Глава 7. Пришествие Дьявола.

Два раза описав овал вокруг колонн, пролетел ворон, прежде чем приземлился на пыльную поверхность кафельного пола. Попятившись назад, ворон прислушался: звук, спугнувший его с места, продолжал доноситься с улицы, всё более усиливаясь. Люди, занятые речью Егора Гая, не слышали его приближения.

Наконец Гай закончил, и в зале воцарилось молчание; оно-то и донесло до ушей еле уловимые отзвуки тяжёлых шагов. Что-то тяжёлое неторопливо шагало под окнами станции. И был это вовсе не паровоз, звук доносился со стороны поля.

— Что это? — нахмурившись, спросил Михаил Кацмазовский.

— Тихо, — приложив палец к губам, оборвал его Братухин.

Все замерли, боясь шелохнуться. Шаги тоже затихли, остановившись где-то возле двери.

Прислушались с тревогой. Казак и Братухин тихо поднялись со своих мест и почти бесшумно направились по направлению к двери. Не успели они дойти, как окно, располагавшееся слева от выхода, покрыла испарина чьего-то дыхания. На ещё не заледенелых местах расползлась полупрозрачная дымка. Уже через секунду под окном что-то сильно грохнуло и с шумом унеслось прочь.

— Что это было? — испугавшись, проговорил казак.

— Это Повелитель! — возликовал сатанист. — Настал его час!

Все уставились на сатаниста, лицо которого растянулось в окровавленной улыбке.

— Сейчас проверим, кто это там шалил, — решил Братухин.

Взяв керосиновую лампу, Братухин отправился на улицу. Не успел он и шага ступить, спустившись с крыльца, как заметил на снегу следы крупных копыт. След подходил прямиком к окну, а затем резкими чертами устремлялся в обратном направлении.

— Я так и знал! — удивив всех, возликовал Степан Тимофеевич. — Это он! Сам Дьявол пожаловал к нам.

— Обожди, пусть скажет, — заинтригованный, проговорил Фёдор. Глаза его цепко держались за сатаниста, стараясь вникнуть в каждое слово.

— Его час пробил! — радовался смотритель, — Близится новый 1919 год, и в древнем пророчестве, описанном Мидралом Рохабом, говорится, что в этот год, когда сойдутся низшие и высшие цифры воедино, Повелитель снизойдёт на землю и начнёт укреплять свою власть. Вот он и пожаловал, не забыв и меня…

— А тебе почём знать? — возразил вдруг казак. — Ты книг не читаешь.

— А ты больше слушай всякую чушь, — огрызнулся на него в ответ Братухин.

— Вы думаете, что вы все случайно собраны здесь? — сатанист, задав вопрос, тут же умолк.

— А что вы на меня так смотрите? Вы все — грешники. На ваших душах стоит тавро Дьявола. Каждая помечена его символом, как ценный экспонат. Где ещё вы встретите столько мерзавцев в одном месте?

— Если ты не прекратишь свои бредни, я пристрелю тебя на месте, — поднимая «Браунинг» на уровень смотрителя, прошипел Братухин.

Сатанист притих. Напряжённое молчание тут же заполнило зал. И никто не знал, что было лучше: едкие и кошмарные речи сатаниста-проповедника или свои думы, изъедающие душу изнутри, мысли рождающиеся в голове от порочной связи неразрешённых вопросов мироздания и еретических изречений приспешника Дьявола.

Задумавшись, Гай так и стоял, вглядываясь в неразличимую бездну чёрного окна. Ни леса, ни поля, ни облака, ни луны не было видно. Один лишь мрак царствовал над землёй, и, казалось, не было ему конца. Мрак поглотил всё, и привычный мир, растворившись в нём, перестал существовать.

Гай почти сорвался с места, накинул на свои плечи шинель и спешно вышел на улицу. Уже через несколько шагов его догадка подтвердилась: ничего не было!

Под ногами всё ещё хрустел снег, но как можно поверить в существование огромного мира, когда не видишь дальше своего носа? Кругом одна чёрная бездна, только сзади тусклый свет, пробивающийся сквозь мутные окна вокзала. Весь же остальной мир погрузился в могилу, сотканную из холода и мрака. Ничего ужаснее и представить было невозможно. Весь мир с его огромным разнообразием всего за пару каких-то часов вдруг превратился только в снег и последнее прибежище, куда, как во время потопа, на единственный островок сбиваются уцелевшие твари. Вокзал — вот последняя уцелевшая часть от былого мира. Всё остальное — тьма, нигде ни света, ни слуха, ни духа, ни крика. Мертвецкая тишина, мертвецкий холод, мертвецкая тьма — вот треугольный камень царства мёртвых. Кто теперь смело заявит, что он всё ещё жив? Кто сказал, что наличие страха и чувств — это жизнь? Кто сказал, что после смерти человек не чувствует и не боится?

Гай поддался какому-то новому импульсу, родившемуся в его голове, и откинулся на мягкую приветливую поверхность снега. Лёгкие перья пропустили его тело, и оно погрузилось в холодную мягкую массу, которая заботливо приняла форму его тела, и, как родная мать, укутала его нежной россыпью одеяла. Гай закрыл глаза и снова открыл — никакой разницы. Чувства перестали существовать: вместо зрения — тьма, вместо слуха — тишина, вместо запаха — холод, вместо равновесия — лёгкая качка тела, совпадающая с монотонными ударами сердца. Холод медленно как яд расползался по телу, голову обуял дурман…

— Ты где, мать твою? — донеслось со стороны вокзала.

Гай соскочил со снежной постели и ринулся в сторону светящейся дыры дверного проёма.

— Где был … — выругался Братухин и дал Гаю подзатыльник.

Гай не обратил внимания на гнев своего командира, а подошёл прямо к станционному смотрителю и сказал:

— А ведь вы правы! Может, не совсем так, но правы! Мы все здесь не случайно!

— Это Сатана собрал нас здесь, — косясь на Братухина, шёпотом ответил ему смотритель.

— Не знаю, кто, Сатана ли, Бог ли, или злой рок, но «Что-то» неслучайно свело нас всех вместе. Вы были на улице?

Гай обратился ко всем. Его слушатели молчали, но следили за его речью с интересом.

— Там ночь, — недовольно перебил его офицер.

— Нет, там не просто ночь! Там что-то большее! На небе не звёздочки, ни капли света. Кругом тишина, только холод и тьма.

— Я тоже видел всё это, — вдруг подхватил его Коля, — такая ночь, что ничего не видно.

— Сейчас война, — продолжал размышлять вслух Гай, — но не слышно залпов пушек. По планам ставки, должно идти крупное наступление на Пермь, но здесь не слышно ни звука! Днём, когда мы шли сюда, отчётливо различалось тяжёлое уханье пушек, но сейчас всё мертво и глухо как в могиле.

— И вправду, — шёпотом произнёс казак, перекрестившись.

— Мы все не просто так собрались здесь. Никто из нас не выйдет отсюда живым!

Братухин дёрнул губами, изображая кривой оскал, но ничего не сказал, у других же по лицам пробежала хмурая тень.

— Вы задумывались, а что если мы все уже мертвы? Что если «это» всего лишь первый круг ада. Взгляните на это чистилище, — он указал на раскинутые возле буфета трупы.

— Мать честная, — снова перекрестился казак.

— Тогда, — продолжал Гай, — если и не Дьявол топтался возле наших дверей, то уж кто-нибудь из его приспешников. Что если это был сам Минос с копытами на ногах и головой быка? Что если он ждёт своего часа, чтобы забрать тела, прошедшие первый круг, дабы опустить их в пучину второго, более сурового испытания? Что если всё «это» — лишь часть искупления наших грехов?

— Да, да, да, — яростно поддержал его смотритель, блестя безумными глазами, — или это сам Князь Фурфур, командующий двадцатью шестью легионами духов. Что если это он спустился к нам, дабы забрать и наши души в армию тьмы, что скажете? Ведь мы все подойдём в его войско!

Смотритель сорвался с места, побежал в свои покои. Задумавшийся Братухин даже не успел среагировать.

Смотритель вернулся быстро, неся в руках книгу и нож, он торопливо рухнул на стул возле Михаила Кацмазовского, и тот, поглядев на острое лезвие, отсел от него в сторону. Сатанист же принялся листать книгу и уже скоро нашёл то, что искал, и, развернув страницы, принялся переносить изображение с книги на стол, выцарапывая его по дереву остриём ножа.

— «Малый ключ Соломона» — магический гримуар, текст, составленный на основании древнего апокрифа «Завещания царя Соломона своему сыну Ровоаму». Как считается, в нём перечислены имена всех высших демонов и бесов, а так же содержатся демонические печати и руководство по их вызову. Эта книга широко использовалась в средневековье в среде чёрной магии.

— И что он делает? — заинтригованный безумием сатаниста, спросил казак.

— Насколько я понимаю, вырисовывает печать одного из демонов.

Смотритель с дикой энергией выцарапывал печать на гладкой поверхности стола. Рукавом рубахи он смахивал стружку. Уже скоро дело было окончено. Почти на середине стола красовалась печать с латинскими буквами: «FURFUR». Они располагались между малым и большим кругом. В малом круге была горизонтальная полоса, проходящая ровно через центр, а по её бокам красовались завитушки. В центре через линию проходила то ли надпись, то ли рисунок, изображающий примерно следующее:

Между латинскими двойками к низу отходила вертикальная линия, с обеих краёв которой было по точке, и заканчивалась эта черта двумя треугольниками, расположенными один внутри другого.

— Какая сегодня луна? — переводя глаза на поражённых наблюдателей, вдруг спросил сатанист.

Они не знали, что ответить, но он, казалось, и не ожидая ответа, продолжил свои приготовления.

— Впрочем, это и не нужно, раз Князь Фурфур уже здесь, то стоит его только призвать, — шептал себе под нос смотритель.

Движения его рук были резки и нервны, он торопился, как будто боясь чего-то не успеть; страницы книги торопливо отбрасывались одна за другой. Что-то вспомнив, смотритель резко повернул голову по направлению к Михаилу и безумными глазами, лишёнными хоть какого-то здравого рассудка, уставился на татуированную грудь.

— Печать царя Соломона! — восторженно, если можно так выразить его безумное ликование, произнёс сатанист. — А нет ли у вас кольца с такой же печатью? Кольца, которое позволяло Соломону общаться с демонами, духами и джинами.

— Нет, — отстраняясь в испуге, ответил Михаил, поглядывая на лежащий рядом со смотрителем нож.

— В любом случае вы здесь не случайно, может, вы будете переводчиком между нами, раз вы наделены столь великим символом!

Никто не понимал его слов, но сатанист, казалось, говорил сам с собой. Он вновь принялся листать книгу. Найдя то, что нужно, он резко, схватив со стола нож, резанул им себе по запястью левой руки и кровью, потоком хлынувшей из разорванной раны, принялся мазать демоническую печать, заполняя человеческим соком все царапины. Уже через несколько секунд печать заполнилась тёмно-красной блестящей жидкостью, и, казалось, все круги, буквы и чёрточки были написаны кровью.

Не дав никому опомниться, сатанист принялся читать заклинание, повергшее всех в шок. Стоящие подле него отступили, а пленные, сидящие на скамейке, встали, чтобы лучше видеть магический ритуал. Изменённый хриплый голос смотрителя принялся читать из книги «Малого ключа Соломона» демонические строки, заменяя в тексте имя Бога на имя Сатаны:

«Я взываю и заклинаю тебя, о Дух Фурфур, и, вооружённый властью, данной мне Высочайшим Величеством, я строго приказываю тебе именем Beralanensis, Balda-Chiensis, Paumachia, и Apologiae Sedes; и именами Могущественнейших Принцев, Джинов, Liachidee, и Могущественнейших Принцев Genio Liachidi и Главного Принца Престола Apologia в Девятом Легионе.

Я взываю к тебе, и, взывая, заклинаю тебя! И вооружённый властью, данной мне Высочайшим Величием, я настоятельно приказываю тебе именем Того, кто сказал, и это было сделано, и кому послушны все существа. Также я, созданный по образу Бога, наделённый властью от Дьявола и сотворённый согласно Его воле, заклинаю тебя этим самым могущественным и властным именем Сатаны — Abaddon, сильным и замечательным; О дух Князя Фурфура! Я повелеваю тобой именем Того, Кто изрёк Слово и Чьё Повеление было исполнено, и всеми Именами Сатаны. Так же именами Adonai, El, Elohim, Elohi, Ehyeh, Asher Ehyeh, Zabaoth, Elion, Iah, Tetragrammaton, Shaddai, именем Люцифера я заклинаю тебя и приказываю тебе, о Дух Фурфур, явись ко мне немедленно в любом обличии. Я повелеваю тобой этим невыразимым именем Tetragrammaton Jehovah, услышав которое, стихии низвергаются, воздух сотрясается, моря отступают, утихает огонь, дрожит земля, и дрожат, и трепещут все небесные, земные и адские силы. Потому, дух Фурфура, явись немедленно и без задержки, в какой бы части света ты бы не находился, и дай разумные ответы обо всём, о чём я буду спрашивать тебя…»

Сатанист умолк, закрывая глаза. Слушатели напряглись. Последние отзвуки демонической речи магического ритуала отозвались эхом в цилиндрическом своде и затихли, поглощённые материей.

Тишина царила недолго, на улице послышался быстро приближающийся тяжёлый топот. Иллюзия становилась реальностью, наваждение — догматом. Нервная дрожь пробежала по телам. Развязка близилась.

Не в силах более выдержать напряжения, Фёдор схватил свой обрез и всадил горсть дроби в окно. Стёкла разлетелись вдребезги, шум стекла смешался с тяжёлыми ударами копыт. Холодный воздух стремительно, как вода, принялся заполнять зал, расползаясь по нему волнами. Топот копыт, отгремев мимо, удалился, и, пробудившись от кошмара, Братухин заорал на казака.

— Там был демон, клянусь! Я его спугнул, — тупо отвечал казак.

— Нет! Зачем? — жалобно заскулил сатанист, — это же был князь Фурфур! Я слышал стук его копыт, я ощущал взмахи его крыльев!

Сатанист подбежал к двери, чтобы выбежать из зала, но Братухин уже перерезал ему путь и тяжёлым кулаком, вдарив по окровавленной морде, уложил смотрителя на пол.

— Фёдор, вяжи этого сатаниста, — скомандовал Братухин, — более никакой магии!

Фёдор, вынув из кармана верёвку, туго перетянул спереди руки станционному смотрителю, не забыв затянуть петлю выше раны, дабы остановить текущую кровь. Красная липкая жидкость перепачкала казаку все руки. Посмотрев по сторонам и не найдя ничего лучше, он вытер кровь, как мог, о рубаху станционного смотрителя.

— Давай к этим, — казак подтолкнул сатаниста к пленным на скамейку возле котельной.

Разобравшись с сатанистом, казак, обруганный Братухиным, принялся чинить окно. Задумчивый Гай, как мог, помогал ему в этом, а напряжённый Братухин, не выпуская из руки «Браунинга», пристальнее чем обычно следил за пленными. Теперь уже не было разделения на военных и гражданских. Было разделение лишь на тех, у кого есть оружие и у кого нет оружия. Трое сидели на скамейке со связанными руками, жена сатаниста с Михаилом — за столом и, хоть руки их были свободны, они чувствовали, что не могут и двинуться без разрешения офицера.

Поискав, чем бы залатать окно, казак не придумал ничего лучше, чем отодрать фанеру от буфета и заколотить оконный проём. Фанеру оторвали быстро, но даже найдя в покоях смотрителя молоток, долго не могли приладить кусок фанеры к разбитому стеклу. Стекло хрустело и трескалось под ногами, удары молотка разлетелись по залу, волны холодного воздуха разбивались о тела казака и Гая, заставляя их спешно работать. Наконец, вместо стекла на окне появилась убогая заплатка из нескольких кусков фанеры. Халатное выполнение работы позволяло холодному воздуху с лёгкостью просачиваться в помещение через многочисленные щели. Из окна нещадно сквозило.

Приладив фанеру, Фёдор отправился в котельную, чтобы подкинуть дров и немного обогреться, а Гай, усевшись за стол возле того места, где была выгравирована кровавая печать демонического Князя Фурфура, громко объявил:

— Настал мой черёд. Не я это придумал, но у нас повелось, что сегодняшней ночью мы узнаём о чужих грехах и каемся в своих, — проговорил Гай и, убедившись, что его слушают начал свою исповедь.

— Не важно, верите ли вы в особенность сегодняшней ночи или вам она представляется совершенно обычной. Не важно, преклоняетесь вы Богу или Сатане, но Ложь и Истина от этого не перестанет существовать, и Добро всегда будет противостоять Злу. Это верно, так же как и то, что за всё приходит расплата, и скелет, спрятанный в шкафу, рано или поздно приходится вынимать.

Сегодня было много сказано о том, что в этом зале собрались лишь тяжкие грешники. Может быть не мне об этом судить, и я не стремлюсь кого-то в чём-то уличить, но когда я говорил о грешниках, я имел в первую очередь себя. На моей душе лежит грех, который преследует меня уже много лет, и сегодня ночью я либо расстанусь с ним, искупив его, либо понесу его дальше, если Господь дарует мне жизнь!

Моё воспитание и моя жизнь были достаточно степенны, меня воспитывали богобоязненные, праведные родители, и я рос послушным сыном, но у меня был брат. Он был старше меня и почему-то был более любим родителями. Я уж и не помню, в чём это проявлялось, но я это как-то отчётливо ощущал. Всё лучшее доставалось ему, даже улыбки матери и отца сияли ему чаще, чем мне. Он был примером семьи, главным любимчиком всех родственников. И, естественно, это не могло не вызвать моей ревности, ведь разница у нас с ним была всего два года.

Из-за этого мы часто дрались, и я чаще, чем он, был инициатором драк, и если гнев родителей поворачивался даже против нас обоих, я уже был рад от того, что ему никто не улыбался, мирясь одинаковым с ним положением. Потому находиться в опале мне нравилось больше, чем ощущать те моменты, когда мой старший брат более любим, чем я, когда ему достаётся всё, а я — пустое место, придаток семьи.

И вот однажды, когда мне было девять лет, мы убежали с братом кататься на лодке на озеро. Оно было возле нашей дачи. Мы катались по озеру, ловили водомерок, и как-то у нас завязалась очередная ссора. В порыве гнева я стукнул его со всей силы веслом по виску, и мой брат упал с лодки в воду. Мне было наплевать на него, ведь я был обижен, но когда он не всплыл через минуту, потом две и более, я в ужасе понял, что натворил. Я стал братоубийцей в девять лет!

Я боялся сказать правду родителям, я боялся, что меня самого убьют. И этот грех стал моей тайной. Добравшись до берега, я сказал родителям, что мой брат выпал из лодки у меня на глазах, и когда выловили труп, все решили, что он ударился о какую-нибудь корягу. Тайну смерти брата я хранил всю свою жизнь, всегда ощущая за собой след этого греха. Я не хотел убивать брата, но я его ненавидел и как будто тем самым накликал на него смерть. Один порыв, миг ненависти — и тягчайший грех отметил всю мою жизнь. Я так и не обрёл беззаветной любви родителей. Конечно, после смерти брата они стали любить меня сильнее и уделять мне больше заботы, но уже я, преследуемый преступной тайной, не мог принимать их любовь. Мои родители до сих пор не знают настоящую причину смерти их старшего сына, а я не знаю, решусь ли когда-нибудь поведать им истину.

Гай закончил, и его слушатели не произнесли ни слова. Высказанные вслух пороки как будто летали в воздухе, давя присутствующих своим тяжким бременем.

— Я поведал эту историю, — продолжил Гай, — лишь для того, чтобы всем нам было проще разобраться в происходящем здесь. Мы не знаем истории покоящихся в оранжерее людей, и узнать нам их вряд ли удастся, но историю красноармейца-дезертира мы слышали, мы знаем историю убиенной старушки, покойного Тихона, слышали об офицере Братухине, обо мне, и о поступке комбата Шихова, о хозяевах вокзала и говорить нечего, но мы не знаем вашей истории, — он обратил свой взор на машиниста Колю.

— Да, вашей, я уверен, у вас тоже должна быть история, — он подошёл ближе к машинисту. — Признайтесь себе и окружающим, и вам станет легче. Расскажите о своих грехах.

Глаза Гая смотрели заботливо и ласково. Неземная возвышенность читалась в его взоре.

— Но мне нечего рассказывать, — нога машиниста нервно затряслась.

— Поймите, — продолжал убеждать Гай, добродушно глядя в глаза машиниста, — мы все собраны здесь не случайно, само провидение собрало нас здесь, и возможно никто из нас не выберется отсюда живым. Самое время вспомнить и рассказать о своих грехах, дабы хоть на йоту очистить свою душу.

— Очередной бред, — громко и недовольно произнёс за спиной Гая офицер Братухин и добавил командным голосом: — Солдат, кончай нести чушь!

— Освободитесь от своих грехов, откройте свою душу, — продолжал Гай, присев к машинисту. — Разве вы не видите, что это особенная ночь?

Солдат внезапно поднялся, подошёл к столу и, взяв, окровавленный нож, разрезал путы за спиной машиниста.

Не обращая внимания на своего командира, Гай торопливо продолжал:

— Пусть это поможет вам освободить свою душу, ощутить себя свободным от тяжкого бремени.

Гай остановил рукой пышущего пламенем Братухина. Лицо командира раскраснелось, а глаза налились огнём.

— Да, я росскажу, — поддавшись энергии Гая, окая, вымолвил машинист, и внезапный гнев Братухина сразу поутих.

— Я человек простой, и дурно был воспитан. Жил я с женой. Еленой её звали. И так повелось, что работая машинистом, бывал я в разных городах и надолго отлучался из дома. Жена моя была мила со мной, вкусно кормила, стирала, постель стелила, но я уже скоро насытился женатой жизнью. Потянуло меня к другим бабам, и стал я по ним гулять, так сказать. Выберусь в другой город и там какую-никакую, да сниму за рублик.

Моя жена как-то почуяла, что я по другим бабам таскаюсь. Разревелась, говорит, уйду, не люблю и прочие бабьи бредни; от рёву вся до мокроты сырая была. А мне от этого так тошно стало, что я её и побил. Куда она, дура, денется. Грубо я с ней обошёлся, но по-другому я и не научен.

Продолжил я свои хождения, и в какой город не приеду, так с бабой там и сплю. А моя, что, смотрела на меня да ревела. И мерзко мне так от неё, дуры, было, другие бабы радостные, сияют все, а моя только знай себе ревёт.

И вот случилось так, что подцепил я как-то от блядухи одной болезнь такую — гонорея называется. И как-то я своей дуре её передал. Она расстроилась вся, говорит: «Мало ты мне изменяешь, кобелишь налево и направо, так ещё и болезнью меня неизлечимой заразил». Мы тогда что, ещё не знали, лечится она или нет. Говорит: «Зачем мне такой жить? Как буду в глаза людям смотреть? Что они обо мне думать будут, когда я никакого дурного греха в жизни не совершила?» «А тебе, — говорит, — мерзавцу, и поделом, что ты изнутри гнить будешь». Меня от её слов так и гнев охватил. Побил я её да уехал на следующий день.

Вернулся и узнал, что жена-то моя в тот день, когда я уехал, с моста-то и бросилась. И так мне гадко стало на душе, как будто сам я её-то и убил. И понял я тогда, что не берёг счастия своего, что убил я единственного по-настоящему любящего меня человека. С тех пор мне ни с бабами спать, ни на праздниках веселиться, ничего не хотелось. Вот и живу уже какой год, как собака уличная, без семьи и без смысла жизненного.

Машинист закончил трагичную историю, и лишь одна скупая слеза скатилась по его щеке.

И опять молчание, опять тишина, опять витают по залу гнусные мысли, грехи и пороки.

Волчий вой прерывает эти мысли. Целый хор волчьих голосов донёсся с улицы. Сейчас он слышался ещё более отчётливо, чем прежде: дыры в разбитом окне лучше пропускали уличный звук.

Не выдержав напряжения, казак сорвался с места и, выхватив обрез, направился к дверям; открыв дверь, он вгляделся в непроглядную чёрную бездну, наполненную лишь волчьим завыванием, но уже скоро где-то недалеко от станции разыгралось нечто невероятное. Волки лаяли, скулили и повизгивали. Это походило на какую-то борьбу, и вовсе не казалось, что волки выходили из неё победителями.

— Это Сатана, сам Сатана! — как завороженный, вновь принялся твердить смотритель. — Сатана идёт!

— Сейчас мы разберёмся, кто там, — сорвался с места казак, лицо его сжалось от гнева, и Гай, стоявший на пути, в страхе отпрыгнул от Фёдора.

Накидывая шинель и зажигая керосиновую лампу, казак, доведённый до отчаяния мистикой, цедил сквозь зубы: «Даже если это сам Дьявол, я убью его!» В порыве бешенства Фёдор выскочил на улицу, неся в правой руке фонарь, а в левой держа обрез.

Братухин, глядя на разъярённого удаляющегося Фёдора, крикнул Гаю:

— Беги за ним и верни его! Я постерегу пленных.

Братухин наставил на пленных «Браунинг», как будто они со связанными руками должны были вот-вот на него броситься.

Гай, схватив со скамейки винтовку Мосина и карманный револьвер, бросился вслед за Фёдором, даже не надев шинели.

Уже через полминуты он нагнал его. Фёдор стоял на одном месте, уставившись на снег. Гай перевёл свой взгляд с Фёдора на освещённый им участок и увидел то, на что смотрел казак. На снегу со вспоротым брюхом лежал волк, всё кругом было перемазано кровью. Целая лужа вытекла из живота зверя, но он всё ещё боролся за жизнь, тяжело дыша, то и дело обнажая острый оскал зубов.

От неизвестности становилось страшно вдвойне. Казак ничего не ответил, лишь осветив на снегу следы копыт. Молча отдав Гаю фонарь, казак принял из его рук винтовку и, не жалея патрона, выстрелил зверю в голову. Волк мигом успокоился.

Молча направились дальше, и снова кровь; кровавый след змейкой уползал куда-то в темноту, как будто надеясь укрыться в ней. Раздалось повизгивание, и уже скоро свет фонаря осветил уползающую фигуру волка. Задние ноги его были уродливо переломаны, и зверь от испуга и жажды жизни полз в неизвестном направлении, стремясь только подальше убраться от места кровавой расправы.

Казак пристрелил и этого, затем, вернув ошарашенному Гаю винтовку, забрал у него фонарь и направился куда-то в сторону. Гай всё ещё смотрел на пушистое мёртвое тело, а казак, отойдя на приличное расстояние, закричал во всё горло:

— Где ты, Сатана? Приди же, Дьявол! Я пристрелю тебя как падаль!

Фёдор кружился из стороны в сторону, направляя дула обреза во мрак. Окутавшая всё темнота не позволяла Гаю даже разглядеть собственных рук, но Фёдор, освещённый светом лампы, был хорошо различим.

Быстро приближающийся топот раздался где-то справа от Гая, он хотел что-то крикнуть казаку, но не успел. Фёдор же расслышал тяжёлые удары копыт, лишь когда они раздались за его спиной. Он резко повернулся и за мгновение успел различить лишь рогатую морду, стремительно вырастающую из темноты. Резкая боль пронзила его ребро, всё в глазах потухло, и тело полетело куда-то в пропасть. Ещё успев что-то сообразить, он потянул спусковой крючок, но обрез выпалил наугад, куда-то в пустоту.

Тело ухнуло на холодный снег, страшно было пошевелиться, всё болело и кружилось, но ощущалось это как-то подсознательно, глаза же различали только чёрную бездну. Четыре выстрела донеслось со стороны Гая.

— Фёдор, вы целы? — донеслось до слуха казака.

— Да-а, — сквозь боль в рёбрах простонал казак.

Молчание, затем матерная ругань казака сквозь шипение от боли. Лампа была разбита, и в ночной бездне ничего нельзя было различить, даже собственные части тела ощущались не полностью, как конечности призрака.

— Ладно, я буду напевать песню, чтобы вы меня слышали, и когда я буду подходить ближе, вы что-нибудь кричите, чтоб я мог вас найти.

Гай побрёл наугад, стараясь хоть что-то различить в непроглядной тьме, но ступал не торопясь, аккуратно, боясь о что-нибудь споткнуться. Они ушли далеко в поле, и кочки то и дело попадались на его пути.

Зазвучал дрожащий слабый голос Егора Гая. Без тёплой одежды от холода всё тело пронзала дрожь, и челюсть ходила ходуном, от чего петь было почти невозможно, но он всё равно продолжал шептать слова из романса Петра Булахова:

Голос Гая сбился, зубы нервно застучали от холода.

— Сюда, сюда, — подзывал сквозь бездну голос казака.

— Не умрёшь, всё здесь ты, — раздался совсем рядом голос Фёдора.

Гай наклонился к нему и нашёл его руками. Казак уже сидел.

— Да осторожнее ты своими паклями, — раздалось ворчание казака, — куда делся демон? Не знаешь, я его пристрелил?

— Бык? Какой ещё нахрен бык? Откуда здесь бык?

— Ладно, потопали, а то замёрзнем нахрен, — проговорил казак, поднявшись с помощью Гая.

Через несколько минут они дошли до вокзала. Идти на свет было куда легче, чем наугад брести по непроглядному мраку.

— Что вы так долго? — выругался на них Братухин, но уже скоро, заметив хромающего Фёдора, которого придерживал трясущийся от холода Гай, переменил тон: — Что случилось?

Братухин принял казака и усадил на стул. Казак тяжело хрипел. Егор же сразу бросился в котельную и сел возле открытой топки. Тепло быстро отогревало замёрзшее тело.

Ощупав больное ребро казака, пришли к выводу, что оно, возможно, сломано, но так или иначе, а ссадина на боку у него было приличная…

Открылась дверь, и, заходя с мороза, Братухин бросил на стол верёвку, кнут и кожаные ремни с упряжи. Он ходил на склад, дабы проверить коней. Подойдя к казаку, он что-то пошептал ему на ухо, недобро поглядывая на Михаила Кацмазовского.

— Ну что, дорогие мои, — неторопливо сбрасывая шинель, проговорил Братухин, — настало время расплаты. Много мы сегодня наслушались разных историй, но никто из вас не знает, кто такой Фёдор Нестеров.

Он перевёл взгляд на казака и залился недоброй улыбкой.

— Я не так давно знаком с Фёдором, но дружим мы с ним, как закадычные друзья. Он мой верный друг, и я в любой тяжёлой ситуации могу положиться только на него. Он суровый и безжалостный человек, на войне другие и не нужны. Идёт война, и все люди поневоле становятся её участниками. Война не только между белым движением и большевистской сволочью, но и между людьми на простом бытовом уровне, как у нас с вами. Кто-то борется за народ, а кто-то борется с народом. На этой нездоровой почве развелось целое множество мерзавцев вроде вас, пользующихся оружием, военным положением и беззащитностью простых людей, с которыми вы и творите свои зверства.

Потому за всю войну я ещё ни разу не остановил Фёдора, решившего по совести и законам небесным карать врагов. Зарубит человека, так зарубит, забьёт плетью, значит, так тому и быть.

Многое мы повидали с Фёдором, но один случай из нашей военной жизни мне очень хорошо запомнился. Зашли мы намедни в одну деревеньку, красные её оставили. И донесли нам, что в одном из домов осталась жинка, чей муж красным комиссаром числится, и покуда его власть была — он людей не жалел, все семьи, хоть как-то связанные с белым движением, стращал: грабил имущество, казнил двух человек, увел скотину. Ну и мы не остались в долгу. Я тогда захворал и с температурой слёг, но Фёдор меня заверил, что всё сделает сам. И сделал. Сделал на славу!

Жинку ту сначала снасильничал, поделом ей, а детей на глазах её на мелкие кусочки шашкой изрубил. То-то она, сука, слезами заходилась, но ей Фёдор так просто сгинуть не дал; коль она женой красного комиссара была, решил он из неё памятник соорудить, слыхал, говорит, что где-то на Дальнем Востоке так казаки забавляются. Вывел её голую на мороз, привязал к дереву да облил водой. Потом ещё и ещё, пока она в сосулю не превратилась. Только я выздоровел, сразу меня на неё глядеть повёл. Сидит на коленях эта бабёнка, вся посеревшая, потухшая как кукла, будто и не лёд на её теле, а карамель какая. Добрый памятник получился, долго ещё в этой деревне помнить будут, как красным прислуживать.

В обычной ситуации, конечно, то суровейшее преступление, но в войну-то, кто нашего Фёдора осудит? Жесток он в расправе, ничего не скажешь, но ведь это потому, что схвати его красные, они же тоже с ним церемониться не станут.

Слушатели в испуге глядели на довольное ухмыляющееся лицо казака; он радовался, как будто Братухин перечислял его заслуги, а не прегрешения. Будто он рассказывал о спасённых жизнях, а не загубленных.

Гай, догадывавшийся о чёрством сердце своего сослуживца, и представить себе не мог, в компании с какими изуверами ему приходилось выполнять боевую задачу. Как мог он теперь, зная такую мерзость о человеке, служить с ним рука об руку, спать, есть, беседовать как ни в чём не бывало? Наверное, более остальных ошарашенный словами Братухина, он отошёл куда-то к буфету. Ему хотелось тут же сбежать куда-нибудь подальше, хоть куда, только прочь от этих маньяков, упивающихся людскими страданиями, но он не знал, что всё ещё впереди.

— Начнём мы с вас, отец Михаил, — сказал офицер, язвительно ухмыляясь.

— Ты еврей, ты надругался над святой религией, — холодно разъяснил ему Братухин. — А что у нас делают с евреями? Одного, мне помнится, распяли, не так ли? Вот и мы тебя на крест как Иисуса повесим.

— Но у нас нет креста, — задумчиво проговорил казак.

— А мы его просто за руки верёвками натянем, — сказал Братухин и, заливаясь злой улыбкой, поглядел в глаза Михаила. Обнаружив в них страх, он насытился им и принялся за дело.

Они подошли к Михаилу с двух сторон, еврей встал и отступил, но побоялся хоть что-то предпринять. До конца не веря в слова офицера, он сдался почти без сопротивления. Кулаки и колени принялись месить его лицо. И, на время потеряв ясное ощущение реальности, он обнаружил, что его куда-то волокут. Бросили к трупу Крутихина лицом вниз, сверху кто-то сильно надавил на него, так что встать Михаил уже не мог, тем более холодный ствол оружия упирался в его спину.

Прижатый к полу, он всё же слышал, что в зале шли какие-то приготовления. Стоявший у буфета стол Братухин подвинул ближе и, чуть отопнув тело Тихона, установил прямо под свисающей с потолка цепью от некогда висевшей там люстры. Подставив стул, толстозадый офицер забрался на стол и продел в цепь один из заготовленных ремней. Затем, скомандовав казаку, вместе с ним поднял на ноги Михаила и продел его правую руку в заготовленную петлю.

— Что вы делаете? Что это за шутки? — от страха возмущался еврей, но его не слушали.

Туго затянув петлю на запястье, Братухин отодвинул стол и обежал колонну со связанными между собой крепкими кожаными ремнями так, что один конец обхватывал колонну, другой же, продетый через цепь в потолке, вытягивал кверху руку Михаила.

Братухин подозвал к себе казака, и они с силой вдвоём натянули верёвку так, что худой и лёгкий Михаил Кацмазовский, сам того не ожидая, вытянулся вверх и повис на одной правой руке. Он закричал от боли, но палачей это не остановило. Они затянули верёвку, и Михаил остался так висеть, издавая ужасные вопли.

Когда с одной рукой было кончено, к Михаилу подошёл казак и ударил его обрезом по колену, Михаил инстинктивно попытался прикоснуться рукой к больному месту, но казак умело перехватил его левую руку; продев её в другую петлю, они с Братухиным натянули верёвку, закрепив её на крюке между двумя окнами, на который ранее, вероятно, вешалась керосино

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: