Христианский социализм – приручение дракона. Изборский клуб.

Христианский социализм – приручение дракона. Изборский клуб.

Социальная жизнь – едва ли не самый сложный процесс из тех, что мы наблюдаем в природе. Это спонтанный процесс, преисполненный кризисов, перепадов и катастроф. Энергия, заключенная в социуме, несет наиболее острые риски для человека и человеческого рода – особенно опасные в последнее время в связи с нарастающей мощью технотронной цивилизации и параллельно усиливающимся релятивизмом духовных ценностей внутри «передового» класса глобализации, который считает, что ему «все позволено». Сегодня проекты социального переустройства далеко не «безобидны» и не являются чисто кабинетными размышлениями, как это было 300 лет назад. Дракона социальной энергии, разбуженного и выпущенного на волю из подполья цивилизации, не так легко загнать обратно. А уповать на законы природы в данном случае близоруко, поскольку природа может довольно жестоким образом «обойтись» с человечеством, которое не совладало со стихийностью своего развития.

Все больше ученых и социологов склоняются к тому, что социальные науки и социальные практики нуждаются во внешнем регуляторе, который можно назвать моральным или духовным. Человечество не выработало никаких систем саморегуляции, которые могли бы в этом отношении сравниться с религией. Рациональное начало и совесть не всегда и не вполне органично сочетаются между собой. Разум потеснил совесть и пытается найти способы ее трансформации или устранения, тогда как достаточно ясный путь соединения двух этих начал указывает именно религиозное мировоззрение в силу своей сверхрациональной основы.

В том, что касается саморегуляции общества, либералы разных направлений указывали на благодетельную роль рыночной стихии. При этом религию они призывали считать «частным делом каждого», подчиняя таким образом и ее принципу рынка – в данном случае рынка ценностей и идей. В результате «религиозные услуги» в либеральном обществе приходится рекламировать и продавать.

Государство также трактуется либералами как организация, оказывающая услуги налогоплательщику. Однако, факты показывают, что все материальные достижения западной цивилизации стали возможными, в первую очередь, благодаря государственной мощи, посредством которой Запад эксплуатировал (и продолжает эксплуатировать) менее развитые страны. Сама же «стихия» вносит в жизнь стран и народов хаос, из которого они выбираются, опять-таки, благодаря государству.

Таким образом, доктрина либерализма построена на фундаментальном лицемерии и двойных стандартах (государственничество и трансформированная квази-религиозность для внутреннего пользования и разгосударствление и постепенный отказ от традиций для периферии и бывших колоний).

Социалисты предполагали утвердить в обществе принципы жесткого планирования – чтобы сделать экономическое, социальное и технологическое развитие целенаправленным и рациональным. Для реализации этой цели они ставят государство на службу всему обществу и оказываются повсюду (в том числе во вчерашних колониях Запада) союзниками сильного государства. При этом в перспективе они видят «отмирание государства» – и здесь заключен безусловный парадокс (1). (Любопытно, что современные идеологи глобализма также все чаще говорят о «растворении государства» в новейшей транснациональной системе.) Но вопреки этой утопии опыт XX века показал, что «реальный социализм» национален по своей сути. Идея политического единства нации подкрепилась идеей её социально-экономического единства, тотальной солидарности. Эту идею громко провозгласил Сталин в своей трактовке «народных демократий». Исторически глобальный социализм, с его «Интернационалом», вначале дал вполне нигилистическую реакцию на национал-патриотизм, но затем неизбежно становился патриотическим: либо с течением времени (как в СССР), либо сразу - как в Китае.

Большинство социалистов полагает, что религиозная «картина мира» навсегда и безнадежно устарела. «Религиозные потребности» для социалистов являются пережитком ушедших эпох, и поэтому соблюдение свободы совести – всего лишь неудобная формальность, тогда как борьба с пережитками желательна и благотворна. Но и здесь можно наблюдать эволюцию похожую на ту, что происходила с патриотизмом – только эволюцию более медленную. Итогом этой эволюции и должно стать осознание возможности и необходимости сначала союза социалистов и христианских консерваторов, а затем даже и синтеза на основе их идей новой идеологии.

Исходя из опыта начала XXI века мы можем сказать, что в либеральной системе имеет место перекос в сторону стихийного рынка, порождающего неравенство и тормозящего социальное развитие; при социализме (госкапитализме), наоборот, наблюдается перекос в сторону директивного планирования, что превращает процесс управления в самодовлеющий.

Возникает следующее предположение: не является ли религия как духовная и этическая система самоограничения, самоисправления необходимым условием для того, чтобы обуздать крайности социального развития? Не несет ли она в себе те аксиомы, которые способны сделать социальное развитие приемлемым для конкретного человека с его культурой, ценностями, совестью, стремлением к гармонии с миром и самим собой и в то же время с его творческим потенциалом и стремлением к индивидуальному и социальному развитию? Не приводит ли атеистическое или индифферентное по отношению к религии развитие к упадку самого человеческого типа, расчеловечиванию цивилизации, разложению и энтропии человеческой культуры?

Христианское учение и идея социальной справедливости в корне своем не просто близки, а во многом совпадают (2).

В круге обозначенных вопросов созревают предпосылки для проектирования нового типа идеологии – в которой будет немало черт социализма. Однако в данном случае речь идет о социализме, которого еще не было.

Методологически было бы удобно выделить четыре понятия социализма и одно понятие социалистического начала как некоего сущностного принципа, который может в той или иной степени по-разному проявлять себя в разных обществах и в разные исторические эпохи.

1. Теоретический социализм. Первое понятие охватывает целый набор социальных учений, в основном возникших в XIX веке, причем изначально среди них присутствовал и христианский социализм. Эти теории имели свою предысторию, нередко указывают на древних предшественников, как, например, на учение Платона об «идеальном государстве» с управляющей им кастой стражей, лишенных частной собственности, или на древнекитайских мудрецов, а также на средневековых еретиков и представителей «хилиазма». Можно спорить о точности этих указаний, но так или иначе речь идет все-таки о предыстории социализма, поскольку во всех этих примерах «социализм» присутствует не в чистом виде, а скорее как прото-идея, причем в смешении с другими идеями (3). В дальнейшем теоретические течения социалистического толка сильно видоизменились, и сегодня они широко представлены как на Западе, так и в странах бывшего «третьего мира».

2. Патриархальный общинный уклад. Вторым понятием социализма иногда называют «органический» или «патриархальный» социализм у некоторых народов, который заметен на микро-уровне (как способ самоорганизации в общинах, в первую очередь крестьянских). В весьма развитом виде стихийный общинный социализм наблюдался у русского крестьянства вплоть до эпохи революции и коллективизации; отнести к этому понятию можно и «социалистическое начало» в народной кооперации, артелях, создаваемых снизу трудовых и воинских союзах и товариществах. В принципе, ускоренная индустриализация многих стран в XX веке на началах альтернативных классическому западному капитализму (сначала в СССР, а затем в Японии, Китае и др.) была обязана своим успехом укорененному в них «социалистическому началу». Точно так же успех экспериментов данной направленности не был бы возможен без склонности народов к социалистическому типу поведения (империя инков, иезуитский эксперимент в Парагвае как свидетельства местного менталитета, – и затем латиноамериканский социализм; древнекитайское «социалистическое начало» – и современный китайский социализм; русские община и артель – и советский проект; старая японская община – и позднейшие «дзэйбацу» и в особенности «кэйрацу» и т.д.).

3. Революционно-освободительный социализм. Третьим понятием социализма обозначается широкий веер общественных течений, альтернативных капитализму в его развитом виде. Этот «социализм» в значительной мере был вызван теоретическим социализмом, в первую очередь марксизмом и анархизмом – во всей пышности он расцвел в первой половине XX века как модный тогда тип освободительного движения. Это понятие социализма строится как принципиальная антитеза господствующему порядку, как революционный антикапитализм и в определенном смысле «капитализм наизнанку» (проект контрсистемы внутри капиталистической системы). Многие особенности данного типа мировоззрения невозможно понять, если не учитывать, что главным предназначением его было не построение нового общества, а разрушение старого. Именно этим объясняется его радикализм, в том числе идея отмирания семьи и полной переделки самой человеческой личности – этот радикализм и нигилизм был чем-то вроде эксцесса отрицания.

4. Реальный социализм. Наконец, социализм может и должен пониматься как конкретно-исторический уклад, впервые созданный в качестве стабильной общественной системы в СССР, а затем и в ряде других стран и требующий пристального изучения. Данное понятие социализма обладает особой ценностью в силу того, что это реальный социализм, явленный в истории; и, что бы ни говорили его критики о том, что он не удался, что он изменил своим идейным основам, был в сущности лишь «государственным капитализмом», «индустриальным политаризмом» и т.п., тем не менее, этот уклад состоялся и продемонстрировал свои жизнетворческие возможности, альтернативные миру, в недрах которого он зародился и в окружении которого боролся за существование.

Можно указывать на то, что «общенародная собственность» не принадлежала самим трудовым коллективам и ею распоряжалась бюрократия. Однако, при этом уходят от вопроса о том, что одной централизацией ресурсов и пропагандой такого мощного рывка обеспечить нельзя. Особенно, если учесть, что основы индустрии были созданы за две пятилетки, в то время как на Западе это заняло гораздо большее время. Очевидно, что «реальный социализм» был вполне реальным, только реальность его была весьма противоречива. При этом не следует забывать – речь идёт о самой первой попытке комплексного строительства социализма. Вызывает удивление не то, что она провалилась, а то, что провалилась с таким опозданием. И это само по себе – показатель жизненности данного проекта.

Кроме того, социалистический эксперимент XX века не завершен с крушением советского уклада – другие его ветви продолжают развиваться (в особенности, показателен китайский путь развития, где идеи социализма все больше сопрягаются с традиционной духовной философией конфуцианства и даосизма).

В генезисе социализма на Западе есть загадка: непонятно, почему христианский социализм так долго и трудно прокладывал себе дорогу и в итоге оказался относительно периферийным идейным явлением. Почему те ветви социализма, которые стремились сохранить и отстоять традиционные ценности (к примеру, «феодальный социализм» в духе Томаса Карлейля и «Молодой Англии»), быстро отшумели и сегодня фактически забыты – а вместо них социализм интернационалистический, безбожный и материалистический узурпировал даже само право именоваться социализмом? Почему именно радикальный социализм Маркса обрел огромное влияние и послужил возникновению грандиозной советской цивилизации?

Возможным ответом на этот вопрос является специфика развития Запада после Реформации, когда произошло своеобразное взаимопроникновение двух традиций – иудейской и христианской, и возник эмбрион так называемого «иудеохристианства» Нового времени, являющегося на деле религиозной фикцией или фальсификацией (с ним иногда отождествляют «протестантскую цивилизацию», но без достаточных оснований) (15). Возникший в эпоху Просвещения гибрид двух традиций означал не новое религиозное направление, но взаимную аннигиляцию двух религий, двухсторонний отказ иудеев-ортодоксов и христиан-католиков от духовной сущности, которая хранилась в их общинах, храмах и синагогах и замену его неким остаточным морально-этическим субстратом, к тому же достаточно размытым.

Европейский иудаизм в XVIII в. претерпел не менее глубокий раскол, чем сама Европа в эпоху Реформации, в результате этого раскола обозначились два крайних полюса: запирание «полноты веры» в религиозном изоляционизме (хасидская революция консерваторов-харизматиков), и еврейское «просвещение», гаскала, создавшая все предпосылки для «исхода» огромного числа людей из религиозной традиции в формирующуюся светскую цивилизацию модерна, их ассимиляции и усвоения ими новоевропейской («иудеохристианской») идентичности как замены иудейской ортодоксии (16). Огромное количество иудеев отказались фактически от своего Бога для того, чтобы внедриться в современную цивилизацию и чувствовать себя в ней равными европейцам людьми (17). В первую очередь они рекрутировались, конечно, в капиталистический уклад, но последние волны этой «эмиграции из иудаизма», вкусившие плодов Просвещения и современной науки уже в середине XIX века, пополнили как раз социалистическое движение – хотя бы по той причине, что наиболее завидные места в капиталистическом хозяйстве были на тот момент распределены.

Все это вместе – христианская и иудейская секуляризация – было высвобождением огромной социальной энергии, выпусканием драконов, одним из которых, наиболее яростным и кровожадным, оказался именно революционный социализм, вобравший в себя самые бедные и обездоленные группы эмансипирующихся «иудеохристиан».

Человек раннего модерна, разуверившись в Боге-Троице и в Боге-Яхве, не остановившись на философском деизме, уходил в крайности атеизма, секуляризма либо гностического и оккультного знания, повторяя и превосходя в своем свободомыслии опыт радикальных средневековых сект, вроде катаров и альбигойцев. В истоке этого процесса находились салоны и общественные кружки, в которых собиралась «нейтральная элита» Просвещения, и куда был открыт доступ людям разного происхождения и разных вероисповеданий. Де факто это были две большие группы: просвещенные коренные европейцы и «маскилы», то есть «просвещенные евреи».

По мере втягивания в процесс «секуляризации» третьего сословия новобранцы принимали на вооружение все боле радикальные и революционные доктрины. Социализм ассоциировался у них с избавлением от уз общины и рода, от старой веры, отход от узконационального интереса и переход к интересам общечеловеческим. Передовым отрядом распространения этого мировоззрения стали «тайные общества» на Западе (18).

Осип Мандельштам в автобиографическом сочинении «Шум времени» на примере своего отца со свойственной ему художественной зоркостью описал этот дух «просвещенного еврейства» в его отщепенстве по отношению к собственной традиции: «По существу, отец переносил меня в совершенно чужой век и отдаленную обстановку, но никак не еврейскую. Если хотите, это был чистейший XVIII, или даже XVII век просвещенного гетто где-нибудь в Гамбурге. Религиозные интересы вытравлены совершенно. Просветительная философия претворилась в замысловатый талмудический пантеизм. Где-то поблизости Спиноза разводит в банке своих пауков. Предчувствуется - Руссо и его естественный человек. Все донельзя отвлеченно, замысловато и схематично. Четырнадцатилетний мальчик, которого натаскивали на раввина и запрещали читать светские книги, бежит в Берлин, попадает в высшую талмудическую школу, где собрались такие же упрямые, рассудочные, в глухих местечках метившие в гении юноши; вместо талмуда читает Шиллера и, заметьте, читает его как новую книгу; немного продержавшись, он падает из этого странного университета обратно в кипучий мир семидесятых годов (…) и в перчаточной мастерской, и на кожевенном заводе проповедует обрюзгшим и удивленным клиентам философские идеалы XVIII века» (19).

В результате просветительского проекта возник классический западный буржуа, капиталист. И уже довольно скоро за ним на сцену истории вышел и идейный социалист. Основные черты предшественника – его космополитизм, его равнодушие и пренебрежение к отечеству, церкви, общине, из которой он вышел, его меркантилизм и прагматизм – все это было унаследовано от ублюдочного папаши капитализма его не менее ублюдочным сынком – социализмом революционного толка. Социализм того же Маркса строился по образу и подобию капитализма, со всеми его родовыми пороками (20). Социализм марксистского типа навсегда сохранил в себе эти пороки – фактически он предложил заменить мамонопоклонство и узкий эгоизм капиталистов на потребительство и стадный эгоизм пролетариев, отвоевывающих свой кусок общественного каравая.

То, что социализм как идеология вырастал в контексте «иудеохристианской» парадигмы, означало, что он ни иудейский, ни христианский, ни ветхозаветный, ни новозаветный, а как будто «нейтральный». Фактически, мы имеем дело с исторической случайностью, которая сделала социализм идеологией, воспроизводящей в вывернутом наизнанку виде капиталистический мир в его отщепенстве от всякой иерархии, кроме иерархии финансового богатства (у марксистов на место денег встало «материальное производство», в конечном счете, тот же самый божок материальных благ, взятый не в ипостаси накопления, а в ипостаси удовлетворения первичных потребностей, то есть потребления).

Эта историческая случайность объяснялась тем, что должен был выдвинуться и победить социализм, соответствовавший идеалам Просвещения, а именно: «нейтралитету» по отношению к религии, отечеству и этнокультурному происхождению. Это была грандиозная и весьма ревностная иллюзия «общечеловечности» Просвещения. Именно поэтому другие ветви социализма (религиозный социализм, феодальный социализм, общинный и национально-государственный социализм, в том числе русское христианское народничество) должны были быть оттеснены на обочину – они усиленно выдавались носителями нового мессианства за нечто устаревшее и даже морально постыдное, поскольку не соответствовали современному «благородству» – благородству «общечеловеков». Секрет успеха радикального социализма был в том, что он легко усваивался молодежью и нес в себе мощный ниспровергающий заряд, тогда как другие виды социализма не были столь нигилистическими, они предполагали ограничить лишь олигархический капитал, но не желали уничтожать окончательно весь «старый мир», подорванный буржуазными революциями – этот «старый мир» был дорог им, поскольку это был их дом (21).

«ВЫСОКИЙ СОЦИАЛИЗМ» – РЕЛИГИОЗНЫЙ, НАЦИОНАЛЬНЫЙ, ОБЩИННЫЙ

Западноевропейский социализм в его революционном изводе представлял собой гремучую смесь идей, отобранных «нейтральной элитой» пост-христиан и пост-иудеев как основа идеологии, нацеленной не только на уничтожение капитализма, но и изживание всех остатков и пережитков феодализма. Отринув свои религии, эти социалисты построили на их месте горячую харизматическую квази-религию, завернутую в упаковку науки и идеологии. Коммунизм стал для них одновременно точным прогнозом и истовым пророчеством, но для реализации прогноза и пророчества требовался не Бог, а революционная партия, призванная возглавить революционный класс. По сути, это означало, что функция Божества в этой квази-религии принадлежала самим революционерам, которые должны были стать «творцами истории». Самообожествление революции – яркая и поразительная черта, которая безусловно роднит ее с наиболее радикальными из гностических сект.

В таких условиях «высокий социализм» не смог состоялся. Состояться помешало ему то, что в идеологическом мейнстриме к идее социальной справедливости были искусственно приклеены такие, в сущности, не свойственные историческому «социалистическому началу» принципы как:

1. Интернационализм, изначально подрывающий и порочащий мысль о социализме как идеологии национального суверенитета (патриотической идеологии).

2. Воинствующий атеизм, представлявший собой иудеохристианский секуляризм, который, как «собака на сене», не подпускал к социализму никакую религию.

3. Экономический детерминизм, который принципиально занижал и примитивизировал возможности социального развития (в этом пункте марксисты а во многом и анархисты унаследовали буржуазный меркантилизм).

4. Материализм как редуцированная метафизика, – «вера только в то, что можно пощупать руками и упование только на то, что можно употребить» – мировоззрение, предвосхищающее расчеловечивание западной цивилизации и подстегивающее данный процесс. В наиболее радикальном своем – коммунистическом – варианте это учение предлагало также ликвидировать и институт семьи, построив общество с обобществлением жен и детей (и в этом вопросе опять же налицо предвосхищение глобализационной неолиберальной повестки дня) (22).

Причиной совершенной подмены был, конечно же, не сам социализм, а та историческая ситуация, тот глубоко порочный строй, в рамках которого революционные идеологии формировались. Они оказались, как будто, заражены отвратительными бациллами «дикого капитализма», озверевшей эмансипации, против которых сами восставали. Ненависть к капиталу не уберегла социалистов от его разрушительной энергии – напротив, догмой марксизма стал принцип «чем хуже, тем лучше» – чем быстрее и глубже произойдет процесс разложения общества, его социальная поляризация, атомизация, отчуждение от всех старых социальных ценностей, тем быстрее грянет очистительная революция.

Величайший исторический парадокс заключается в том, что, понимая роль и значение того «взрыва», который произошел в результате взаимной аннигиляции двух религиозных традиций в Западной Европе, невозможно отрицать, что Россия во всей этой драме была не причем. Она не принадлежала западной цивилизации, она не участвовала в Реформации и Просвещении, она не создавала радикальные теории, – но, тем не менее, основной удар марксистского социализма приняла на себя именно Россия. При этом она умудрилась не погибнуть как империя и цивилизация, но переработала сброшенный в нее ядовитый продукт жизнедеятельности чуждой цивилизации в нечто удобоваримое и даже убедительное для всего человечества.

Мог ли состояться иной русский социализм? Безусловно, до конца XIX века в русской интеллигенции гораздо более авторитетным, чем марксово учение, был социализм народников. Его обычно трактуют однобоко, как идеологию террористов, однако, к народникам по праву можно отнести значительную часть консервативного и даже либерального лагерей. Достаточно сказать, что к «христианским народникам» знатоки вопроса относят императора Николая II (23). Наиболее разработанным русский общинный социализм предстал в работах Герцена, который называл русскую общину монадой, «клеткой огромной ткани, именуемой Россия». Социализм грезился ему в качестве общероссийского союза общин, представленных в народном государстве посредством Земского собора как республиканского парламента. Его идеи имели продолжение, причем, не только в левом, но и в «правом» формате. Речь идёт о социал-эволюционистах народнического толка (В. Воронцов, И. Каблиц, С. Кривенко, В. Пругавин и др.). Их обычно называют «либеральными народниками», однако, в историографии, существует и такое определение – «монархическое народничество». В 1870-е годы они пришли к выводу о надклассовости русского самодержавия, в противоположность революционному народничеству, утверждавшему, что монархия служит «господствующим классам». Народники-монархисты выступали против бюрократизма и буржуазного перерождения самой монархии, за создание всероссийского народного земства.

Марксисты выступили с резкой критикой народничества, указывая на неизбежность разложения старого крестьянского уклада. При этом они долгое время утаивали те оценки самого Маркса, которые тот сделал в последние годы жизни, опираясь на собственное прочтение уже разгоревшегося тогда русского спора об общине. В «Письме в редакцию “Отечественных записок”» он акцентировал внимание на том, что специально изучил русский язык и большое количество материалов, и в результате пришел к выводу, что продолжение движения по пути разложения общины и установления капиталистических порядков означает для русских не что иное как упустить «наилучший случай, который история когда-либо предоставляла какому-либо народу» (25). В своем «Письме Вере Засулич» он признавал, что знакомство с русской литературой и периодикой заставило его развить и уточнить свой подход к общине: «На Западе дело идет о превращении одной формы частной собственности в другую форму частной собственности. У русских же крестьян пришлось бы, наоборот, превратить их общую собственность в частную собственность. (…) Специальные изыскания, которые я произвел на основании материалов, почерпнутых мной из первоисточников, убедили меня, что эта община является точкой опоры социального возрождения России, однако для того, чтобы она могла функционировать как таковая, нужно было бы, прежде всего, устранить тлетворные влияния, которым она подвергается со всех сторон, а затем обеспечить ей нормальные условия свободного развития» (25). В набросках к этому письму, сохранившихся в рукописи, Маркс утверждает мысль, прямо противоположную Плеханову и Ленину: «Чтобы спасти русскую общину, нужна русская революция. (…) Если революция произойдет в надлежащее время, если она сосредоточит все свои силы, чтобы обеспечить свободное развитие сельской общины, последняя вскоре станет элементом возрождения русского общества и элементом превосходства над странами, которые находятся под ярмом капиталистического строя» (26). Вопрос, в понимании Маркса, стоял уже не о том, чтобы пройти путем Западной Европы – разложения традиционного хозяйства, – но о том, чтобы поставить сельскую общину в «нормальные условия развития», направить всю мощь государства на ее поддержку. Капиталистическая аренда на английский лад противна сельскохозяйственным условиям России, полагал Маркс, а происходящее после 1861 года разрушение русской общины является не следствием неумолимых законов истории, а злой волей правящих классов.

Редко признают в общем-то очевидный факт: крепостной русский крестьянин владел землей через общину – то есть был мелким землевладельцем, но не в форме частной собственности, а в форме собственности коллективной, общинной. Этим объясняется вековой «социалистический навык» русского народа, полагавшего, что земля Божья и по высшему праву не должна принадлежать человеку-собственнику. Другой малоизвестный факт: после гражданской войны порядка 80% крестьянства вернулось обратно к общинной форме, видя в ней оптимальную форму выживания, гарантию от явной социальной несправедливости: от произвола власти и от рисков скупки земли крупным капиталом. Окончательно общинные отношения были разрушены лишь в ходе коллективизации 30-х годов.

Еще одним важным элементом стихийного русского социализма был опыт старообрядцев, которые, как известно, внесли немалый вклад в революцию начала XX века. Так называемый «капитализм» старообрядческих купцов, с внутренней общинной точки зрения, вовсе не был капитализмом, поскольку сами эти купцы были не вольными частными предпринимателями, а операторами коллективных предприятий, держателями общинных касс – они являлись распорядителями общинного богатства своих единоверцев, почему и наследовали это богатство не их юридические наследники, а общины, которым они принадлежали (27).

Если бы Россия исходила из собственных принципов и устоев цивилизации, она, безусловно, не приняла бы социализм в его столь неорганической связи с атеизмом, экономическим детерминизмом и интернационализмом, какая была свойственна марксизму. Ведь в ее недрах веками создавался и пестовался огромный и своеобразный класс стихийных «социалистов» совершенно другого толка. Если бы их спросили о справедливости, они объяснили бы, что они видят ее в таких формах как церковная община и территориальная община, – а эти формы строились на духовном единстве и историческом родстве. А значит «русский социализм» по своей сущности отрицал бы атеизм и интернационализм. Если бы их спросили об экономической пользе, то они ответили бы, что такая польза легче всего соблюдается в хозяйственной общине и артели. А значит «русский социализм» отрицал бы и саму мысль об экономическом детерминизме. Потому что в общине невозможно отделить хозяйственный уклад от духовного единства, и невозможно представить первое как «базис» второго.

С точки зрения русской социальной истории, произошла подмена, которая переводила высокий пафос социального преобразования на началах справедливости на уровень каких-то мелочных вещей, о чем писал в своем «Свете невечернем» Сергий Булгаков, критикуя марксизм как меркантильно-бухгалтерское, идейно убогое и вульгарное решение огромного религиозного вопроса о смысле жизни человека в обществе (28).

На XVIII Всемирном русском народном соборе Святейший Патриарх Кирилл огласил концепцию, которая явилась итогом долгой работы и размышлений о ценностях, которые лежат в основе жизни России. Он назвал пять таких ценностей, это: вера, справедливость, солидарность, достоинство и державность. По крайней мере, три из пяти этих принципов напрямую являются ценностями христианского социализма, хотя и два других принципа (достоинство и державность), если вдуматься, также отвечают данному идеологическому синтезу.

В соединении христианства с лучшими чаяниями справедливости, общественного развития и общественной собственности, которая не уничтожила бы, но ограничила бы собственность частную – шанс породить небывалый доселе социализм: религиозный, национально-суверенный, общинно-семейный, нацеленный на углубленное внутреннее совершенствование личностей, а не их нивелировку в многомиллиардном «человейнике».

Христианский и общинный социализм сегодня мог бы предложить проект общества с высокой степенью мотивации своих членов, без разрушения семьи, без обобществления воспитания, при этом с развитым образованием и социальным обеспечением. Это социализм без уравнительности, но и без неконтролируемого разрастания дистанции между богатым и бедным слоями. Социализм без насильственного обобществления, но с доминирующим укладом общественной собственности (государственной, но не только государственной, а также кооперативной, артельной, партнерской, акционерной, муниципальной и прочими ее видами) – то есть социализм сообществ.

Христианский социализм, «высокий» социализм – способ построения гармонии человека с космосом, с природой, с живым миром и с социальным миром. Эта гармония зиждется на выстраивании отношений с Богом как высшим Регулятором мироздания. В этом смысле обуздание рыночной стихии посредством планирования и обуздание инновационной и экспансионистской энергии общества посредством религиозных запретов и идеалов обладает высшим символизмом. Оно символизирует творение оформленного мира «вещей» из бесформенного хаоса первоматерии.

Социальная история не предопределена, фатализм в этом отношении не уместен, и все разговоры о едином и неизбежном пути развития для человечества недобросовестны и противоречат фактам. Социальные технологии и возможности проектирования более справедливой реальности – неотъемлемое свойство человеческой природы, его сознания. Скрытые возможности социальных технологий, их потенциал задействованы пока в незначительной мере. Но потенциал этот очень велик и значим для людей, доказательств чему много – при этом опыт СССР едва ли не самое поразительное доказательство этому. Однако, советский опыт был во многих отношениях односторонним и базировался на фундаменте такого общества, которое было еще не готово реализовать в себе данный потенциал. Тем не менее, поколениям наших дедов и отцов многого удалось достичь.

Говоря о православном социализме сегодня, мы видим два глубинных пласта российской истории – тысячелетнюю православную традицию и опыт социалистических отношений, выразившийся в традиционной русской общине, и как необычайный эксперимент – в советском государстве и обществе XX века. Оба эти пласта опыта драгоценны для нас в XXI веке, и нам не стоит «делать между ними выбор». Такой выбор навязывается нам извне – и мы этим выбором никому не обязаны.

Наш путь – сочетание и синтез лучшего и проверенного опыта наших предков.

Доклад группы экспертов Изборского клуба под редакцией В. Аверьянова и А.Елисеева

Христианский социализм – приручение дракона

Христианский социализм – приручение дракона. Изборский клуб.

Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычислить, когда этот...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: