Частный случай юридического капитала

Процесс концентрации юридического капитала — объективированной и кодифицированной формы симво­лического капитала — следует собственной логике, кото­рая отлична от логики сосредоточения военного или фи­нансового капитала. В XII и XIII веках в Европе сосуще­ствовали множество правовых систем: церковная юрисдикция, христианские суды и светская юрисдикция, королевский суд, суды сеньоров, суды общин (городов), корпораций, торговые суды.¹³ Юрисдикция сеньора рас­пространялась только на его вассалов и тех, кто прожи­вал на его землях (вассалы дворянского происхождения, свободные люди неблагородного звания и крепостные судились по разным законам). Вначале в юрисдикции ко­роля был только королевский домен и рассматривались только процессы между его прямыми вассалами и жите­лями его собственных сеньорий; но, как это отмечал Марк Блок, королевский суд понемногу «просочился» во все общество.¹⁴ Несмотря на то что движение концентрации не является результатом одного намерения и еще меньше одного плана и не составляет предмет какого-либо согла­сования между теми, кто ими пользуется (королем и юристами, в частности), оно движется всегда в одну сто­рону. Так создается юридический аппарат. Вначале воз­никают прево, о которых говорится в «завете Филиппа Августа» (1190г.), затем бальи — высшие королевские чиновники, проводившие торжественные заседания и контролировавшие прево, потом при Людовике Святом различные чиновничьи корпуса, Государственный совет, Счетная палата, Судебная палата (собственно говоря, Curia regis), которые приняли на себя название Парламент и которые, оставаясь всегда на одном и том же месте и состоя исключительно из легистов, стали одним из важ­нейших инструментов концентрации судебной власти в руках короля благодаря процедуре апелляции.

Королевское правосудие понемногу перетягивает на себя все большую часть уголовных процессов, которые прежде решались судами сеньоров или церкви; «королев­ские дела», которые посягают на права королевской вла­сти, переходят в ведение королевских бальи (например, преступление против монарха: изготовление фальшивых монет, подделка печати). Но, главное, юристы разраба­тывают теорию апелляции, по которой королю подчиня­ются все юрисдикции королевства. В то время как фео­дальные суды были суверенными, стало допустимым, что любое судебное решение, вынесенное сеньором-судьей, может быть передано на суд короля стороной, на кото­рую наложено наказание, если это решение противоречит обычаям страны. Такая процедура, называемая мольбой, мало-помалу преобразуется в апелляцию. Судящие посте­пенно исчезают из феодальных судов, уступая место про­фессиональным юристам, судебным чиновникам. Апелля­ция подчиняется правилу компетенции: жалобу подают от более низко стоящего сеньора к более высокостоящему и от герцога или графа к королю (не перепрыгивая через ступени и не обращаясь непосредственно к королю).

Именно таким образом королевская власть при опо­ре на специфические интересы юристов (типичный при­мер интереса к всеобщему), которые, как мы еще увидим, создают разного рода легитимирующие теории, согласно которым король представляет общественные интересы и имеет право на полную безопасность и справедливость, ограничивает компетенцию феодальной юрисдикции (то же самое королевская власть делает и с церковной юрис­дикцией, например, ограничивая право церкви предо­ставлять убежище).

Процесс концентрации юридического капитала сопро­вождается процессом дифференциации, который завер­шается становлением автономного юридического поля. Юридический корпус как чиновничье сословие организу­ется и иерархизируется: прево становятся рядовыми судь­ями, рассматривающими рядовые дела; бальи и сенешали из разъездных становятся оседлыми; все больше лейтенан­тов [помощников судей] становятся безотзывными судеб­ными чиновниками и мало-помалу берут на себя функции штатных чиновников — бальи, оставляя последним толь­ко почетные функции. В XIV веке появляется государст­венное министерство, отвечающее за официальное судеб­ное преследование. Король получает, таким образом, дей­ствующих от его имени штатных прокуроров, которые постепенно становятся государственными чиновниками.

Ордонанс 1670 года завершает процесс концентра­ции, который поступательно лишал церковь и сеньоров их юрисдикции в пользу королевской юрисдикции. Им подтверждены постепенные завоевания юристов. Ответ­ственность по месту преступления (competence du lieu de delit) становится правилом; ордонанс утверждает верхо­венство королевских судей над сеньорами; он перечисля­ет дела, относящиеся к королевской юрисдикции; он ли­шает привилегий церковников и общины, подтверждая, что в апелляционном суде всегда заседают королевские судьи. Короче говоря, делегированная компетенция в от­ношении некоторых ведомств занимает место старшин­ства или власти, непосредственно осуществляющейся над индивидами.

Как следствие, формирование юридическо-административных структур, являющихся составными частями государства, идет вместе с формированием сословия юристов и того, что Сара Хэнли называет «Family-State Compact», соглашение между юридическим корпусом, кон­ституировавшимся как таковой посредством строгого контроля собственного воспроизводства, и государством. «The Family-State compact provided a formidable family model of socioeconomic authority which influenced the state model of political power in the making at the same time».¹⁵

От чести к почестям

Концентрация юридического капитала является цен­тральным аспектом более широкого процесса концентра­ции символического капитала в различных его формах. Этот капитал служит основой специфического авторите­та обладателей государственной власти и, в частности, такой ее разновидности, как власти наименования. Так, например, король стремится контролировать в целом всю циркуляцию почестей, на которые могут претендовать дворяне: он пытается стать хозяином больших церковных бенефициев, кавалерских орденов, распределения воен­ных и дворцовых должностей и, наконец, главное — дво­рянских званий. Так понемногу сформировалась цент­ральная инстанция номинации.

Можно вспомнить об арагонских дворянах, о кото­рых писал В. Ж. Кернан и которые называли себя ricoshombres de natura — природные дворяне или дворяне от рождения в противоположность дворянству, созданному королем. Это различие, конечно же, играло важную роль в борьбе как внутри дворянского сословия, так и между дворянами и королевскими чиновниками. Здесь противо­поставлялись два пути доступа к дворянскому званию: первый, так называемый «природный», был результатом наследования и общественного признания со стороны других дворян и разночинцев; второй — законный — по­лучения дворянского знания, дарованного королем. Обе формы посвящения сосуществовали долгие годы.

Арлетт Жуанна хорошо показала,¹⁶ что вместе с кон­центрацией в руках короля власти возводить в дворян­ство, сословная честь, основанная на признании среди равных, а также и другими, и утверждавшаяся и защи­щавшаяся в состязаниях и подвигах, понемногу уступает место чести (достоинствам), присвоенной государством, которая, сродни бумажным деньгам, имеет ценность на всех рынках, контролируемых государством.

Король сосредоточивает в своих руках все больше и больше символического капитала (Мунье называет это «преданностью» ¹⁷), и его власть распределять символичес­кий капитал в виде должностей или почестей, восприни­маемых как вознаграждение, не перестает возрастать. Символический капитал дворянства (честь, репутация), основанный на общественном почете, оказываемом не­гласно при более или менее сознательном общественном консенсусе, находит свою статусную, квазибюрократи­ческую объективацию (в виде эдиктов и приказов, кото­рыми всего лишь признается консенсус).

Показатель этого можно видеть в «больших ис­следованиях дворянства», которые заставили провести Людовик XIV и Кольбер. Приказом от 22 марта 1666 года повелевалось создание «ката­лога, содержащего фамилии, имена, проживание и гербы настоящих дворян». Интенданты под­вергали строгой проверке документы, подтвер­ждающие дворянские звания (составители гене­алогий Королевских родов и судьи по гербам часто спорили между собой по вопросу об истин­ных дворянах). Дворянство мантии, обязанное своим положением своему культурному капита­лу, очень близко логике государственной номи­нации и логике cursus honorium, базирующейся на дипломе об образовании.

Итак, происходит переход от диффузного символического капитала, основанного на одном только коллективном признании, к объекти­вированному символическому капиталу, кодифи­цированному, делегированному и гарантирован­ному государством, короче — бюрократизи­рованному.

Очень точную иллюстрацию этого процесса можно видеть в законах против роскоши, кото­рые были призваны упорядочить очень строго иерархизированное распределение символичес­ких проявлений (особенно в отношении одежды) между дворянами и разночинцами, а главное — между различными рангами дворян.¹⁸ Государ­ство регламентирует использование тканей и украшений из золота, серебра и шелка и таким образом защищает дворянство от вторжения разночинцев, но в то же время расширяет и уси­ливает свой контроль над внутренней иерархией дворянства.

Упадок власти грандов самостоятельно раздавать звания должен был обеспечить королю монополию на возведение в дворянство и — через постепенное измене­ние должностей, понимаемых как вознаграждение в виде ответственного поста, требующего компетентности и вхо­дящего в cursus honorium, представляющего бюрократи­ческую карьеру, — монополию номинации. Так постепен­но устанавливается эта в высшей мере таинственная власть, являющаяся power of appointing and dismissing the high officers of state. Преобразованное таким образом, по выражению Блэкстоуна, в fountain of honour, of office and of privilege, государство раздает почести (honours), произ­водя knights и baronets, вводя новые кавалерские ордена (knighthood), жалуя преимущественные права на церемо­ниях, назначая пэров (peers) и всех обладателей важных государственных постов.¹⁹

Номинация или назначение в конечном итоге пред­ставляет собой очень таинственное действие, логика ко­торого очень близка логике магии, описанной Марселем Моссом. Так же как колдун призывает весь капитал веры, накопленный деятельностью магического мира, прези­дент республики, подписывающий приказ о назначении, или врач, подписывающий медицинский сертификат (больничный лист, справку об инвалидности или что-то еще), мобилизует символический капитал, накопленный в и посредством всей сети отношений признания, нераз­рывно связанной с функционированием бюрократическо­го мира. Кто подтверждает законность сертификата? Тот, кто подписывает документ, дающий право сертифициро­вать (лицензию). Но кто подписывает этот документ? Мы втягиваемся в бесконечный ряд, в конце которого «нужно остановиться», и мы можем в теологической манере вы­брать последнее или первое звено в этой длинной цепи официальных актов подтверждения, для того чтобы дать ему имя «Государство».²⁰ Действуя наподобие банка символического капитала, оно гарантирует все докумен­ты, акты одновременно произвольные и незамечаемые в таком их качестве, т. е. «законный обман». Как говорит Остин: президент республики это тот, кто считает себя президентом республики, но в отличие от сумасшедшего, принимающего себя за Наполеона, за ним признается основание так считать.

Номинация или сертификат принадлежат к классу официальных действий или высказываний, оказывающих символическое воздействие, поскольку они выполнены в санкционированной ситуации уполномоченными, «офи­циальными» лицами, действующими ex officio, как обла­датели officium (publicum), функции или должности, назна­ченной государством. Приговор судьи или заключение профессора, процедуры официальной регистрации, поста­новления или протоколы; акты, предназначенные осуще­ствлять действие закона, как, например, акты граждан­ского состояния (свидетельства о рождении, браке или смерти или договоры купли-продажи) — все они устанав­ливают посредством магии официальной номинации, публичного заявления, выполненного по положенной форме, официально назначенными лицами (судьей, нота­риусом, приставом, служащим загса) и должным образом зарегистрированного в официальном регистре, социаль­но гарантированные социальные идентичности (напри­мер, идентичность гражданина, избирателя, налогопла­тельщика, родителя, владельца и т. д.) или законные со­юзы и группы (семьи, ассоциации, профсоюзы, партии и проч.). Авторитетно утверждая то, чем является некто или нечто на самом деле в соответствии с законным соци­альным определением — т. е. указывая, чем ему позволено быть, чем он (оно) имеет право быть, на какое социальное существование он вправе претендовать и чем заниматься (по противоположности нелегальной активности), — государство поистине осуществляет власть создателя, по­чти божественную власть, и достаточно вспомнить о бес­смертии, которым оно наделяет с помощью таких актов посвящения, как ознаменование памяти кого-либо или «канонизация» в школьных программах, чтобы с полным основанием сказать, перефразируя Гегеля, что суд госу­дарства есть окончательный суд.²¹

Дух государства

Чтобы действительно понять власть государства во всей ее специфике, т. е. ту особую форму символической эффективности, в которой она осуществляется, нужно (как я уже советовал в моей теперь уже старой статье²²) соединить в одной объяснительной модели интеллек­туальные традиции, обычно воспринимаемые как несо­вместимые. Прежде всего нужно преодолеть противопо­ложность физикалистского видения социального мира, понимающего социальные отношения как отношения физических сил, и «кибернетическое» или семиологическое видение, которое превращает все отношения в сим­волические, коммуникативные, в отношения смыслов. Са­мые грубые отношения силы в то же время всегда явля­ются символическими, а действия подчинения, повиновения — когнитивными актами, которые в таком своем качестве приводят в действие когнитивные струк­туры, формы и категории перцепции, принципы видения и деления. Социальные агенты конструируют соци­альный мир посредством когнитивных структур («симво­лических форм» по Кассиреру или форм классификации по Дюркгейму, т. е. принципов видения и деления, систем классификаций — существует много способов сказать одно и то же в разных теоретических традициях), кото­рые они могут применить ко всем вещам в мире и в осо­бенности к социальным структурам.

Такие структурирующие структуры являются исто­рически сложившимися, а следовательно, произвольны­ми (в соссюровском смысле этого слова) формами; они конвенциональны ex instituto, как говорил Лейбниц, их со­циальное становление можно проследить. Если распро­странить далее дюркгеймовскую гипотезу, согласно кото­рой «формы классификации» применяемые «примитив­ными» народами к миру, являются продуктами инкорпорации структур групп, в которые они входят, то можно увидеть, что эти когнитивные структуры берут начало в деятельности государства. В самом деле, можно предположить, что в дифференцированных обществах го­сударство в состоянии навязать и внушить универсальным образом — в масштабах одной административно-территориальной единицы — некий номос (nomos, nemo: разделить, отделить, сформировать отдельные части), т. е. общий принцип видения и деления, когнитивные и оценочные структуры тождественные или сходные, кото­рые в силу этого служат основанием не только логическо­го, но и нравственного конформизма, — негласного со­глашения, дорефлективного и непосредственного, — в отношении мировосприятия, являющегося началом опы­та о мире как «мире здравого смысла». (Феноменологи, которые открыли этот опыт, и этнометодологи, задавши­еся целью описать его, не заботятся о том, чтобы обосно­вать и осмыслить этот опыт: они не ставят перед собой вопросов о социальном формировании принципов конст­руирования социальной действительности, которую они пытаются объяснить, и не рассматривают вмешательство государства в формирование тех принципов, которые агенты применяют к социальному порядку.)

В слабо дифференцированных обществах общеприня­тые принципы видения и деления (парадигмой которых является оппозиция мужского и женского) устанавлива­ются именно через всю пространственную и временную организацию общественной жизни и, точнее говоря, че­рез ритуалы институционализации, учреждающие реши­тельные различия между посвященными и непосвященны­ми, в умах (и телах) [агентов]. В развитых обществах го­сударство вносит определяющий вклад в производство и воспроизводство инструментов построения социальной действительности. В качестве организующей структуры и регулирующей практики инстанции оно постоянно осу­ществляет деятельность по формированию устойчивых диспозиций с помощью разного рода принуждений, а так­же мыслительной и телесной дисциплины, навязываемой им в равной мере всем агентам. Помимо прочего, оно предписывает и внушает все основополагающие принци­пы классификации: по полу, возрасту, «компетенции» и т. д., и оно само является источником символической дей­ственности всех ритуалов институционализации, всего того, что, к примеру, составляет основу семьи, а также всего того, что совершается через функционирование образовательной системы — места посвящения, места, где устанавливаются стойкие различия между избранными и отвергнутыми, которые часто носят столь же определяю­щий характер, как посвящение дворян в рыцари.

Построение государства сопровождается созданием своего рода общего исторического трансцендентального, имманентного всем «подданным». Через условия, кото­рые государство навязывает практикам, оно учреждает и внедряет в головы общепринятые формы и категории вос­приятия и мышления: социальные рамки восприятия, по­нимания или запоминания, мыслительные структуры, го­сударственные формы классификации. Тем самым оно создает обстоятельства как бы непосредственного согла­сования габитусов, являющегося основанием некоторого рода консенсуса по совокупности взаимопризнаваемых бесспорных истин, составляющих здравый смысл. Так, например, ритмичность общественного календаря и, в частности, структура школьных каникул, вызывающих большие «сезонные миграции» в современных обществах, гарантирует в одно и то же время общепринятые объек­тивные референты и придаваемые им принципы субъек­тивных делений, обеспечивающие (помимо неприводи­мости пережитого опыта) «внутренний опыт времени», достаточно согласованный для того, чтобы социальная жизнь стала возможной.²³

Однако чтобы действительно понять, как достигает­ся непосредственное подчинение государственному по­рядку, нужно порвать с интеллектуализмом неоканти­анской традиции и понять, что когнитивные структуры являются не формами сознания, а телесными предрас-положенностями, и что подчинение, которое мы выказы­ваем государственным предписаниям, нельзя понимать ни как механическое подчинение силе, ни как сознательное принятие порядка (во всех смыслах этого слова). Соци­альный мир изобилует призывами к порядку, которые вы­полняют только те, кто предрасположен их замечать, кто обнаруживает глубоко заложенные телесные диспозиции, однако при этом не выводит их на уровень сознания или расчета. Именно этого доксического подчинения домини­руемых агентов структурам социального порядка, продуктом которого являются их мыслительные структуры, не мог понять марксизм в силу того, что остался ограни­ченным интеллектуалистской традицией философии со­знания. В концепции «ложного сознания», которое ввел марксизм для объяснения эффектов символического до­минирования, лишним является «сознание», а говорить об «идеологии» — значит поместить в порядок представ­лений, поддающихся преобразованиям посредством ин­теллектуальной конверсии, которую называют «осо­знанием», то, что помещается в порядке верований, т. е. в самой глубине телесных диспозиций. Подчинение уста­новленному порядку есть результат соглашения между когнитивными структурами, которые коллективная исто­рия (филогенез) и индивидуальная история (онтогенез) воплотили в телах, и объективными структурами мира, к которому они применяются. Бесспорность государствен­ных предписаний заставляет признать себя с тем большей силой, что оно [государство] навязывает когнитивные структуры, в соответствии с которыми его нужно воспри­нимать. (В этой связи следовало бы еще раз проанали­зировать условия возможности высшей жертвы — pro patria тоri.)

Необходимо преодолеть неокантианскую традицию даже в ее дюркгеймовской форме еще по одной позиции. Символический структурализм образца Леви-Строса (или Фуко периода «Слов и вещей»), отдавая приоритет opus operatum, обрекает себя на игнорирование активно­го плана символического и, в частности, мистического производства, т. е. не принимает в расчет modus operandi или, по выражению Хомского, — «порождающую грам­матику». Достоинством символического структурализма является то, ч го он взял на себя задачу раскрыть согласо­ванность символических систем как таковых, т. е. один из главных принципов их действенности (это хорошо на­блюдается в случае права, где к ней стремятся явным об­разом, но также и в случае мифов или религии). Символи­ческий порядок покоится на предписании совокупности агентов тех структурирующих структур, которые обяза­ны частью своей основательности и прочности тому фак­ту, что они, будучи, по крайней мере, внешне связными и логичными, объективно согласуются с объективными структурами социального мира. Именно это непосред­ственное и негласное согласование (ничем не похожее на явное принуждение) лежит в основе отношения доксичес-кого подчинения, которое связывает нас всеми бессозна­тельными нитями с установленным порядком. Признание легитимности не является, как это считал Макс Вебер, свободным актом ясного сознания. Оно коренится в не­посредственном согласовании инкорпорированных струк­тур, ставших бессознательными, например, структур, формирующих временные ритмы (совершенно произволь­ное деление суток на часы или расписание школьных за­нятий), со структурами объективными.

Этим дорефлективным согласованием объясняется та легкость, в конечном итоге весьма удивительная, с кото­рой доминирующим удается навязать свое господство.

«Ничто не представляется более удивительным тем, кто рассматривает человеческие дела фило­софски, чем та легкость, с которой меньшинство управляет большинством, и то безоговорочное смирение, с которым люди отказываются от соб­ственных мнений и аффектов в пользу мнений и аффектов своих правителей. Если мы будем ис­следовать, при помощи каких средств достига­ется это чудо, то обнаружим, что как сила всегда на стороне управляемых, то правители в каче­стве своей опоры не имеют ничего, кроме мне­ния. Поэтому правление основывается только на мнении; и это правило распространяется как на самые деспотические и диктаторские правления, так и на самые свободные и демократические».²⁴

Удивление Юма поднимает фундаментальный вопрос всей политической философии, вопрос, который оставля­ют парадоксальным образом в стороне, когда ставят пе­ред собой проблему, на самом деле в обычной жизни не встающую, а именно — вопрос о легитимности. Действи­тельно, если проблема существует, то она состоит глав­ным образом в том, чтобы установленный порядок не со­ставлял проблемы, чтобы вне ситуаций кризиса вопрос о легитимности государства и установленного им порядка не вставал. У государства нет необходимости давать при­казы и совершать физическое насилие чтобы упорядочить социальный мир: он будет существовать столь же долго, сколь государство способно производить инкорпориро­ванные когнитивные структуры, согласованные с объек­тивными структурами, и таким образом обеспечивать веру, о которой говорил Юм, — доксическое подчинение установленному порядку.

Сказав это, не будем забывать, что такая исконно политическая вера, такая докса, является ортодоксией — правым, господствующим видением, часто необходимым в условиях борьбы с соперничающими представлениями; а также что «природная склонность», о которой говори­ли феноменологи, т. е. первичный опыт мира здравого смысла — это политически сконструированное отноше­ние, как и сами категории восприятия, которые делают возможным существование ортодоксии. То, что выглядит сегодня очевидным, минуя сознание и выбор, очень часто прежде являлось ставкой в борьбе и утвердилось только в итоге противостояния доминирующих доминируемым. Главным результатом исторического развития является упразднение истории путем вытеснения в прошлое, т. е. в бессознательное, скрытых возможностей, которые оказа­лись не реализованными. Анализ происхождения госу­дарства как основания действующих принципов видения и деления в пространстве своей компетенции позволяет понять одновременно доксическое единение с порядком, установленным государством, а также с собственно поли­тическими основаниями такого естественного с виду еди­нения. Докса есть частная точка зрения, точка зрения доминирующих, которая представляет и заставляет при­знать себя в качестве всеобщей точки зрения; точка зре­ния тех, кто господствует, подчиняя себе государство, кто сделал из своей точки зрения всеобщую, создавая госу­дарство.

Таким образом, чтобы полностью осознать собствен­но символический план государственной власти, можно воспользоваться тем решающим вкладом в теорию сим­волических систем, который через исследование религии внес Макс Вебер, вводя при этом в анализ специализиро­ванных агентов с их специфическими интересами. В са­мом деле, если он, так же как и Маркс, больше интересо­вался функциями, чем структурой символических систем (которые он, впрочем, так не называет), то все же его за­слугой является то, что он обратил внимание на произво­дителей этого особого рода продукции (т. е на религиоз­ных агентов в интересующем его случае) и на их взаимо­действия (конфликты, соперничество и др.). В отличие от марксистов, которые оставили без внимания существова­ние специализированных агентов производства (даже ес­ли можно привести некоторые примеры, когда Энгельс говорил, что нужно изучать сословие юристов, чтобы пра­вильно понять право), Вебер напоминает, что для пони­мания религии недостаточно изучить только символичес­кие формы религиозного типа, как это делали Кассирер и Дюркгейм, или только структуру, присущую религиозно­му посланию или мифологическому телу, как это делали структуралисты. Вебер придает большое значение произ­водителям религиозного послания, специфическим интере­сам, которые ими движут, стратегиям, используемым ими в борьбе (например, отлучение от церкви). Таким обра­зом, чтобы получить средство для понимания этих симво­лических систем со стороны их функции, структуры и ге­незиса одновременно, достаточно применить структура­листский способ мышления (совершенно чуждый Веберу) не только к символическим системам или к пространству возможных символических позиций в отношении какой-то определенной практики (допустим, религиозных по­сланий), но и к системе агентов, которые их производят, или, точнее, к пространству позиций (то, что я называю религиозным полем), занимаемых ими в конкурентной борьбе, сталкивающей между собой эти позиции.

Это относится и к государству. Чтобы понять симво­лический план воздействия государства и, особенно то, что можно назвать эффектом всеобщего, нужно понять специфическое функционирование бюрократического микрокосма, а следовательно, проанализировать генезис и структуру того мира агентов государства, которые смогли превратиться в государственную знать в процессе уста­новления государства и, в частности, в процессе произ­водства перформативного дискурса о государстве. Под видом определения что есть государство, его порождают на свет, говоря о том, чем государство должно быть, а следовательно, о том, какова должна быть позиция про­изводителя этих речей в разделении труда по доминиро­ванию. Следует особое внимание обратить на структуру правового поля, пролить свет на родовой интерес сосло­вия обладателей той особой формы культурного капи­тала, предрасположенного функционировать как симво­лический, какой является юридическая компетенция, а также обратить внимание на специфические интересы, ко­торые навязываются каждому из них в зависимости от его позиции в еще недостаточно автономном правовом поле, иначе говоря, — в основном по отношению к королевс­кой власти. Чтобы дать себе отчет в эффектах универса­лизации и рационализации, о которых я упоминал, нуж­но еще понять почему эти агенты были заинтересованы в придании универсальной формы выражению их частного интереса, в создании теории государственной службы, общественного порядка и в отделении государственного интереса от династического, от «королевского дома», в изобретении «Res publica», а затем и республики как выс­шей по отношению к агентам инстанции, даже если речь шла о короле, являвшемся «временным» ее воплощением. Понять, каким образом — в силу и по причине их специ­фического капитала и их частных интересов — обладате­ли юридической компетенции были подведены к тому, чтобы порождать дискурс государства, который при всем том, что служил оправданием их позиции, представлял государство — fictio juris, которое мало-помалу перестало быть простой выдумкой юристов и превратилось в само­стоятельный порядок, способный принудить к повсемест­ному подчинению его задачам и его функционированию и заставляющий признать его устои.

Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: