Сдам Сам

ПОЛЕЗНОЕ


КАТЕГОРИИ







Глава 2. Скрыта тайна, а за ней ещё ворох.





 

 

Один к одному стояли три стола. Скатертей на них не было. Это был не званый ужин, и всё было просто. Да, собственно, какие изыски можно было требовать в таком месте да в такое время.

Столы стояли в противоложном углу от буфета, прямо возле входа в покои станционного смотрителя. Вокзальная лавка давала три тесных места, а буфетные стулья — остальные семь. Выходило ровно десять. На пленного не накрывали.

Две большие кастрюли уже стояли на столе и манили уставших и изголодавшихся путников. И больше их манил даже не запах, а само осознание того, что в этих железных посудинах спрятана пища, которая вот-вот будет съедена. Оттого и не терпелось.

Станционный смотритель принёс тарелки, и его жена принялась раскладывать пищу. Тарелки были самые простые: деревянные да эмалированные, фарфоровых хозяин не вынес. Валентина открыла кастрюлю с варёной картошкой в мундире, и оттуда, как из вулкана, повалил пар, разносящий приятный съестной запах. Во второй кастрюле было отваренное мясо; его было мало. Помимо кастрюль на столе стояла тарелка с нарезанными свежими луковицами, да Братухин добавил где-то завалявшийся у него получёрствый хлеб, предварительно отрезав себе да Фёдору по приличному куску, так что выложенного хлеба на всех бы и не хватило, так человека на три-четыре.

Хозяйка вилкой цепляла картошину и добавляла в тарелку мясо, прикидывая так, чтобы всем досталось примерно поровну. Небольшой кусок мяса да одна картошина — вот и вся порция. Её худые костлявые пальцы как пауки резво сновали по столу, хватая тарелки, накладывая и переставляя их с места на место.

Наконец уселись. Смотритель опять принёс свой чай, хотя, собственно, более пить было нечего, разве что только воду.

— Хозяин, а нет ли у тебя чего плеснуть? — справился казак, намекая на выпивку.

— Как же, есть, но совсем мало.

— Тащи сюда, — радостно объявил казак, махнув рукой.

Он сидел спиной к окнам, так чтобы видеть весь зал. Напротив него в другом углу на скамейке у котельной сидел пленный, и казак за ним приглядывал. Он нацепил на вилку картошину, поднял её вверх и подразнил пищей красноармейца, после чего расхохотался, глядя на Братухина.

Станционный смотритель вынес бутылку коньяка, в которой оставалась едва ли треть.

— Небогато живёшь, — заявил казак, принимая бутылку. — И больше ничего нет?

Степан Тимофеевич помотал головой.

— А если поискать? А ну как найду?

— Ищите, — хмуро ответил хозяин на дерзость гостя.

— Да ладно, ты, не робей, — выпалил Фёдор, наливая себе из бутылки.

Он налил так же и Братухину, но поменьше, офицер его остановил.

— Вам не предлагаю, — сказал он, глядя на машинистов.

Для рабочих ему было жалко, тем более в бутылке значительно убыло.

— А нам ваше и не надо, у нас своё имеется, — так же грубо, как и говорил казак, ответил ему Тихон, глядя в диковатые чёрные очи.

Он достал из-за пазухи фляжку.

— Ну что ж, тогда за ваше здоровье, — диковато поглядывая глазами, сказал казак и поднял кружку, чтобы чокнуться с фляжкой Тихона. Тот молча, но глядя прямо в глаза, ответил ему тем же, и, ударив, они выпили. Тихон допил остатки со дна своей фляжки.

Ели быстро, да, собственно, и есть-то было нечего. Лук тут же расхватали и, хрустя, смяли, картошку съели с кожурой. Только Нелюбин пытался её почистить, но его толстые пальцы никак не могли подцепить тонкой шкуры и содрать её с горячей картофелины. Заметив, что остальные едят её нечищеной, он разломал картофелину вилкой и тоже принялся запихивать себе в рот прямо с кожурой. Он, Егор Гай да старуха ели медленнее остальных, пытаясь принимать пищу не спеша, культурно. Батюшка умял всё быстро, энергично, даже не заметив, как и казак, да и остальные культурой и манерами за столом не отличались. Казак с Тихоном ели, облокотившись обеими руками на стол, Коля чавкал и цыкал зубами, но у Братухина получалось отвратительнее всех. Он жевал с открытым ртом, так что можно было видеть перемолотую кашицу пищи и то, как он её ворочает языком с одной стороны на другую.

Нелюбин не выдержал этого зрелища и молчаливо отвёл взгляд. Тихон же наоборот следил за этой молотильней с каким-то интересом.

— Что это за мясо? — удивился Егор

— Да, вкус какой-то странный, незнакомый, — уточнил Нелюбин.

— Это волк, — сказал станционный смотритель.

— Волк? — удивился Братухин и гордо добавил: — Доводилось мне его уже пробовать.

— Хм, никогда не пробовал, — почти не жуя, сказал казак.

— А где вы его берёте? — поинтересовался Егор.

— Выменял у охотников. С войной волков много расплодилось. Вот охотники, какие есть, их и постреливают.

Казак доел всё, что было в тарелке и, осведомившись у своего офицера, не будет ли он ещё, долил оставшийся коньяк себе в кружку, после чего залпом выпил и принялся довольно поглядывать на стол и собравшихся.

— А вы знаете, — признался Егор Гай Степану Тимофеевичу, — глядя на вас, мне почему-то вспоминается пушкинский рассказ «Станционный смотритель».

Станционный смотритель не нашёл, что ответить.

— А вы что заканчивали? — вдруг поинтересовался машинист Нелюбин.

— Историко-филологический факультет Императорского Казанского университета, — на одном духу выговорил Гай.

Братухин на эту фразу только поднял указательный палец вверх и смешно выпятил глаза, высмеивая своего подчинённого. Казак засмеялся, Коля, взглянув, тоже.

— …Казанского университета! — с саркастической важностью для пущего смеха проговорил Братухин, продолжая широко раскрывать свои глаза.

Гай умолк. Шуточки командира были ему не по душе.

— А что же это он ничего не ест? — спросила жена станционного смотрителя, указывая головой на пленного красноармейца. — Может ему хоть лука отнести?

— Ничего, не сдохнет, — выговорил казак.

Все посмотрели на пленного, и он поднял на них свои глаза с большими по-девичьи красивыми ресницами. Его худое, обветренное и местами полопавшееся от холода лицо было каким-то ещё подростковым и округлым. Нельзя было поверить, что этот отрок уже солдат, призванный сражаться и убивать людей.

— Ну можно ли? — удивилась женщина. — Да он же ещё ребёнок. Что с него взять?

— Ребёнок? — удивился офицер, нацеливая свои глаза на Валентину.

Он обвёл глазами остальных собравшихся как прицелом.

— Господь говорит, что нужно прощать неприятелей наших, и потому даже враг на войне требует человеческого обхождения, — невпопад вмешался отец Михаил, не заметив недоброго братухинского взгляда.

— Ах, человеческого обхождения? — громко удивился Братухин.

 

 

ИСТОРИЯ ПЛЕННОГО КРАСНОАРМЕЙЦА

 

— Вы все думаете, что этот парень с ангельскими глазами — чистейшая и безвинная душа, не так ли? Ну хорошо, тогда я расскажу вам, как мы его нашли, и вы уже сами судите.

Вышли мы утром с нашего полка в разведку. Я сам вызвался. Фёдор всегда при мне, и ещё одного солдата дали. Хрен бы я поехал в разведку в такую стужу, но то ведь для меня почти родные места. Знал я, что имение моего дядьки рядом. Сколько лет из-за этой войны я его не видел, и уж очень мне его навестить захотелось. Думаю: «Пока наши наступление ведут, доеду-ка я до дядьки и навещу его, узнаю, как здоровье, да как живёт». Нет, признаться, я подумывал, что он может быть давно и помер. Ведь война за последние годы всю Россию перетасовала, всех людей и все народы перекалечила.

Приехали мы, значит, в имение, а от него ничего толком и не осталось. Всё растащено, только что не сожжено. Я в село, спрашиваю, мол, кто этот беспорядок учинил, да чьих рук дело. Думаю, если крестьяне, то всех тут перестреляю, даже пистолет достал. А они мне говорят, мол, приезжали красные да всё разграбили, барина, дядьку твоего, убили, а над женой его и племянницей маленькой и того пуще, сначала надругались. И могилки показывают, где похоронили. Говорят да плачут; пришлось поверить. Да как тут было не поверить, когда говорят, что красных сами не жалуют, да сделать ничего не могут. «Барин в селе у нас один,говорят,был, всем работу давал, щедро платил, и жаловаться нам не на что, а сейчас продотряды и последний кусок хлеба норовят забрать». И показывают мне другую деревню, с бугорка её видать. «Вот,говорят,видите, ваше благородие, там дым от пожара вьётся?» Смотрю, и вправду, парочка изб в том селении сгорела, и только пепелище остывает. «Что это?»спрашиваю. «А там,говорят,засели красные дезертиры, селение жгут и людей постреливают». «Сколько их?»спрашиваю, а самого так и поднывает эту сволочь перерезать. «Двое-трое»,отвечают.

Вот и на вылазку решились. Только эти молодцы прослышали как-то, что мы подходим, и дёру пытались дать. Один отстреливался, но Фёдор его из обреза снял, да я потом шашкой дорезал. А второй, вот этот олух, бежать от конных вздумал, винтовку от трусости бросил и в поле. Пару раз стрельнули в него, упал и кричит: «Не стреляйте ради Христа, жизнь сохраните». Сразу Бога, подлюка, вспомнил. Патроны мне на него переводить жалко: не сильно у нас ими балуют, вот, думаю, как подойдёт, так и зарублю, да тут этот за него вступился. Студент наш, говорит, мол, пленных стрелять нехорошо, ежели сдаётся, надобно ему жизнь сохранить, а то не по-людски это, не по-христиански. Вот пока шёл этот олух, у меня весь задор и прошёл, на таком морозе любое хотение перебьёт. «Ну,думаю,пусть плетётся, но если будет отставать, первый его секану».

Вернулись мы в селение. А тут уже люди, какие есть, сбежались, да шумят на него, и в рожу ему плюются. «Мерзавец,говорят,дома наши пожёг, деда Харитона пристрелил». Убили бы его, я бы и глазом не моргнул, да народ какой-то нерешительный, так пару раз в морду дали да отпустили. Этот им студент наплёл, что, мол, по суду его карать будем и всё такое. Вот и остался этот сучонок в живых.

А ведь он … мало того, что дезертировал, так ещё у честных людей дома пожёг, старика они, опять же, пристрелили. А воняет от него, послушайте как, с похмелюги же, падаль!

А вы мне тут говорите, что его кормить нужно. Я его не прирезал, и на этом спасибо. Таких как он голыми руками душить надобно.

Братухин закончил, устремляя свой взгляд на красноармейца.

— Правду я говорю, стерва? Жёг дома?

— Да, жёг! Жёг! И да, старика пристрелили! Потому что тупые, тупые крестьяне, — почти шипя, вдруг вскричал парень. — Мы за них кровь проливали, а они против нас! Мерзавцы! Ублюдки!

Он зашёлся истерикой, но казак уже подходил к нему. С отмашки он ударил кулаком по лицу, разбивая нос.

— Ты мне покричи!

Пленный тут же угомонился.

— Орать он вздумал. Будешь шуметь — прирежу, — с холодной твёрдостью сказал Фёдор.

Пленный не смотрел на него, но решительность казака чувствовалась и без взгляда. Парень успокоился, он только хмыкал да ронял слёзы.

— Ну что, — обратился Братухин к сидящим за столом, — теперь тоже думаете, что паренёк этот понапрасну сюда попал?

Молчали.

— Вы это, конечно, благородно жизнь ему сохранили, — добродушно ответил отец Михаил. — Война — это дело сурьёзное, и без жестокости не обходится, но всё же иные и щадить не станут, а вы вот какой человек, что всё по закону да по порядку, — говорил священнослужитель, как будто подмазываясь к начальнику. — Читал я как-то, что в африканском племени Хорхе войны, победившие врагов, делают из кожи поверженных себе одежду и доспехи, а иных, попавших в плен, и живьём обдирают, вот такие у них порядки.

Многозначительно заметил отец Михаил, вероятно желая этим что-то сказать, но его не поняли.

— А в некоторых племенах принято съедать сердце своего врага или всего целиком, — подхватил станционный смотритель.

Но на этом тему исчерпали. Общая беседа никак не шла.

Подвыпивший казак подошёл сзади к машинистам и положил свои лапы на плечи Тихона. Тихон нервно дёрнул головой, напрягая шею. Выходка казака ему была неприятна.

— Что это с вашими пальцами? — зло прохрипел Тихон, указывая головой на правую руку кавалериста.

Вместо среднего и указательного у казака были убогие обрубки.

— А-а, это, — протянул казак, поднимая руки с плеча Тихона и проходя на своё место, — ещё в войну один австриец удружил.

— И как же вы это без пальцей воюете-то? — усмехнулся Тихон.

— Без пальцев, это что ж, меня домой отправили, — будто не слыша вопроса, продолжал казак. — А как захватили власть эти большевики, и все наши с ними сражаться поехали, я подумал, да и тоже махнул. Нечего дома сидеть. А то, что шашку держать не могу, так это не беда. И даже боевое преимущество, — хвастался казак. — Иной раз начнётся сечь, и несётся на меня какой-нибудь малый, глядит, что я без шашки, и думает, что сейчас меня запросто порешит, да не тут-то было. Я возьми, да и хвать левой рукой обрез…

На этих словах казак выхватил обрез и направил его куда-то вдаль, наглядно дополняя свой рассказ.

— Видели бы вы эти рожи, когда палишь в них из обреза почти в упор!

На этих словах он расхохотался от своей шутки, широко разевая жёлтозубую пасть. Братухин поддержал его:

— Не хочешь с ним сразиться? А? Как тебя?

— Тихон, — хрипя, проговорил машинист.

— Ты вроде, Тихон, бойкий малый. Не большевик ли ты случаем?

— Нет, — опуская глаза, прохрипел машинист.

— А мне вот почему-то кажется, что ты большевик. Ведь смотри, у нас с большевиками разговор короткий, — понижая голос, предупредил Братухин.

Напряжение за столом росло. Обычной житейской беседы не получалось, все были какие-то напряжённые и как враги друг другу. Делить было нечего, а камни преткновения всё равно находились.

На улице кто-то жалобно заскулил. Лошади недобро заржали. Фёдор резко поднялся и попытался выглянуть в окно.

— Да там волки, — грозно выговорил он и стремительно направился к двери.

На улице послышалась грозная ругань казака. Не прошло и полминуты, как он уже вернулся, потирая руки с мороза.

— Ну что, уже победил? — улыбнувшись, спросил Братухин.

— Ага, лошадей видно, черти, унюхали и шныряют возле сарая.

— Надо за ними приглядывать, а то, как бы они внутрь не забрались. Хозяин, там как, дыр нет?

— Нет, вроде не было, — ответил Степан Тимофеевич.

— Егорка, сходи-ка, посмотри кругом склада, не пролезут ли туда волки. Да смотри по-хорошему, а то сожрут твою лошадь — пешком поплетёшься.

Егор оделся и отправился на улицу.

Братухин же сидел, развалившись на стуле и выпятив свой отъеденный живот. Наглое его лицо осматривало остальных сидевших.

— Уберу со стола, — зачем-то вслух тихо объявила женщина и принялась собирать посуду. Какой-то затравленный у неё был взгляд. Она почти никогда не смотрела в глаза, как будто стесняясь самой себя.

Но и все остальные были какими-то стеснёнными. Верховенство и наглость Братухина да казака всех как-то тяготили, но последние между тем чувствовали себя превосходно, как дома. За долгие годы войны, привыкшие к тому, что сила и оружие решает всё, они пользовались своим военным положением и всех гражданских считали чуть ли не своими слугами. Все же остальные, оправдывая это условиями войны, воспринимали их поведение, как должное.

Через несколько минут вернулся, грохоча заснеженными сапогами, Егор Гай. Дыр в стенах склада он не обнаружил, и офицер отпустил его.

— А нет ли у вас чего почитать? — спросил солдат станционного смотрителя.

Ему было скучно в этой атмосфере уныния. Все путники сидели, как будто чего-то ожидая, как, собственно, и принято на вокзалах, вот только ждать здесь было нечего. С известием о том, что армия Колчака пошла в наступление, появление поездов ждать уже не приходилось. Оставалось только дождаться рассвета, потому как на улице уже почти вовсю хозяйничала ночь.

— Как же нет, есть парочка книжек, — радостно ответил Степан Тимофеевич.

Они прошли в его покои. Там возле кровати стоял комодик, на котором лежала приличная стопка книг, но перед тем, как допустить к этой куче Егора, хозяин спешно выдернул одну и закинул её в шкафчик. Скрытность смотрителя не укрылась от взгляда Егора, но лезть не в своё дело он не стал.

Егор принялся перебирать книги; подборка книг в этой стопке была странная. Сверху лежала книга незнакомого автора с рассказами, за ней — эзотерическая книга Авраама Синопского «Звёзды. Карты. Жидкости и дым», ниже неё сборник стихов Гумилёва 1908 года — «Романтические цветы», затем опять книга Синопского «Путь в Абадон Шеол», рассказы Гоголя, Ветхий Завет, книга Андре Лемана «Монастырь Сентенвиль» и научный сборник «Воздействие химических веществ на человека». Егор уже хотел остановиться, отложив в сторону стихи Гумилёва, но, задев нижнюю книгу рукой, он почувствовал что-то непривычное. Подняв сборник «Воздействие химических веществ на человека», он обнаружил под ним инкунабулу[5] на латинском языке. Егор прочитал желтоватую надпись, выведенную на кожаной обложке: «Egidius. Monachus ex Thuringia».

Стоило ему только прочитать название, как руки его покрылись потом, а всё тело слегка задрожало. Это был благоговейный трепет.

— Откуда «это» у вас? — еле сдерживая себя, спросил Гай.

— Это? — удивился станционный смотритель. Его лицо выражало растерянность и недоумение. — …это …от …барина. От нашего барина Дмитрия Олеговича, — уже более уверенно, без пауз закончил Степан Тимофеевич.

— Это же редчайшая книга! — воскликнул Егор Гай. — Я посмотрю её?

Станционный смотритель был необычайно взволнован и не мог ни на что решиться, но интерес солдата был выше и он, взяв с собой эту книгу и стихи Гумилёва, вышел в зал.

— Смотрите, что я нашёл, — торжественно объявил Егор, вернувшись к столу.

Держа в руках, он продемонстрировал книгу.

— «Эгидий. Монах из Тюрингии», — прочитал название Гай, — это древнейшая инкунабула. Мы изучали её, когда проходили исчезнувшие книги. Вы себе представляете? Возможно, эта книга — единственный экземпляр в мире. Если, конечно, это не подделка. Но в любом случает её ценность так велика, что невозможно и представить!

Всё это Егор говорил экспрессивно, с величайшей возбуждённостью. Сначала его слушали скептически, но как только речь зашла о невероятной стоимости книги, слух сидящих тут же навострился.

— И сколько она может стоить?

— Не знаю, но в любом случае понадобится не один год, чтобы установить её подлинность и ценность!

— Подожди, так ты нашёл эту книгу у смотрителя? — спросил Братухин, показывая пальцем на стоящего в дверях Степана Тимофеевича.

— Да, — не понимая, к чему клонит командир, ответил солдат.

— А откуда она у него? — удивился Братухин.

— От барина, от …вашего дяди, — начав бойко, уже тихо закончил Егор.

— От моего дяди? А как она попала к тебе? — Братухин спросил уже смотрителя.

— Он дал мне её.

— Так уж и дал? Дай-ка мне её, — скомандовал Братухин.

Он внешне осмотрел книгу, а затем полистал страницы. Страницы были мягкие, ветхие и чуть не рассыпались под руками. Узоры и орнаменты опоясывали края страниц, а в середине вперемешку со средневековыми рисунками вились колечки латиницы.

— Написана на латыни. Ты умеешь читать на латыни? — спросил Братухин.

— Нет, — потупившись, как провинившийся, ответил смотритель.

— Ну так какого ты мне врёшь? Браток, так бы и сказал: «Украл я эту книгу у твоего дяди»… Плут плешивый.

Станционный смотритель ничего не отвечал.

— Ладно, книгу я забираю, как наследство. А что в ней написано? — бездумно листая страницы, спросил офицер Егора.

— В том то и дело, что никто не знает. Об этой книге есть только упоминание у некоторых историков и свидетелей. Они говорят, что книга эта написана о жизни одного монаха Эгидия. Его братья монахи записывали сны и видения Эгидия, его речи и откровения. А мысли его были так резки и необычны, что книгу эту, и так выпущенную в небольшом количестве, не жалея сил, уничтожала католическая церковь. И так она преуспела в своём старании, что за несколько веков книга полностью исчезла, оставив после себя лишь несколько отзывов и воспоминаний на страницах древних авторов. Говорил же этот монах о том, что к нему, якобы, явилось откровение о том, что несколько веков назад Дьявол, использовав своё коварство, убил Бога и теперь властвует как на небе, так и на земле. Сатана занял небесный чертог и католическая церковь теперь выполняет не божьи замыслы, а сатанинские желания. Оттого-то и жгут людей на кострах, терзают в пытках, оттого и войны среди христиан, междоусобицы, мор и тому подобное. И ценность этой книги даже не в том, что этот сумасшедший нёс бред про убийство Бога. Ценность её в том, что он первый дал альтернативный взгляд на происходящие события. Он первый заявил о том, что пытки и сжигания на кострах — это ненормально. Он первый удивился войнам во славу святого Христа. Всё это, казавшееся доселе вполне естественным, по его взглядам имело демоническое, нехристианское происхождение. Он заявил, что учение Христа о братстве среди людей подменено идеей наживы, идеей власти и богатства церкви. Он говорил, что церковь давно уже подменила идеалы бескорыстного служения на идею тотального распространения веры, на идею мирового контроля. Что институт церкви сейчас вовсе не организация, служащая в интересах взаимопомощи, а работающее только в интересах правящей верхушки и не гнушающееся ни чем тайное общество, от чего оно ближе к Сатане, чем к Господу и идеалам Христа, который был противником любой власти, кроме власти совести. И, возможно, это непринятие любой власти человека над человеком делает Иисуса Христа первым анархистом в мире…

— Кончай свою чепуху, — прервал его ничего не понимающий Братухин, — Лучше прочти нам что-нибудь отсюда.

Он передал книгу Егору.

— Знал бы я латынь. Ведь я только буквы знаю, а смысл мне не понять.

— Жалко, — заявил станционный смотритель, слушавший всё это время Гая с особенным детским вниманием.

— А вы, отец? — обратился Братухин к священнику.

— Я нет, но Павел знает латынь, — радостно вспомнил священник, указывая рукой на Нелюбина.

Все уставились на машиниста.

— Я… ну давайте, попробую. Изучал как-то, — смущённо сказал машинист.

Он принял книгу из рук Егора и бережно перелистнул страницу. Читал коряво и с запинками, но смысл текста всё равно более или менее прояснялся.

 

«Задаёмся вопросом неразрешимым, риторическим. Может ли дьявол, демон ли общаться с человеком так же, как Господь наш общался с иными святыми? Может ли являться так же, как сказано в Первом послании к Тимофею: «Бог во плоти явился, оправдал Себя в Духе, показал Себя Ангелам…»? И из написанного не сказано ли, что Бог наш существует как в Духе, так и в Теле? А посему задаёмся мы вопросом не вполне учтивым, но важным: Не смертно ли Тело нашего Господа? Да простит нас наша церковь и наши братья за столь дерзкие вопросы, но сие есть важные постулаты, низвержение которых на корню подрывает основу нашей веры. А задаёмся мы такими вопросами лишь потому, что брату нашему монаху Эгидию являлся Сатана, и некоторые из наших братьев были сами тому свидетелями. И ужасные речи говорили ангелы, и ужасные откровения являл Эгидию Искуситель, соблазняя и запутывая, но речи эти были столь верны и убедительны, что не могли мы не заняться этими вопросами и не записать говоримое да обсуждаемое.

Часть I. Явления ангелов. Явления Сатаны.

Являли ли себя ангелы божьи Эгидию, этот вопрос, положим, останется неразрешимым. Сие известно нам только со слов самого Эгидия, но вот явление главного поборника зла — Сатаны — то есть непоколебимая истина. Являлся сей демон к Эгидию, используя всю свою власть и магию. Являлся как во снах, так и в видениях, изрекая ужасные шипения, обуревая душу страдальца и мучая его дух страхом. Дышал паром и стучал копытами, то говорил из тумана, загоняя дух несчастного Эгидия в адские лабиринты, то приближался вплотную, и вонь его чувствовалась Эгидием. Возвращался Эгидий из таких снов и видений к нам весь в мелкой дрожи, слезах, в поту и дьявольской вони, которая, казалось, оседала на его теле, пропитывая одежду. После наши братья бывали до того напуганы, что часами не отходили от распятия и не спали по несколько ночей. Не спал и Эгидий, но Сатана всё равно являлся ему не во сне, так наяву. Затрепыхается ветер, погаснет огонёк свечи, зловонным духом наполнится келья, и заробевшие братья покинут Эгидия, затворят дверь, и цокот копыт послышится на каменном полу. Что-то шипящее прольётся по комнате, и зашелестит Сатана свою дьявольскую песню…

Но рассказ сей следует начать сначала. Выбор Сатаны был не случаен. Но вот выбор ангелов божьих нам неизвестен. За что ими был выбран Эгидий, никто не знал. То ли за его безмерное послушание и строгость ко всем обетам, за его ли ум ли, или за какие другие качества. Но всё запоминал Эгидий и мог речи ангелов и Дьявола воспроизвести в мельчайших деталях.

Явились к нему ангелы божьи и, не в пример своей райской красоте, не в пример своим ликам безгрешным, крамольные речи говорили они. Не было веры Эгидию за эти речи. Задавались братья вопросом: не демоны ли являются к Эгидию, обманув его внимательность обликами, схожими с ангельскими ликами. Но то лишь было до поры до времени, покуда сам Сатана не явился к Эгидию и не развеял у братьев наших сомнения в подлинности являемых Эгидию вещей.

А говорили сие ангелы, что нету более Господа нашего и сына его Иисуса Христа на небесах. И власть то вся принадлежит отныне Сатане — некогда поверженному ангелу, но повторно восставшему и наконец победившему своего Господа. И творит он на небесах свои законы и власть свою распространяет на землю. И говорили они, что церковь Христова, ныне не церковь Божья, а Сатанинское преклонение, но сие никто не знает, и оттого веровать в эти слова никто не возьмётся. Говорили, будто потешается Сатана тем, что люди остаются в неведении, и все обряды, совершаемые ими во имя Господа, на самом деле совершаются во имя Него. И нашёптывает Сатана высшим церковникам свои мысли, и обуреваемые его сладкими речами творят они повсюду беззакония: учиняют пытки над простым людом, жгут умных и красивых, ведут люди войны со своими близкими, учиняют в монастырях несправедливости со своими братьями. И всё-то теперь окутано сатанинскими цепями, и нет нигде человеку свободы. Всюду лживый бог проник в его дом, и молитвою, обрядом, подношениями кабалит Дьявол простого человека, а господа и сановники над этим людом, в свою очередь, потешаются. И чем усерднее молятся люди, тем большая несправедливость над ними чинится, и тем тяжелее ярмо, которое они на себя надевают…»

Переворачивая очередную страницу, увлечённый чтением Нелюбин, не обратив внимания на ветхость писания, порвал листок аж до середины. Резкая и кривая как молния трещина проползла по листу.

— Что ж ты делаешь, баран! — вознегодовал Братухин. — Это тебе не железяки ворочать. Дай сюда.

Он протянул над столом руку, и обруганный Нелюбин передал ему тяжёлую древнюю книгу.

— Хватит читать эту ересь, — заявил Братухин, — всё равно вам, бездарям, ни черта не понятно. Книгу мне ещё попортите.

Увлечённые чтением, все досадливо опустили глаза. Книга, окутанная тайной, прельщала умы. Все слушали с интересом, не отрываясь на постороннее. Только казак оставался равнодушным. Мало что ему было понятно из прочитанного. Братухина же обуяла жадность. Чувствуя, что ценность книги безмерна, он решился не выпускать её из рук. Достав тряпку, он обернул книгу и положил в заплечный мешок, который лежал возле винтовок.

— Откуда это ты, машинист, так на латыни читать выучился? — поинтересовался Братухин.

— В школу приходскую ходил. На священника учили, да не выучили. В машинисты пошёл.

— А ты почему это, отец Михаил, священный язык не знаешь?

— У нас другая школа была. Латыни не учили, — торопливо волнуясь, отвечал священник.

Братухин только покачал головой.

— Давайте я вам лучше стихи почитаю, — сказал Егор Гай, уже листавший «Романтические цветы» Гумилёва.

— Читайте, читайте, — поддержал отец Михаил, радуясь, что недобрая напряжённая атмосфера, наконец, разбавится поэзией. Остальные, кто утвердительно мотнул головой, кто просто промолчал.

Первым был гумилёвский «Сонет»

 

Как конквистадор в панцире железном,

Я вышел в путь и весело иду,

То отдыхая в радостном саду,

То наклоняясь к пропастям и безднам…

 

Мечтательный стих полился из уст Гая. Докончив читать, он тут же перелистнул страницу, и не дав никому ничего сказать, продолжил чтение.

— «Баллада», — прочитал название Гай, вновь обращаясь к строчкам Гумилёва:

 

Пять коней подарил мне мой друг Люцифер
И одно золотое с рубином кольцо,
Чтобы мог я спускаться в глубины пещер
И увидел небес молодое лицо.

Кони фыркали, били копытом, маня
Понестись на широком пространстве земном,
И я верил, что солнце зажглось для меня,
Просияв, как рубин на кольце золотом.

Много звёздных ночей, много огненных дней
Я скитался, не зная скитанью конца,
Я смеялся порывам могучих коней
И игре моего золотого кольца.

Там, на высях сознанья — безумье и снег,
Но коней я ударил свистящим бичом,
Я на выси сознанья направил их бег
И увидел там деву с печальным лицом.

В тихом голосе слышались звоны струны,
В странном взоре сливался с ответом вопрос,
И я отдал кольцо этой деве луны
За неверный оттенок разбросанных кос.

И, смеясь надо мной, презирая меня,
Люцифер распахнул мне ворота во тьму,
Люцифер подарил мне шестого коня —
И Отчаянье было названье ему.

 

Гай читал эти и без того мрачные строки, и голос его с каждой строфой становился всё более зловещим, эхом отдаваясь в стенах вокзала. И эти строки, пропитанные бесовским торжеством Люцифера, разлетелись по залу как гарпии, обволакивая слушателей Гая игрой зловещей рифмы и интонации. Гай замолк, но эти строки всё ещё летали по залу, как будто наигрывая тревожные ноты на жутких демонических скрипках.

— Давайте следующее, — смешался Гай от прочитанного и объявил: — «Думы».

 

Зачем они ко мне собрались, думы,
Как воры ночью в тихий мрак предместий?
Как коршуны, зловещи и угрюмы,
Зачем жестокой требовали мести?

Ушла надежда, и мечты бежали,
Глаза мои открылись от волненья,
И я читал на призрачной скрижали
Свои слова, дела и помышленья.

За то, что я спокойными очами
Смотрел на уплывающих к победам,
За то, что я горячими губами
Касался губ, которым грех неведом,

За то, что эти руки, эти пальцы
Не знали плуга, были слишком тонки,
За то, что песни, вечные скитальцы,
Томили только, горестны и звонки,

За все теперь настало время мести.
Обманный, нежный храм слепцы разрушат,
И думы, воры в тишине предместий,
Как нищего во тьме, меня задушат.

 

— Кончай читать! — вдруг вспылил Нелюбин, — Сплошная могильщина.

Лицо его стало необычайно угрюмым. Не по душе пришлись стихи.

Гай смутился. И вправду, после чтения инкунабулы, стихи Гумилёва как-то не шли. Воздух зала и без того был пропитан тревогой.

— Где ты взял эту дьявольщину? — спросил Братухин.

— Там, — указал Гай на покои станционного смотрителя.

— Нет разве у вас ничего христианского? А то всё демоны да дьяволы какие-то! Итак черным-черно! — громко возмущаясь на весь зал, закончил Братухин.

— Невемо-о, — как будто из-под земли раздалось демоническое скрипящее шипение и опять повторилось: — Невемо-о!

— Етишу мать! — казак даже вскочил, оглядываясь кругом. — Кто это?

Только один станционный смотритель тихонько посмеивался, все же остальные пребывали в недоумении.

— Что это у вас тут такое? Это вы? — тоже, испугавшись сверхъестественного, удивился Братухин.

— Да нет же — это ворон вашего дяди. Он выучил его фразе «Nevermore» из стихотворения одного американского поэта.

— Эдгара По? — радостно воскликнул Нелюбин.

Все посмотрели на машиниста.

— Ах, ну конечно, — всплеснул Егор, теперь тоже понимая, о чём идёт речь. — Вот так птица!

— Он иногда говорит эту фразу, когда ему заблагорассудится, или повторяет её, если читать стих этого поэта, но, правда, не всегда он произносит свою реплику к месту. Иной раз ваш дядька начнёт читать стих на английском, а ворон вторит ему: «nevermore», да «nevermore». А бывает и так, что говорит, услышав рифму, например как, — и станционный смотритель повысил голос, — «окно»!

— Невемо-о! — опять прохрипела птица, и эхо разнесло вороний скрежет.

Узнав по какому принципу ворон произносит слово, люди тут же обступили его и принялись говорить ему: «окно», «дупло», «оно». На большее их выдумки не хватило, но и это было тщетно. Птица, смущённая вниманием, забралась на верхнюю ветку и только смотрела на собравшихся зевак.

— Он не будет ничего говорить, мы его стесняем, — объявил станционный смотритель.

После его слов интерес к птице утих, и почти все вернулись на свои места. Только Братухин да станционный смотритель остались у клетки.

— Так это ворон моего дяди?

— Да.

— Хм, — довольно хмыкнул Братухин, — ну и дядька у меня был! Горазд был чёрт на выдумку. Обучить ворона говорить! — дивился офицер.

Степан Тимофеевич отошёл от клетки. Братухин ещё наблюдал.

Оставшись почти без наблюдателей, ворон осмелел и принялся разглядывать Братухина. Он попрыгал с ветки на ветку и, наконец, забрался к себе в гнездо. Оттуда он вытащил папиросу и, держа её в клюве, спустился на дно клетки.

— Что это у тебя? — удивлённо спросил офицер птицу.

Ворон покрутил клювом да и выплюнул папиросу, так что Братухин, подцепив пальцами, сумел её достать.

«Мурсал №55», — прочитал Братухин. Нахмурив лоб, он обвёл всех присутствующих взглядом. Глаза его думали.

— Степан Тимофеевич, — окликнул он станционного смотрителя и, приближаясь, спросил: — Не угостите ли меня папироской?

— Я не курю, — объявил смотритель.

— Но курево, как я понимаю, у вас имеется, — утвердительно и жёстко сказал Братухин.

— Нет, я не держу, — не понимая к чему этот допрос, удивился смотритель.

— А если я обыщу ваш дом? — блестя шалыми глазами, спросил Братухин.

— Зачем? — волнуясь, спросил станционный смотритель, но всё же сумел взять себя в руки, — Но, впрочем, дело ваше. Вот только скрывать мне нечего!

— Ладно, — буркнул Братухин и отошёл.

Он подошёл к столу и громко спросил:

— Господа курящие, не угостит ли меня кто папироской?

Он смотрел на машинистов и священника.

— Я бы, признаться, сам подымил, да нечем, — заявил отец Михаил.

— У меня ежели сгодится, табак есть, да бумага нужна, — забавно проокав, отозвался Коля.

— Нет, мне бы что-нибудь повкуснее, подороже.

— У вас вроде имелось, — вспомнив, отец Михаил выдал Тихона.

Тихон нехотя достал из своего кармана блестящий и переливающийся при жёлтом электрическом свете янтарно-малахитовый портсигар. Открыл его и дал папиросу Братухину.

Братухин принял папиросу, взглянул на неё и резким движением правой руки выхватил из кобуры свой «Браунинг», прикладывая круглую дырку ствола прямо ко лбу Тихона.

— Тронешься, пристрелю, — злобно прошипел он.

Все замерли.

— Фёдор, арестовать их! — приказал казаку Братухин.

Фёдор быстро выхватил обрез и, ещё не понимая, в чём дело, направил его на стоящего ближе всех отца Михаила, от чего тот отпрыгнул на шаг и поднял вверх руки.

— Да не попа, а этих! — скрипя зубами, указал головой на машинистов офицер.

— Вы чего это? — испуганно вымолвил Тихон, сводя глаза ко лбу и поглядывая на пистолет.

Братухин ему не ответил, он командовал уже Егору: «А ты что стоишь, истукан, особое приглашение надо? Взял винтовку!»

Егор подорвался, выронив книгу, схватил винтовку и направил дуло на машинистов.

— Замечательно, — довольно сказал раскрасневшийся Братухин. Натянутая улыбка заливала его лицо. — А вот теперь и поговорить можно!

 

 







ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...





Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:


©2015- 2024 zdamsam.ru Размещенные материалы защищены законодательством РФ.