь посетители вокзала; ни днём, ни ночью нет покоя. На какой чёрт такая жизнь? На какой чёрт жизнь в нищете и без детей? А ведь у меня мог бы быть ребёнок, если бы этот урод (мой муж) не отправил меня к акушерке делать аборт, но тогда мы были слишком бедны, а после я уже не могла иметь детей. На какой чёрт я вела это рабское существование? Я жила только до десяти лет, а позже начался кошмар, кошмар без пробуждения, который зовётся жизнью!

А эта война, революция, сатанизм моего мужа, на что мне весь этот ужас? Мы никогда не жили хорошо, но кто бы мог подумать, что на склоне своих лет мне придётся жрать человеческое мясо и день ото дня слушать эти безумные речи моего свихнувшегося муженька-сатаниста?

Нет, решительно нет, больше никогда я не позволю, чтобы мужчина надо мной командовал, и вы все сегодня заплатили за ваше гнусное племя! Я со всеми вами сегодня расквитаюсь, и ты мне тоже за всё заплатишь!

В истерическом припадке, прошипев сквозь зубы свою речь как проклятие, она ринулась с ножом на Михаила Кацмазовского. Тот не заставил себя ждать и побежал прочь.

— Одумайтесь, я не хочу вам зла! — кричал Михаил.

— Убить… убить… убить мерзавца, — в безумии шипела Валентина.

Кацмазовский вилял из стороны в сторону, стараясь убежать от обезумевшей женщины. Обхитрив её, он вильнул в сторону и устремился через груду трупов, но, угодив валенком прямо в лужу крови, натёкшей из головы Фёдора, он поскользнулся и упал на пол, заехав, в свою очередь, рукой в кровь из живота Гая. Не теряя времени, перепачканный в крови, он, преодолевая боль в спине и руках, поднялся и устремился к топору на скамейке, но вытянутые суставы отказывались ему подчиняться. Тяжёлый топор выпал из беспомощных рук. Вторую попытку предпринять не удалось, подбежавшая Валентина чуть не полоснула его ножом.

Преодолевая боль и усталость в теле, Михаил убегал по залу.

— Послушайте, я не причиню вам зла! Я ничего не имею против вас!

Но женщина не слышала его слов, в её глазах была жажда крови, и Михаилу ничего не оставалось, как продолжать эту гонку. Пробежав два круга вокруг колонн, Михаил понял, что силы его покидают, и решил прорваться за нагромождение столов и скамеек. Пробежав возле стула с телом Шихова, на свой страх и риск он устремился в узкий проём между столом и стеной. Однако забежав туда, он застрял, потому как ослабевшие руки не могли напрячься, чтобы даже чуть-чуть толкнуть стол, подпираемый скамейкой.

Валентина, сжимающая, в кулаке маленький, но острый нож, была уже в нескольких сантиметрах от Кацмазовского, когда кажущаяся обмякшей рука Шихова вдруг подняла шашку, и женщина сама накололась на острое лезвие. Валентина издала толи кашель, толи хрип и завалилась на бок, дёргаясь в мучительных агониях. Лезвие шашки с рукоятью торчало из живота женщины, а её конец, измазанный кровью, пробив кофту, на дюйм выступал со спины.

Михаил выскользнул из ловушки и, держась стены, обошёл дёргающееся тело женщины. Обогнув её, он подошёл к истекающему кровью комбату Шихову, у того с губ уже стекала тоненькая кровавая струйка. Огибая широкий подбородок, она ползла на мощную шею и стремилась достать воротника.

— Как вам помочь? — добродушно спросил Михаил.

Комбат Шихов поднял на него свои уставшие, слабые глаза. То, что некогда он наблюдал у Гая, сейчас происходило с ним самим. Зажимая пальцем рану в животе, он старался сохранить в себе силы.

— Посмотрите со спины, — проговорил Шихов, — нет ли там отверстия.

— Тогда дело плохо. Пуля внутри, а без медицинской помощи мне уже скоро придёт конец.

— А как вам достать пулю? Может, я смогу, — но Михаил запнулся на этих словах, глядя на свои трясущиеся руки.

Шихов, ничего не отвечая, поднял на него свои суровые, но сейчас исполненные благодарности глаза. Ещё казаком избитый и припухший, окровавленный левый глаз комбата уставился как будто прямо в душу Кацмазовского. Круглое белое глазное яблоко было налито кровью, и напряжённые красные сосуды как трещинки расползлись по его поверхности. И глядя на этот глаз, на бледное лицо Шихова, на сочащуюся красную струйку из его рта и окровавленную руку на животе, Михаилу стало

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычислить, когда этот...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: