Анастасия (А): Скажите, пожалуйста, Вы были участником боевых действий, или Вы были в тылу, работали в госпитале?

Мария Степановна (М.С.): Я работала санитаркой в эвакогоспитале (имеется ставропольская выписка). Являюсь участником войны, не приравненная к участникам, а участник войны (ст. 14 и 15). В.В. Путин дал мне машину – Жигули «семерку» 4 года назад, получаю пенсию по тысяче рублей постоянно как участник войны.

Елена: К юбилею ВОВ В.В. Путин дал прибавку к пенсии участникам. Что Вас еще интересует?.. В школе №1 <г. Пятигорска> была стена Памяти – недавно праздновали – там висит фотография Марии Степановны (пока не сходила сама посмотреть, одноклассница рассказала).

- А с какого времени Мария Степановна работала в госпитале?

- В начале войны работала в больнице, а потом, когда начали поступать раненые, переименовали ее в эвакогоспиталь.

- Мама мне рассказывала, что пришел какой-то мужчина, она еще жила тогда в Горячеводске <поселок недалеко от г. Пятигорска>. Он меня спросил: «Почему вы не оформляете маму как участника ВОВ? Давайте, собирайте документы и несите их в военкомат!..». Я собрала, отнесла в военкомат, два месяца ждали, а потом пришло извещение из Ставрополя, выдать удостоверение, что она участник ВОВ.

Скажите, пожалуйста, что входило в обязанности Вашей мамы при работе в эвакогоспитале?

Ну, санитарки, что делали… раненых таскали, естественно под этими бомбежками, под пулями…. ползли, раненых в госпиталь сюда отправляли… ухаживали за ними… мама работала в госпитале, который входил в состав действующей армии (именно поэтому ее потом признали участником ВОВ).

- А может быть, Ваша мама рассказывала Вам какую-то самую запомнившуюся ей историю?

- С памятью у нее не плохо... Ей запомнился хорошо врач – у них был хороший врач, который хорошо относился к раненым, к сотрудникам, всех подбадривал… А так я не спрашивала…

- Скажите, пожалуйста, она Вам не рассказывала случайно, как солдатам восстанавливали боевой дух? Были ли концерты и т.д.?

- Да все делали, что надо… Мы с ними хорошо обращались, кормили тех, кто не мог самостоятельно…. Обращались к солдатам как к «братишкам»…

- Еще письма за солдат писали… Помогали медсестрам разбинтовывать и носить на второй этаж солдат… Мужчин не было и девочки носили на второй этаж носилки с ранеными… Некому было носить… Ну а солдаты, конечно, видя, что девчонки выполняют такой непосильный труд, я думаю, тоже не падали духом… Комиссар, говорит <мама>, нам на блузки понабрал ткани… Подарил этим девчонкам на блузки! Представляете, что в то время это значило!

- А кто был врач, которого вы до сих пор хвалите? Женщина или мужчина?

- Женщина… Така-а-а-я была женщина! Такой врач! Так ко всем относилась!

- Скажите, пожалуйста, может ли Ваша мама вспомнить, как проходило лечение раненых? На чем их привозили? Куда доставляли? Как поднимали врачи? Может, были отделения в больнице? Какие отделения? Может быть, с ними работали психиатры, неврологи?

- В то время я сомневаюсь, что были неврологи….(переспрашивает у мамы)…

- Раненых привозили на машине, тех, которые были подальше на фронте… И тут мы их принимали…

- А были там психиатры? А то, мама, помнишь, ты говорила, что у одного была белая горячка?..

- Не было таких врачей, были обыкновенные врачи…

- А как Ваша мама узнала, что война закончилась?

- А как? Была в операционной, шла операция, закончилась война. В госпитале я услышала об окончании войны. Не помню я, кто объявил об этом...

- Скажите, пожалуйста, как изменилась жизнь Вашей мамы после окончания ВОВ? (Елена переспрашивает у матери)

- После войны на хлебозавод устроилась, там 16 лет работала.

- А сразу после войны, когда госпиталь расформировали, где работала?

- Как отразилось время войны, все прожитое горе на дальнейшей жизни Вашей мамы?

- Вы знаете, мама – сильная духом, по секрету, она в 1943 году познакомилась с моим отцом, они поженились… Она сильная духом! Вот ей уже 94 года, она добрая, все соседи ходят, ее проведывают, идут с подарками, гостинцами, особенно, если праздник 8 марта или День Победы! Доброту она не потеряла, хотя ей столько пришлось пережить! Она сейчас плохо видит и слышит, но если кто-то придёт ко мне, она толкает меня и спрашивает: «Кто?». Вот так…

- Какую помощь от государства получаете? Вы сказали, получаете пенсию, машину подарили Вам…

- Сейчас вот ремонт капитальный квартиры проводят (окна уже поменяли).

- Годы были тяжелые, но маму и сейчас не забывают на хлебозаводе, где она работала… Гостинцы, цветы приносят! Молодец она у нас! Столько перенести, и остаться таким добрым человеком! Внучок из Праги приедет на ее день рождения, внуки к ней тянутся! В мае маме будет 95 лет - 28 мая! Внучка приходит к ней по пятницам, ухаживает за ней, обнимает ее и говорит: «Наша бабуля заслужила!»

- А у нее еще чувство юмора есть! Все о ней хорошо отзываются!

- Здоровья Вашей маме и поздравляем ее с Юбилеем Победы! До свиданья!

- Основной валютой на войне был хлеб. За хлеб мы снимали квартиру. Это было уже в эвакуации, а не в Волхове. Когда началось наступление, и немцы начали бомбить, нас насильно вывозили, особенно детей. Моё полное имя: Кедрова Мария Федоровна. Проживала в Волхове, он тогда был разбит полностью. Когда оформляли пенсию, нашелся документ, кто-то записал и сдал в архив справку на клочке бумаги, что была рабочей, потом уже стала экспедитором. Работала на фронтовом хлебозаводе, рядом была железная дорога. Я хочу нарисовать. Хлебопекарня принадлежала железной дороге, там пекли хлеб для фронта.

«Это был Питер, тогда Ленинград. Тут железная дорога шла. Вот Волхов. Вот здесь река шла, через Волхов был мост. Здесь была Волховская электростанция. Первая ГЭС в Советском союзе. Здесь шла дорога на Ленинград, здесь шла дорога на север, здесь шла дорога в тыл, а здесь шла дорога на восток. И вот немцы хотели разбомбить железную дорогу, мост, который через Волхов. Если бы разбили мост, то мы бы все погибли. Электричество у нас было, правда и затемнение тоже вводилось». - Рисунок описывается Марией Федоровной.

Когда работали, то следили за тем, чтобы мы ни грамма, ни кусочка не оторвали от булки хлеба. Ели только с формочек. Буханки были огромные, по 3 кг. И вот вы знаете, сколько было детей честных, никто кусочка не отламывал, потому что знали, что если отломишь, то бойцу нечего есть будет. Вот такие честные были. Ну так вот, хлеб круглый был. Таскали его мешками, еле-еле, тяжелые очень. Нам говорили, что в старости вспомним это (смеется). Ходили босиком, и зимой тоже. В мешок нагружали по 48 кг, огромные мешки были и все на Волховский фронт шли. Из хлебопекарни вывозили хлеб на платформу, грузили в вагоны, и везли на фронт. Если бы его разбомбили то все, бойцы остались бы без хлеба. Работали только ночью, потому что ночью бомбежек не было. А так все было снесено, никаких заборов и запоров, закрывали пекарню изнутри. Все было покрыто пылью красной, кирпичной. Все-все-все разбито было и квартира наша разбита была. Да, кстати, почему ничего не осталось: в нашу квартиру попала бомба и все документы потом пришлось восстанавливать. Бомбили страшно. Иногда предупреждали, чтобы люди выбегали. Окна были забиты фанерой, а дежи с тестом накрывали брезентом. Боялись диверсантов, которые могли в хлеб стекло закинуть. А в Питере что творилось, а немцы что творили. Засланные немцы, на крышах домов выкладывали кресты из простыней, и бомбили. Было очень много диверсантов, их, конечно, отлавливали.

Ах да, на площади привокзальной, в Волхове, была школа, в эту школу привозили раненых и тяжело раненых. Разгружали, сортировали, подлечивали и вывозили в тыл. У мамы в Ленинграде был брат, в блокаду он был на Полковских высотах, был ранен, очень тяжело и попал в госпиталь, в блокаду. Пережил ранение и голод. Еще в Ленинграде была старшая сестра, но она не успела выехать. Младший брат спасся, потому что его летом отправили на каникулы в Волхов. Сестра ходила в госпиталь к брату.

Жили мы на улице Халтурина, напротив Эрмитажа, где держат атланты балкон. Когда людей вывозили, они испытывали страшный голод, другие пытались накормить, а они от этого гибли. Нельзя было кушать. Истощенный организм привык к голоду, а большое количество еды убивало. Сестру тогда тоже поместили в больницу, чтобы дома не объелась и не умерла. Она кричала, плакала, что ей есть не дают. (плачет, «Не дай Бог так, не дай Бог!») После сестру подлечили и отправили в тыл. Она дошла до Австрии, там встретилась со свои мужем (она вышла замуж еще до войны).

В обязанности мои входило грузить (запихивать) хлеб в огромные мешки и таскать. Таскали девочки, потому что мальчики на фронте были. Взрослые месили тесто, иногда вручную. К процессу выпекания не допускали. Ах да, еще рабочие девчонки долбили соль. А самое увлекательное занятие было ездить на станцию и долбить холодную, сырую, замерзшую соль из разбитого вагона и на завод. Ломами долбили, тяжело очень было и все, опять-таки, по ночам. Хлеб тогда был настоящий, уставной, не то что в Питере, там давали с опилками. Для населения пекли хлеб с добавками, а на фронт отправляли чистый, настоящий, белый.

Если бы немцы прорвались на Волхов, все, Питер бы пал и был стерт с лица земли. Ведь у Гитлера был план: не занимать Ленинград, а просто его стереть с лица Земли. У нас же были коммунисты, военные и то говорили «Это Бог спасает, нас, железную дорогу, мост и электростанцию».

- А по времени, со скольки до скольки длилась смена?

- Ночью работали почему? Потому что ночью не бомбили. Они могли отгрузить хлеб и отвезти его. С 20.00 до 8.00 обычно, в общем как темно было.

Сестре моей старшей, когда война началась было 24 года. Я в 10 лет осталась без родителей, в 7 лет умерла мама, брату было 5, а в 10 забрали папу, тогда брату было 8. Отца расстреляли. Он был приходским священником, обычным батюшкой. Враг народа, служитель культа – статья 58-10, но нам говорили, что 10 лет без права переписки, а знающие люди, которые из военных, старшей сестре говорили, что твой папа умер. И мы только в 1992 году получили документы и личное дело, что его расстреляли за то, что он был просто приходским священником, за то, что помогал людям, учил хорошему. Осталась в 10 лет без родителей. Что интересно, мы смотрели дело, нам дали его почитать, велась агентурная работа, листочки были из донесений, их вырезали и в дело лепили. И вот одно из донесений: «Священник Федор Кедров в храме тогда-то читал проповедь, характер проповеди не знаю, но скорее всего антисоветский». И подпись красным карандашом, мол, что это за агент такой, раз не знает! Но все равно мы помогали, последнее отдавали, все для фронта, все для победы! Все знали, что мы перетерпим это, лишь бы война закончилась, лишь бы немцы не пробрались.

Самый большой праздник был в то время, когда от сестры или от брата приходила маленькая записочка на уголочке «жива» или «пока жива».

А когда началось наступление, в 43-м всех эвакуировали уже тотально и тогда мы попали в город Татарск, за Уралом, это мир, это спокойно было. Помню мы ехали с детьми: я с младшим братом и племянницей. Попали в вагон к военным, они детей накормили. Никто не обижал. Помогали друг другу, настолько не боялись ничего, а вот уже в эвакуации, там были другие люди. Вот буханку хлеба отдай им за то, что они тебе угол сдают, не комнату, не квартиру, а просто угол. А ведь буханка хлеба - это неделю не есть. Собирали мерзлую, мороженую свеклу, морковь собирали, варили, она воняла, а мы все равно её ели.

Историю могу рассказать, как дочка начальника завода погибла. Она не уехала в эвакуацию. Начальник хлебозавода был военный, у него было 2 дочери и жена. Он хотел отправить жену с девочками, чтобы они уехали. Но дочка сказала, что нет, я останусь с папой. Все время бегала, с нами вместе работала. Уже когда бомбежка прошла, все было разбито, дырки были, она пекарню закрыла на крючки внутри, выскочила в окно, побежала и её разорвало бомбой. А мы в щелях прятались. Это были узкие траншеи, во дворе этого завода. От осколков защищала, но если рядом снаряд упадет, то конечно же завалит.

У бабушки прямо на руках внучика убило. Прятались когда. Объявили тревогу и мы заскочили в щель, в обнимочку держались, еще говорили «если убьет, то вместе». Мы сидели в дали, а бабушка та сидела около выхода. Она жива осталась, а мальчику попало осколком в голову, он сразу умер. А один раз наоборот, мы не успели выйти и прямо перед домом рвануло. Я чувствую, что запах пороха, если бы чуть-чуть пораньше выскочили, все бы. Мы знали, как бомба летит: свистит или шипит, если свистит- мимо, если шипит – рядышком. Народ привык уже к этой жизни.

Представьте, мне 14, я ведь еще маленькая была. В 40-м году у меня была тяжелая операция на перитонит. Едва жива осталась, там уже сестру приглашали, чтобы она давала расписку, мол если умрет, вы не будете иметь претензий. Никаких антибиотиков не было, ничего. Но все равно Господь спас. Я выжила, таскала эти мешки и ела всю эту бурду, которую есть было просто невозможно, но тем не менее, Господь спас и все.

- Какие взаимоотношения были в коллективе между Вами, когда Вы работали, когда были в обычной жизни, как общались?

- Все помогали друг другу, вместе были. Такие дружные были. Если ты нашел что-то, ты делишься. Никаких конфликтов. Единственный случай был, когда тетка залезла в нашу квартиру, их не закрывали тогда, и украла булку хлеба. Мы её догнали на лестнице с братом, так её лупили по спине и выхватили ту булку хлеба (смеется). Вы ведь представляете, что такое булка хлеба, на вес чего она была! Когда нас эвакуировали, старшая сестра нас оставила, а сама поехала в Татарск устраиваться на работу, а я осталась с младшим братом и племянницей 5-и лет. Мы когда ехали, то очень сильно замерзли, зашли в дом, а в доме жили немцы, которых выслали с Поволжья. Немка стирала, все с себя сняла и стирала. Когда нас увидела, то взяла руки Машеньки, под мышки заложила и грела своим телом. Она не могла дать нам что-то поесть, но ребенка отогрела. Это было страшно, ведь у них ведь ничего не осталось, вот в чем были эти немцы, в том их и вывезли.

Из навыков у мамы очень хорошо были развиты организаторские способности. А ещё, когда из Сибири, после войны мешочники, бандиты, воры, я одна на железной дороге, в 46-м году в Калининград ехала, Слава Богу ни ограбили, ни убили. Все застегнуто было, деньги зашиты и все при себе.

Детей разбирали, кто мог. Ни на улице же оставлять, куда деваться. Мы когда остались без мамы, старшие сестры нас поделили: старшая взяла братика, средняя забрала меня. Не было, что дети чужие.

Очень мало нужно для того, чтобы жить и что-то сверх того минимального – это уже счастье.

- Какой была социальная адаптация после войны?

- Программы помощи ветеранам, сын, есть такая программа, дети войны.

Я была ребенком на войне, но 18 стукнуло до победы, поэтому ничего не получаю по этой программе, но являюсь зато участником войны.

- Опыт, который был получен на фронте, как-то в мирной жизни оставил отпечаток? Может он где-то пригодился? Было такое?

- Тех, кто прошел фронт и вот эту жизнь под бомбежками, трудную, тыловую, она была ничуть не легче и вот, недаром, сейчас учитывают тех, кто умер в тылу от голода, болезней. Жизнь была не легче, в тылу тоже умерло очень много народу, особенно много детей умерло. И вот кто это прошел, у тех появилась такая жизненная мудрость – это умение находить выход в безвыходной ситуации (плачет). Вот я, вот такая малюсенькая, но когда семья переезжала из Севастополя в Камчатку, с Камчатки в Подмосковье, из Подмосковья на военном самолете на новую Землю, с новой Земли в Севастополь, для мужа это было бедствие, сравнимое с двумя пожарами, а я ничего, справилась (смеется).

- Каким видом деятельности Вы занимались во время войны?

- Во время войны, девочки, когда началась война, мне было двенадцать лет, я с 29-го года. Я училась. Тогда же мы учились не с семи классов, не с восьми, не с девяти даже, как сейчас. Я окончила четыре класса в это время. Семья у нас была из шести человек, мы жили с бабушкой, папа с мамой, у меня младшая сестра и брат. Шесть человек, когда началась война. Папу взяли на фронт, он работал в прессовом цехе, мастером, а поскольку завод был на военном счету, закрытый Невьянский завод, Демидовский, то его взяли, мама его приготовила, в то время никаких рюкзаков ничего не было, обычный мешок, завязывается на плечо, она ему там что-то положила, и он уехал. И через два дня его вернули. Потому что делали снаряды, поток шел снарядов, и поэтому утром пришли, начальник цеха, а его нет. Спрашивают: «Где Фатей Андреянович?». А его вот, на фронт взяли. За ним поехали и успели его найти, и забрать, естественно с документами определенными, и его привезли работать обратно. И он тут же все это бросил и в цех, и по шестнадцать часов. В кузнечном прессовом цехе Демидовского типа. Маленькие своды, жара, и так всю войну и до пенсии.

Ну а мы что? Я училась в четвертом классе, сестра училась во втором, брат ещё не учился – он с 34-го года был. В то время женщины не работали, бабушка не работала, у нее было когда-то шестеро детей. А мама тоже не работала. И все, и началась война. Частный дом. Ни дров, ничего. Карточек нам взяли, хлеба по 400 грамм. На всех. А у папы была карточка килограмм. Потому что горячий цех. Ну конечно, ну куда столько хлеба? Все съедалось, поскольку такая семья, и самое страшное было то, понимаете, 22 июня уже картошку надо сеять, следующие годы оставляли у себя определенные участки под картошку, от завода, было у нас всегда пять соток. И самое главное, голодно было. Это начинаешь считать апрель, май, июнь. Почему? В это время была посажена, берегли, кстати говоря, картошку, ее разрезали на четвертинки или половинки, в определенное место складывали, чтобы росточки давала, а остальное съедали. Картошку чистили – кожуру не выбрасывали. Ее сушили, потом толкли, и добавляли в лепешки. Вот это самое голодное время было. Когда начинались грибы и начинались ягоды. Потому что мы уже были такие, все ребятишки по всем улицам ходили за ягодами и грибами. Мама варила такую, ну, в то время называлась не грибница, а губница, что более правильно. Вот она варила такой большой котел, густой такой, и заправляла чем, если есть у соседей, покупала молочка пол литра, и молочком, никакого масла, ничего не было.

Начиналась осень, был огородик небольшой. Осенью уже все, естественно, как сейчас говорят, продернуть морковку, чтобы она покрупнее была, начинался лук, и мы начинали кушать, потом начиналась морковка, мы ее, естественно, продергивали, потом в бочке мыли и так же съедали. Надо ж всех кормить. Мама делала такие большие листы (для русской печи), рвала редьку, тёрла ее, отваривала картошку, когда картошка поспевала, все это толкла, на большой лист потом, масла же не было, покупали рыбий жир в аптеке, вот рыбьим жиром мазала, это все на лист на большой, опять помажет сверху и в печь. И кусками такими резали и мы естественно, это съедали. Начиналась весна 42-го года. В это время, апрель-май, мы ходили на поля собирать картошку, которая случайно осталась в земле. А на поля вообще не пускали никого - были объездчики, очень строгие. И она за зиму перемерзла вся, и где-то на поверхности она была, гнилая, перемерзлая. Вот ее собирали (пахла она ужасно), приносили, мама ее мыла, и получался как крахмал. Но он был темным. Мама тоже его добавляла и делала эти, ну, лепешки. Кругом же поля были, не то, что сейчас. В то время все было засеяно. У нас рос ячмень. Недалеко. Около леса. Мы с краюшку ходили, колоски собирать. У ячменя колючие ростки, не то, что у пшеницы, вот мы собирали, лущили, мама их сушила, толкли в ступе и потом делали лепешки. И когда они получались, то вот эти вот тычинки, острые, они прямо из лепешек торчали, но ели, ничего. Выжили вот, видите, восемьдесят шестой год уж. Самое тяжелое было с дровами. Поскольку частные дома, частный сектор в основном, никакой профком ничего никому не выписывал, за всю войну папе выдали талоны на две пары чулок. В то время колготки не существовали. Чулки были. Обычные хлопчатобумажные чулки. Вот мы их одевали. А мы ведь в школу ходили, сестра одевает, прибегает, или я наоборот надену, и убегаю в школу. Точно так же было с трусами. Приходилось снимать, сестра надевает и идет в школу. Школа у нас близко очень была. Хорошо. И ещё один раз дали талон на колодки. Это был где-то 44-ый год. Колодки, знаете, это такая толстая подошва, модницы то носят, она была белая.

А мы жили на горе, и вот мы шли с этой тележкой, пила была, тихонечко пилили где-то сосну, грузили ее, ну вот, я девчонкой была, считайте, четырнадцать лет. Такой возраст. Грузили и в гору, отец впереди шел, а я сзади как могла ему помогала.

- То есть, Вы занимались каким-либо частным хозяйством?

- Получается, да. В то время мы учились семь лет. Сколько прошло, получается? Так, это был четвертый класс, 41-ый год, 42-ый, 43-ый… в то время, мы учились семь лет. Поскольку была война, ни о каком восьмом-девятом классе не было и речи. Жили очень трудно материально. Очень сложно. И поэтому, когда я закончила семь классов, мама меня стала устраивать на работу. Я же старшая. Она меня устроила на роботу вначале на почту. Но придя туда, мы же не знали, что такое телефон, у нас же телефонов не было, телефоны были только в больших общественных организациях, а мне ничего не объяснили, оставили меня в ночную смену. Сказали: «По телефону спросят – ответите, прослушаете и запишите». Телефон звонит, я беру трубку: «Да?». «52-й, записывайте: А…К…Н…Л». И так далее. Она мне буквы говорит, я ничего не успеваю, эти буквы записать даже. То есть, меня никто не предупредил, что из букв должны сложиться слова и что мне передают телеграмму из другого города. Так и было. Очень примитивно. И все. Я ж ничего не записала. Утром меня спрашивают, а я ничего не записала. Меня спрашивают, как так? А ведь я ничего не поняла. И опять же мне никто ничего не сказал.

Началась весна. И конечно, я молодая – и на посадку картофеля. Они тоже на поля садили картофель. Тоже картошка порезанная. И вот вы знаете, дома в это время вообще нечего есть. Голод страшнейший. Садим картошку, много нас, и я и там, постарше телефонистки, ещё там кто то, уже не помню. Я взяла носовой платочек, и в него я положила три половинки картошки. И если бы мне было восемнадцать лет, меня бы за это обязательно посадили в тюрьму. Понимаете, как было строго? Кто-то, наверное, брал, естественно, всякие были. Это всегда есть. И на другой день меня вызвали, и мне пришлось уйти. И это счастье, что мне не было восемнадцати лет. Я никогда в жизни ничего не брала чужое. Никогда. Когда мне все это объяснили, у меня волосы были дыбом. Никто не сказал: «Ну ладно, девочка, ну ладно, дома их пять человек, она шестая. Но нельзя так». Я бы так поговорила. И я ушла оттуда. И мама меня устроила на завод. На завод в отдел технического контроля. Где идет конвейер, и на нем снаряды. Такой большой стол, нас много там, человек десять, у кого какой-то «щуп», внутри снаряда смотрели, нет ли трещин. Почему строго проверялось, потому что потом, когда ему «начинку» сделают, со взрывным устройством, и войдет он уже в дуло, то может разорваться. И так далее. Ставили вот так на середину (я высокая была, худенькая девочка).

- Это где-то 45-46-ой год. И вот так снаряды идут-идут, один весил двенадцать с половиной килограмм, никаких перчаток не было, тем более на работе, и обычные весы, знаете такие, с уточкой, здесь вот гири, а сюда ставится. Самые обычные весы. Вот его ставишь, потом на место, и идет он дальше. Работали до двух. И за день было поднято около нескольких тонн. Но самое страшное было то, что там металлические занозы. Срез же обрабатывался на станке. Выбиралась серединка, потом он проверялся, потом после проверки шел уже куда положено. Руки через несколько дней, ими уже ничего нельзя было взять. Вот этих металлических иголочек была сплошная «подушка», болезненная. Я приходила домой, ходила, плакала, папа смотрел на меня с сожалением. Вот такие дела. Учась в школе, самое главное, с 42-го года, раньше не кормили. Буфетов никаких не было. Ни первую, ни вторую смену. Такого просто не существовало. Наша школа, директор, договорилась с совхозом, и летом посадка, окучивание, прополка и уборка. Все школьники должны были отрабатывать. Считайте так, пусть тебе 12 лет, но ты уже взрослый человек. Все ходили: и сестра моя ходила, брат только не ходил, и я ходила. А в чем? У нас же не было никаких сапог, как сейчас, в то время сапог не было, если и были колоши, двое, и бабушка шила стеганные такие, вот такие, как сапожки делала. Надеваешь и вот так завязываешь. Приходили, конечно, все мокрые, сырые, но нас там хотя бы в обед кормили. И работали часов до двух, до трех. Суп какой-нибудь из капусты. Ходили со своими лопатами, ведь в то время инвентаря не было в совхозе. Со своими ведрами. Ведра были большущие, оцинкованные. И вот оттуда, в такую даль, все идем. Уставшие. А совхоз в школе давал турнепс. Турнепс большой вырастал во время войны – по восемь-девять килограмм. Мы по несколько человек его вытаскивали. Он из земли торчал, и мы как могли его доставали. И в школе варили кашу. Турнепсовую кашу. И на всю школу пахло турнепсом. Естественно, масла не было. Мы все носили с собой чашки, ложки, и в большую перемену нам накладывали, грубо говоря, этой каши, и все кушали.

- Где-то 13 лет. И поскольку мы там работали, я и сестра, даже сохранились все документы в школе, школа №2 города Невьянска. Мы жили недалеко от школы, буквально через квартал. И благодарность там, в документах. Мне и сестре.

- Вы знаете, когда война началась, и объявили, что война, это было что-то. Это был такой траур, это было так страшно. А когда она закончилась, у нас же ставни, в своих-то домах закрывали для тепла. Шести утра ещё не было, кто-то идет и стук такой в ставни. И женщина по улице идет и кричит: «Война закончилась!». Ой, что это было. Мы все быстренько оделись, выскочили, и все побежали на площадь. Кто на крыше там, кто где, быстренько там соорудили такую трибуну. Такое было ликование! Такое было счастье! Не будет больше карточек. Самое-то главное, что голод был. Вот у мамы, сестра, у нее трое детей. А мужа взяли в первые дни войны. Так и не вернулся. Вот она посылает кого-то к нам: «Ириша, помоги чем-нибудь». И если у нас оставались очистки картофельные, или ещё что-то, мы конечно все это отдавали туда. Хоть как-то, потому что люди были дистрофики. Люди не доедали.

На общем базаре (у нас базар там есть) кто-то где-то как-то, по карточкам мы тоже ходили в магазин, стояли в очереди, у нас отрывали вот эти вот талончики, карточки берегли, чёрт знает как, куда их только не прятали, чтобы не потерять или чтобы не украли. Потом, когда включился второй фронт, Америка, нам помогать стали и они, американцы, продуктами. И вот я никогда не забуду: папе дали какой-то талон, мама пошла получать продукты. Что далее. Это уже в конце войны. Давали такие вот баночки, высокие, открываются ключиком, как нынешняя продукция, мы такого никогда ведь не видели. В этой баночке была такая вот колбаса, можно сказать, плавала она в таком белом сале, «ляд» оно называлось. Во-первых, ее можно было отрезать по кусочку, а во-вторых, на этом то мама могла и картошку пожарить, и суп сварить, и все что угодно. Вот это я запомнила. Давали, скорее всего, всем, а, может, только рабочим давали. Я не знаю точно.

В общем, вот закончилась война. Все прибежали на площадь, плачут, обнимаются. Такое счастье, это что-то! И самое главное, радовались, что карточки закончатся, и будем есть хлеб. У меня брат на крышу залезал и говорил: «Вот бы наверх залезть да увидеть кусочек хлеба». Он всегда был голодным. Ну, а после войны стали организовывать коммерческий хлеб. Коммерческий хлеб стоил двести рублей булочка. У нас свой хлеб. завод. А деньги даже папины не расходовались. Потому что… А некуда было.

Мыть нас было негде. Нас всех мама в корыте мыла. Все с нас снимала и садила на печку, сушиться. Переодеть-то нечего было. Постелет чего-нибудь. Мыла нас щелоком (заваривали золу из печи). Мыли голову щелоком, и после этого она нас немножко вымоет, окатит ковшиком, посадит на печь (воду нужно было унести, принести). И начинала все это стирать. Тут же, около печки все на веревочку повесит, чтобы быстро все высохло, и одеть нас, ребятишек.

- А если кто-либо болел, то как Вы с этим справлялись?

- А вы знаете, это я вам скажу. А мы не болели! Ну, бывало, что был насморк. Но мы не болели. Вот удивительно ведь! Как все дети – катались на санках, катались на самодельных лыжах. Дети есть дети. Катались на большой кошёвке, около школы. Кошевка – это сани такие, мягкие. И не болели. У нас были валенки, чинить то когда их было, все заняты, где носок торчит, где что. Мы не болели, вот что удивительно.

- Отец Ваш, на заводе работал. Как он справлялся? Тоже не болел?

- Он когда приходил из цеха, это сейчас они все высокие и светлые, а тогда он в помещении очень тесном работал, они ковали очень много, хотя он потом и мастером был, он все равно не отходил от станка. Молодым помогал, передвигать что-то, работать с оборудованием. Словом, он приходил: у него рубашка стояла колом. Вот ее сними, и она прямо будет «стоять». То есть, он без конца работал: жара, пот, и от этого всего у него рубашка просто стояла колом. Мама всегда ставила воду в печку, большой котел, и как могла, полоскала, сушила, если была, вторую надевал. Получается, он каждый день надевал свежую рубашку. Потому что невозможно было. Работали с 6 утра. А поскольку у них в цеху выдавали ботинки, на ботинках все сверху было обито железом. Знаете почему? Так ведь сгорит все. Там же 1000-1200 градусов. Печь нагревала все эти болванки, из которых они что-то делали.

- Да, школа работала все время. И удивительно, какие были милые учителя! И мы, дети, поскольку это была война. Это был голод, это был холод, это было - нечего надеть. Все стеснялись выходить к доске, потому что, ну, оборванцы были. Ну, нечего надеть. Бабушка если находила какую тряпку, она ее возьмет, вырежет и вставит ластовицу. Вот и штанишки готовы. А что надеть? Я высокая, худая была. Метр шестьдесят девочка. И мама отдала одеяло стеганное нашей тете, что бы мне пальто сшить. Это было что-то. Естественно, оно было впритык. Да и после войны было сложно.

- Вы говорите, что в школе учителя запомнились?

- Учителя были очень добрые. Никто никогда ни на кого не кричал. У нас была учительница математики, ну я так, у меня четверки были по математике, но у нас же не было книг. У нас не было тетрадей, писали мы чернилами, и ручки с перьями были. Дежурный приносил такой ящичек, и здесь «чернилки». Дежурный ставил на парту, писали чернилами. Потому и руки были всегда в чернилах. Писали на газетах, между строчек. Поскольку книг не было, мы ловили каждое слово, сказанное учителем. Помню, мальчик был один шустрый, себя плохо ведет, а учительница математики ему и говорит: «Ваня!». «Да?». «Давай маленько поработаем». Он садится и начинает работать. Если перемены шли в коридорах, когда нас выпускали, и шел учитель, любой, мы все по стойке смирно ставали у стенки и здоровались. Они все были очень добрые. Был один учитель по истории, наш классный руководитель. Женат был, учились вместе и приехали к нам подрабатывать. Симпатичная такая пара. Мы спектакли делали к праздникам. Он нам роли раздавал: кто березкой был, кто Солнцем (вот у нас мальчик был). Что было. Марля была, с нее нам шили марлевые платьишки, с крылышками. Дома крахмалили, настолько все это было интересно, с нами так много занимались! И никогда никто не кричал. Учительница по математике все говорила: «Не поняли если материал – останьтесь, объясню». Мы же все разные дети, у всех разные понятия, разные соображения и так далее. Сейчас вот смотрю, у меня вон внучка училась, Оля, дочка училась, совсем все другое.

- То есть поддержка от учителей была очень сильная?

- Поддержка была очень большая! Они понимали, что дети голодные, что дети холодные, что дети не одеты. А поскольку не было мыла, оно появилось уже после войны, естественно, у девочек появились вошки. Волосы всегда длинные носили, косички, и мамы и бабушки нас обрабатывали. Всем смотрели головки. А что? Такое время было.

- Я так поняла, Вам особенно запомнились какие-либо спектакли, которые в школе проводили?

- Да, мы участвовали в спектаклях. В то время было модно пирамиды всякие делать. Сейчас-то этого особо нет: внизу было много человек, в середине одни, в конце другие и тому подобное. То есть, нас занимали. А потом нашего Ивана Ивановича (прим.: классный руководитель, о котором говорилось ранее), взяли на фронт. И, похоже, он не вернулся. К нам учителя очень благосклонно относились. Вообще ко всем. Так и мы. Вы не представляете, что такое нагрубить учителю. Сказать, не дай Бог, «ты» или ещё что-то в этом роде.

Я же вам уже говорила, что к учителям относились очень почтительно. К детям хорошо относились, и дети отвечали тем же. Они тоже отвечали добротой, отвечали, как могли, услугами какими либо.

- А между соседями? Вы говорили, что у Вас было свое хозяйство, а соседнее?

- Соседями у нас были однофамильцы. У них было семеро детей. Можете себе представить? Семеро. Он один работал. Там спали все на полу, детей-то негде купать, частный сектор. Вот, в корыте и купали. Железном таком, большом. И стирали там же, на обычной доске. Мы на этом корыте, я помню, у нас там есть речка Нейва, и разлилась она очень сильно. И мы на этом корыте плавали. Папа нам сделал веселки. И мы садились в это корыто и плавали. Дети же.

Ну, а так скотину не держали, трудно это. Потом уже курочки появились. А так очень сложно было.

И много было эвакуированных, из Ленинграда тоже. Они, сами понимаете, были без всего, голые и голодные. Их подселяли к кому-то. Они так же где-то устраивались. Тоже ведь голодали. Они очень многие на базаре что-нибудь продавали. Буквально за кусочек хлеба. Булку хлеба на базаре как-то резали, что получались тонкие кусочки. На базаре люди могли обменять что-нибудь, выменять, потому что голод. Кто-то вот хлеб продавал.

- И вот, подводя итог, все, что было связано с восстановлением – все было возложено на плечи семьи. Вы друг друга в семье поддерживали, в школах.

- Нет, понимаете, папа всегда работал или, может быть, сами не ходили завкомы, настолько были люди порядочные, честные. Не привыкли просить люди. Даже те же дрова. Папа один раз пошел за дровами. Идет по дороге, зима, идет в ботинках своих, которые металлом обшиты. И стал замерзать. Он замерз бы, если бы не заметили его. Идет, шатается. А ведь мужчина быть пьяным в такое время просто не мог! И дрова к тому же везет. Подошли, помогли. Обморозил пальцы себе большие на ногах. В то время был гусиный жир в обиходе. Самое лучшее средство. И он помог папе спасти ноги.

- Мы уже спрашивали у Вас, а какие ещё изменения произошли после войны?

- Появился коммерческий хлеб. Закончилась вот в начале мая. И где-то через месяц, через два, у нас магазин тут недалеко, десятый. Вот этот хлеб появился. Занимали очередь с вечера. Вот мы с вечера займем, внача

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: