Разглагольствования в монастыре

Для человека неверующего, расточительного и разбросанного не может быть зрелища более озадачивающего, чем эти жвачные животные, занятые абсолютом... Откуда у них такое упорство, чтобы проверить не поддающееся проверке, откуда столько внимания к неопределенному и столько пылкого желания понять

его? Я ничего не смыслю ни в их догмах, ни в их безмятежности. Они счастливы, и я их за это упрекаю. Вот если бы они себя ненавидели! Однако собственные «души» им дороже целой вселенной, и эта неверная оценка является причиной их жертвенности и самоотверженности, абсурдность которых не может не впечатлять. В то время как наши жизненные эксперименты получаются непоследовательными и бессистемными, зависящими от случая и от нашего настроения, они проводят всегда один и тот же эксперимент с неприятными нам монотонностью и старанием. Верно, что объектом этого эксперимента является Бог, но какой интерес еще они могут постоянно в нем находить? Ведь он всегда тождествен сам себе, всегда одинаково бесконечен и почти не способен к обновлению; я мог бы поразмыслить о нем мимоходом, но заполнять этим все свое время!..

...Еще не рассвело. Из своей кельи я слышу голоса, одни и те же рефрены мирян, жертвоприношения банальному латинскому небу. Чуть раньше, ночью, слышались торопливые шаги идущих в церковь. Заутреня! Да окажись там Бог собственной персоной, явившийся поприсутствовать на литургии в свою честь, я ни за что не выйду из дому на такой холод! Однако, как бы там ни было, он должен существовать, потому что в противном случае жертвы этих существ из плоти и крови, преодолевающих свою лень, чтобы идти ему поклоняться, были бы настолько нелепыми, что рассудок помутился бы от одной мысли об этом. Все теологические доказательства кажутся пустяками в сравнении с этим переутомлением, которое вызывает недоумение у неверующего и заставляет придавать подобным усилиям хоть какой-то смысл и видеть в них хоть какую-то пользу. Если, конечно, не перевести все эти добровольные недосыпания в эстетическую перспективу и не постараться увидеть в суетности этих ночных бдений титаническое усилие, направленное на создание нового культа, культа Красоты абсурда и ужаса... Великолепие молитвы, которая ни к кому не обращена! Однако что-то все-таки должно существовать: ведь когда это Вероятное перерастает в уверенность, блаженство перестает быть пустым словом, тем более что единственный ответ на небытие располагается в области иллюзий. Как же им удалось заполучить эту иллюзию, которая на уровне абсолюта называется благодатью? Благодаря какому наитию научились они надеяться на то, чего даже в минимальной дозе не содержится ни в одной надежде мира? По какому праву они пытаются обосноваться в вечности, которую притом ничто не обещает? Ну а эти собственники — единственные настоящие собственники из тех, которых я когда-либо встречал, — с помощью каких уловок присвоили они себе таинство, чтобы им пользоваться? Бог принадлежит им, и было бы тщетно пытаться у них его отнять: они и сами не знают, благодаря какому ухищрению они завладели Богом. В один прекрасный день они поверили — вот и все. Один, например, обратился в веру по простому зову: он верил сначала неосознанно, а когда осознал, постригся в монахи. А другой изведал все виды мук, которые прекратились, когда его внезапно озарило. Хотеть поверить невозможно. Вера, словно болезнь, либо постепенно вкрадывается в организм, либо поражает внезапно. Никто не в силах распоряжаться ею. Абсурдно желать стать верующим, если нет предрасположенности. Кто-то из нас верующий, а кто-то нет, подобно тому как кто-то бывает сумасшедшим, а кто-то нормальным. Я вот не могу ни поверить, ни пожелать себе поверить: вера — это форма такого бреда, к которому я не предрасположен... Позиция неверующего столь же непостижима, как и позиция верующего. Я предаюсь удовольствию быть разочарованным — таков смысл нашего века; выше Сомнения я ставлю разве что согласие, которое является его плодом...

И я отвечаю всем этим монахам с розовыми или бледными лицами: «Вы зря стараетесь. Я тоже смотрел в небо, но так ничего там и не увидел. Откажитесь от попыток убедить меня: если я порой и обретал Бога путем умозаключений, то в сердце моем я не находил его никогда. И даже если бы я его там нашел, я все равно не стал бы вам подражать — мне смешны ваши поступки, ваши гримасы и особенно ваши балеты, называемые мессами. Нет ничего выше наслаждения праздностью; даже если бы наступил конец света, я не встал бы с постели в неурочный час: чего ради побежал бы я из дому темной ночью, неся свой сон на алтарь Сомнительного? Даже если бы мне затуманила голову благодать и я трясся в непрерывном экстазе, малой толики сарказма хватило бы, чтобы вывести меня из этого состояния. И ко всему прочему я опасаюсь, что, начав молиться, я не выдержал бы и рассмеялся, тем самым верой навлекая на себя более страшное проклятие, нежели неверием. Так избавьте же меня от излишних усилий: плечи мои и так слишком устали, чтобы еще поддерживать небосвод...»

О Господи, до чего же мне омерзительны гнусные дела рук твоих и эти тошнотворные уроды, которые кадят тебе и которые действительно созданы по твоему образу и подобию! Ненавидя тебя, я бежал от твоего конфетного царства и от россказней твоих марионеток. Ты — гаситель наших порывов и усмиритель наших мятежей, пожарник нашего пламени, агент нашего слабоумия. Еще до того как я заключил тебя в формулу, я попирал твою алхимию, презирал твои проделки и все уловки, которые составляют твой наряд Необъяснимого. Как щедро оделил ты меня желчью, которую твое милосердие позволило тебе сэкономить на своих рабах. Поскольку нет лучшего отдыха, чем под сенью твоей никчемности, для спасения какой-нибудь твари достаточно положиться на тебя или на твои подделки. И я не знаю, кто заслуживает большего сочувствия: твои приспешники или я; мы все восходим по прямой линии к твоей некомпетентности, к тому, как ты творил, мастерил, изготовлял свои самоделки с кашей и сумятицей в голове.

Из всего, что было извлечено из небытия, существует ли что-нибудь более ничтожное, чем этот мир или идея, предшествовавшая его рождению? Повсюду, где что-нибудь дышит, одним увечьем становится больше: нет такого сердцебиения, которое не подтверждало бы ущербности живого существа. Плоть меня ужасает: эти мужчины, эти женщины — требуха, хрюкающая от спазмов. Не хочется признавать своего родства с этой планетой, ведь каждый миг — это бюллетень, брошенный в урну моего отчаяния.

Исчезнет ли твое творение или будет существовать долго — не имеет значения! Твои подчиненные все равно не сумеют достойно завершить то, что ты начал строить, не имея таланта. Однако они, конечно, сбросят пелену ослепления, которую ты накинул им на глаза. Но хватит ли у них сил отомстить за себя, а у тебя — защититься? Этот биологический вид насквозь прогнил, но ты прогнил еще больше. Оборачиваясь к твоему Врагу, я жду дня, когда он украдет твое солнце и повесит его в другой вселенной.

Наши истины стоят не больше, чем истины наших пращуров. Заменив их мифы и символы рациональными понятиями, мы стали считать себя «передовыми», но те мифы и символы выражали едва ли меньше, чем наши понятия. Древо Жизни, Змий, Ева и Рай обозначают столько же, сколько Жизнь, Познание, Искушение, Бессознательное. Мифологические персонификации Добра и Зла как инструменты освоения действительности не уступают категориям добра и зла в этике. Знание — в глубинных своих чертах — остается неизменным: варьируется лишь его «обрамление». Любовь продолжается без Венеры, война — без Марса, и, хотя боги больше не вмешиваются в ход событий, события от этого не становятся ни более объяснимыми, ни менее озадачивающими. Тяжелый багаж формул заменил помпезность древних легенд, а вот константы человеческой жизни так и не изменились, поскольку наука постигает их почти на том же уровне, на каком это делали поэтические рассказы.

Самонадеянность современного человека беспредельна: мы считаем себя просвещеннее и проницательнее всех живших в минувшие столетия людей, забывая о том, что учение, например Будды, поставило проблему небытия перед миллионами живущих на земле существ. Мы же вообразили, что открыли эту проблему сами, поскольку сформулировали ее в новых терминах и приправили крохами эрудиции. Хотя какой мыслитель Запада выдержит сравнение с буддийским монахом? Мы теряемся среди текстов и терминов: медитация — понятие неведомое современной философии. Если мы хотим соблюсти интеллектуальную благопристойность, нам следует изгнать из нашего духа восторги по поводу цивилизации, равно как и суеверие по имени История. Что же касается великих проблем, то у нас нет и тени превосходства над нашими давними и недавними предками: человечество всегда все знало, по крайней мере о том, что касается наиболее Существенного; современная философия ничего не добавляет ни к древнекитайской философии, ни к древнеиндийской, ни к древнегреческой. Впрочем, никаких новых проблем и не может быть, несмотря на то что наша наивность или наше тщеславие хотели бы убедить нас в обратном. Ну кому под силу соревноваться в игре идей с греческим или китайским софистом, кто в состоянии столь же дерзко, как они, оперировать абстракциями? Все вершины мысли были покорены давным-давно, причем во всех цивилизациях. Соблазненные демоном Несказанного, мы слишком быстро забываем, что являемся всего лишь эпигонами первого питекантропа, который начал размышлять.

Самую большую ответственность за современный оптимизм несет Гегель. Как же это он не разглядел, что сознание меняет лишь свои формы и модальности, но совершенно не прогрессирует? Становление исключает возможность абсолютной завершенности, как исключает оно и цель: приключение времени развертывается при отсутствии какой бы то ни было вневременной задачи и закончится, когда исчерпаются его возможности идти

вперед. Качество сознания меняется вместе с эпохами, но количество его при смене эпох не растет. У нас сознания не больше, чем в греко-романском мире, в эпоху Ренессанса или в XVIII в.; каждая эпоха совершенна сама по себе — и обречена на смерть. Бывают такие особые моменты, когда сознание напрягается до предела, но такого помрачения ума, чтобы человек не знал, как подступиться к своим важнейшим проблемам, не было еще никогда. Проблемы нужно решать постоянно, потому что история — это вечный кризис¹ и вечное преодоление наивности. Негативные состояния, которые как раз и интенсифицируют работу сознания, распределены по истории неравномерно, но присутствуют во всех периодах. Когда они уравновешенные и «счастливые», то влекут за собой Скуку — естественный термин для обозначения счастья. А когда торжествует хаос, то они заканчиваются Отчаянием, за которым следуют религиозные кризисы. Идея земного Рая была составлена из разных элементов, не совместимых как с Историей, так и с заполненным негативными состояниями пространством.

Все пути, все методы познания в одинаковой степени пригодны: логика, интуиция, отвращение, восторг, стон. Видение мира, основанное на рациональных понятиях, не более оправдано, чем видение, порожденное слезами: аргументы и вздохи представляют собой модальности, в равной мере доказательные и в равной мере никчемные. Вот я строю некую форму вселенной; я в нее верю, и тем не менее эта вселенная обрушится под натиском какой-либо иной уверенности или же от столкновения с каким-либо сомнением. И последний невежда, и Аристотель равно неопровержимы — и неубедительны. И непреходящий характер, и обветшалость в равной мере свойственны и произведениям, которые вынашивались долгие годы, и стихотворению-экспромту. Разве можно утверждать, что в «Феноменологии духа»² больше истинности, чем в «Эпипсихидионе»? Молниеносное озарение и кропотливый труд дают результаты столь же окончательные, сколь и смехотворные. Сегодня я предпочитаю одного писателя какому-нибудь другому, а завтра вдруг полюблю произведение, которое раньше было мне противно. Творения духа и сопутствующие им принципы зависят от наших настроений, от нашего возраста, от нашего энтузиазма и наших разочарований. Мы ставим под сомнение все, что некогда любили, и мы всегда и правы, и неправы, ибо все доказательства одинаково вески и ничто не имеет никакого значения. Я улыбаюсь — и рождается некий мир; я хмурюсь — и он исчезает, готовый вот-вот уступить место какому-то новому миру. Нет таких мнений, систем, верований, которые не были бы обоснованными и в то же время абсурдными в зависимости от того, принимаем ли мы их или отвергаем.

В философии обнаруживается не больше строгости, чем в поэзии, а в интеллекте — не больше, чем в сердце; строгость суждений существует лишь в той степени, в какой мы идентифицируем себя с принципом или предметом, который рассматривается нами или же оказывает на нас воздействие; со стороны все представляется произвольным: и разум, и чувство. То, что мы называем истиной, является недостаточно прочувствованным, еще не исчерпанным, недостаточно обветшалым, новым заблуждением, которое ждет, когда его новизна будет подвергнута сомнению. Знание расцветает и умирает одновременно с нашими чувствами. Переходя от одной истины к

другой, мы исчерпываем себя вместе с ними и в конце концов обнаруживаем, что в нас осталось не больше жизненного сока, чем в них. История немыслима вне того, что разочаровывает. И постепенно мы чувствуем все большее желание предаться меланхолии и умереть от нее...

Подлинное знание сводится к бдению во тьме: только совокупность наших бессонниц отличает нас от животных и от себе подобных.

Разве способна зародиться плодотворная или необычная идея в мозгу какого-нибудь любителя поспать? У вас крепкий сон? У вас приятные сновидения? Значит, вы всего лишь увеличиваете собой на одну единицу безымянную толпу. День враждебен мыслям, солнце их затемняет; они сияют лишь темной ночью... Вот вывод ночного знания: всякий, кто приходит к утешительному выводу о чем бы то ни было, обнаруживает либо свою глупость, либо свою притворную снисходительность. Разве можно найти хотя бы одну радостную истину, которая соответствовала бы действительности? А кому довелось спасти честь интеллекта дневными разговорами? Блажен тот, кто может сказать себе: «Знание мое печально».

История — это ирония в движении, зубоскальство Духа, проявляющееся в людях и событиях. Сегодня, например, торжествует верование; завтра оно окажется побежденным, преданным хуле, изгнанным с позором в угоду новому верованию, и те, кто разделял то верование, разделят с ним это поражение. Затем придет новое поколение, и старое верование снова войдет в силу; разрушенные памятники будут восстановлены... чтобы когда-нибудь быть снова уничтоженными. Нет такого неколебимого принципа, который управлял бы милостями и жестокостями судьбы: их чередование вносит свою лепту в грандиозный фарс Духа, в котором перемешиваются самозванцы и романтики, коварство и энтузиазм. Посмотрите на полемику в любом столетии: она не покажется вам ни обоснованной, ни необходимой. А ведь она определяла лицо того или иного столетия. Кальвинизм¹, квиетизм², Пор-Ро-яль³, Энциклопедия⁴, Революция, позитивизм⁵ и так далее — какая череда нелепиц... которые должны были возникнуть, какая бестолковая, но при этом роковая трата энергии! От Вселенских соборов до современных политических споров разнообразные виды ортодоксии и ереси испокон веков обременяли человеческое любопытство своей неотразимой абсурдностью. Есть столько различных масок для великого множества «за» и «против» в диапазоне от Неба до Борделя. Тысячи людей пострадали из-за мудрствований, касающихся Богоматери и Сына Божьего; тысячи других мучили друг друга из-за менее безосновательных, но столь же невразумительных догм. Совокупность истин неминуемо превращается в секты, которые, подвергаясь нападкам и гонениям, разделяют судьбу загубленного Пор-Рояля. Ну а потом проходит время, руины, украшенные нимбом мученичества, становятся святынями и превращаются в места паломничества...

Не менее неразумными, чем средневековые дискуссии о номинализме и реализме являются в наши дни дискуссии о демократии и ее формах. Всякая эпоха оболванивает себя каким-нибудь абсолютом — маловажным, скучным и стоящим других абсолютов, ведь невозможно же не быть современником какой-нибудь веры, какой-нибудь системы, какой-нибудь идеологии,

короче говоря, невозможно не принадлежать своему времени. Чтобы вырваться за пределы своего времени, нужно было бы быть холодным, словно бог презрения...

Так что остается лишь утешать себя тем, что история не имеет ни смысла, ни направления. Стоит ли еще терзаться по поводу счастливого конца будущего, по поводу заключительного праздника, оплаченного только нашим потом и нашими бедствиями? Терзаться оттого, что грядущие идиоты, злорадно смеясь над нашими мучениями, будут плясать на наших могилах? Видение грядущего рая в качестве итога превосходит по своей абсурдности абсурднейшие бредни надежды. Все, что можно сказать в оправдание Времени, сводится к тому, что порой в нем встречаются кое-какие моменты, более благополучные, чем остальные, кое-какие происшествия без последствий в нестерпимой монотонности недоумений. Вселенная начинается и заканчивается вместе с каждым индивидуумом, будь то Шекспир или последний бедолага; ведь каждый воспринимает свое достоинство или свое ничтожество внутри абсолюта...

С помощью какой же уловки то, что кажется существующим, ускользнуло из-под надзора того, чего нет? Миг невнимания или недуга в недрах великого Ничто, чем воспользовались некие личинки, пролезшие в прореху его бдительности, отчего появились мы! И подобно тому как жизнь вытеснила небытие, ее, в свою очередь, вытеснила история: так существование включилось в цикл ересей, которые подточили ортодоксию небытия.

Я уже не помню, в какой ситуации мне довелось услышать это признание: «Не имея ни состояния, ни здоровья, ни замыслов, ни воспоминаний, я отбросил прочь свое будущее и знания, и теперь все мое имущество — это убогое ложе, на котором я забываю о солнце и вздохах. Растянувшись на нем, я убиваю время, а вокруг расположились инструменты, расположились предметы, которые подсказывают мне, как лучше всего погибнуть. Гвоздь шепчет мне: проткни себе сердце, те несколько капель, которые вытекут, не должны тебя напугать. Нож предлагает: мое острие не подведет: секунда решительности — и ты победишь убожество и стыд. Само по себе открывается, нарушая скрежетом тишину, окно: ты владеешь вместе с бедняками высотами твоего города; низвергнись, проем мой широк: ты мгновенно расплющишься о мостовую вместе со смыслом и бессмысленностью жизни. А тут еще веревка, как бы обвиваясь вокруг невидимой шеи, говорит умоляющим и выразительным тоном: я очень давно жду тебя, я была свидетельницей твоих страхов, твоей подавленности и озлобленности, видела твои смятые одеяла, по-

душку, истерзанную твоей яростью, слышала ругательства, которыми ты награждал богов. Я, милосердная, жалею тебя и предлагаю тебе свои услуги. Ибо ты рожден, чтобы повеситься, как и все, кто пренебрегает ответом на свои сомнения или бегством от своего отчаяния».

Идея небытия несвойственна людям трудолюбивым: у тех, кто занят делом, нет ни времени, ни желания взвешивать собственный прах; они смиряются перед жестокостью или нелепостью судьбы; они надеются: надежда является добродетелью рабов.

Это хлыщи, фаты и кокетки, которые, страшась седых волос, морщин и предсмертного хрипа, заполняют свой ежедневный досуг мыслями о собственном гении: они то лелеют себя, то впадают в отчаяние; их мысли порхают между зеркалом и кладбищем, обнаруживая в отраженных чертах, тронутых временем, истины не менее серьезные, чем те, что подсказывают религии. Всякая метафизика начинается с телесной тоски, которая впоследствии становится тоской вселенской. Получается, что даже люди, беспокойные в силу собственного легкомыслия, предвосхищают по-настоящему трагических мыслителей. Поверхностный и досужий бездельник, которого терзает призрак старения, стоит ближе к Паскалю, Боссюэ¹ и Шатобриану², чем ученый, не обремененный мыслями о себе. Всего один шаг отделяет гениальность от тщеславия: великий гордец не может примириться со смертью и воспринимает ее как личное оскорбление. Да и сам Будда, мудрец из мудрецов, был всего лишь фатом на божественном уровне. Он открыл смерть, собственную смерть, и, оскорбленный, отрекся от всего и навязал свое отречение другим. Так, ужаснейшие и бесполезнейшие страдания рождаются из подавления гордыни, которая, дабы противостоять Небытию, превращает его из мести в Закон.

«Он имел гордость никогда не повелевать, никого и ничего не подчинять своей власти. Не имея ни подчиненных, ни начальников, он не отдавал приказов и не получал их. Независимый от диктата законов и ощущая себя как бы рожденным до возникновения добра и зла, он не доставлял страданий ни одной живой душе. В памяти его стерлись названия вещей. Он смотрел, не видя, слушал, не слыша; запахи и ароматы улетучивались, приближаясь к его ноздрям и нёбу. Собственные чувства и желания были его единственными рабами, поэтому он почти ничего не чувствовал и почти ничего не желал. Он забыл о счастье и несчастье, о страхах и жажде. А если ему и случалось вспоминать о них, он не утруждал себя называнием их, не желая опускаться до надежды или сожаления. Ничтожнейший жест требовал от него более значительных усилий, чем другие тратят на то, чтобы основать или ниспровергнуть империю. Рожденный усталым, он желал быть тенью. Так когда же он жил? И какое рождение в этом виновато? И если еще при жизни он влачил свой саван, то какое чудо помогло ему умереть?»

Музыка стала обращаться к людям лишь после Бетховена — до него она поддерживала диалог только с Богом. Баху и великим итальянцам неведомо это соскальзывание к «человеческому», неведом ложный титанизм, который после Великого Глухого исказил это самое чистое искусство. Деформация воли заменила пленительную нежность, противоречие чувств — наивный порыв, исступление — сдержанность вздохов, после чего из музыки исчезло небо и в ней обосновался человек. Прежде грех изливался в тихих слезах. Со временем он стал выставлять себя напоказ: декламация пересилила молитву, романтизм Грехопадения взял верх над гармоничной грезой вырождения...

Бах — космогоническое томление; лестница слез, по которой карабкаются наши желания Бога; здание наших слабостей; позитивный и очень возвышенный распад нашей воли; низвергающееся в Надежду небо; единственный способ потерять себя, не погибая, и исчезнуть, не умирая...

Неужели сейчас уже слишком поздно вновь научиться этим погружениям в беспамятство? И стоит ли продолжать падать в обморок не под звуки органа?

«Знакомо ли вам состояние воли, напоминающее плавильную печь, в которой ничто не сопротивляется вашим желаниям, а рок и земное тяготение утрачивают силу, мельчают, подчиняясь магии вашего могущества? Уверенные в том, что от одного вашего взгляда воскреснут мертвые, что от вашей длани содрогнется материя, что от вашего прикосновения будут трепетать камни, что все кладбища воссияют в улыбке бессмертия, вы повторяете себе: «Отныне будет лишь вечная весна и хоровод чудес, а снам придет конец. Я принес новый огонь: боги бледнеют, а твари ликуют; небеса потрясены, и шум сошел в могилы».

...И задыхающийся любитель пароксизмов умолкает, чтобы затем спокойно продолжить свою речь, спокойно и смиренно:

«Приходилось ли вам ощущать эту дремоту, которая передается предметам, ощущать безволие, лишающее силы жизненные соки и заставляющее их грезить об осени, которая победит остальные времена года? Стоит мне пройти мимо — и надежды притупляются, цветы чахнут, инстинкты смягчаются: все вокруг перестает хотеть, все раскаиваются в собственных желаниях. И каждый человек шепчет мне: «Я хотел бы, чтобы жизнь мою прожил кто-нибудь другой, будь то Бог или слизняк. Я томлюсь по воле к бездействию, по неначавшейся бесконечности, по исступленной вялости стихий, по зимней спячке при ярком солнце, когда оцепенели бы все, от свиньи до стрекозы...»

«Поскольку для вас не существует ни высших критериев, ни устойчивых принципов, ни каких бы то ни было богов, что мешает вам совершать преступления и злодеяния?»

«Я обнаружил в себе столько же зла, сколько и во всех остальных людях, но я ненавижу действие — мать всех пороков — и потому никому не причинял страданий. Не будучи ни агрессивным, ни алчным, ни энергичным и наглым настолько, чтобы противостоять другим, я предоставляю сему миру быть таким, каким он был до меня. Мщение предполагает ежесекундную бдительность и дисциплину сознания — дорогостоящее постоянство, тогда как безразличие прощения и презрения делает времяпрепровождение приятным и пустым. Любая мораль означает опасность для доброты; спасает последнюю только беспечность. Остановив свой выбор на флегматичности идиота и апатии ангела, я отстранился от поступков, а поскольку доброта не совместима с жизнью, я разложился, чтобы стать добрым».

Чтобы предаться без задних мыслей любому увлечению, требуется определенная доза бездумности. Верующие, влюбленные, ученики замечают лишь одну сторону своих божеств, своих кумиров и учителей. Ревностный поклонник неизбежно наивен. Возможно ли чистое чувство, в котором благодать не смешивалась бы с глупостью, и возможно ли блаженное поклонение без помрачения рассудка? Тому, кто видит одновременно все аспекты живого существа или вещи, невозможно сделать выбор между порывом и оцепенением. Проанализируйте любое верование: какое вроде бы сердце — и сколько гнусностей внутри! Это бесконечность, о которой грезят в сточной канаве и которая из-за этого сохраняет на себе ее неизгладимый отпечаток и ее зловоние. В каждом святом есть что-то от нотариуса, в каждом герое — что-то от бакалейщика, в каждом мученике — что-то от консьержа. В глубине вздохов прячутся гримасы; к жертвенности и набожности подмешиваются запахи земного борделя. Возьмем, например, любовь: можно ли придумать более благородное излияние чувств, в котором не заподозришь ничего низкого? Ее трепет соперничает с музыкой, спорит со слезами одиночества и экстаза: это нечто возвышенное, но возвышенное, неотделимое от мочевыводящих путей; это мистическое исступление, соседствующее с испражнениями; это небо внутренней секреции, святость, осеняющая телесные отверстия... Достаточно секунды внимания, чтобы это опьянение отбросило вас в физиологические нечистоты; достаточно мига утомления, чтобы констатировать, что от любого любовного пыла остается только немного вещества, похожего на сопли. Трезвый взгляд в момент упоения искажает вкус ощущений и превращает человека в визионера, отметающего прочь благовидные предлоги. Невозможно в одно и то же время и любить, и осознавать, чтобы любовь не пострадала от этого и не исчезла, ощутив на себе взоры рассудка. Покопайтесь в ваших восторгах, вглядитесь в тех, кто является объектом вашего поклонения и пользуется щедростью вашей души, и вы обнаружите под их бескорыстнейшими мыслями себялюбие, стремление к славе, жажду господства и власти. Все мыслители — это неудачники, обнаружившие свою несостоятельность в делах и мстящие за свой провал с помощью идей. Рожденные неспособными к поступкам, они превозносят их либо хулят, в зависимости от того, домогаются ли они признания со сторо-

ны людей или же ищут другой формы славы, то есть их ненависти. Собственные недостатки, собственное убожество они без какого бы то ни было основания возводят в ранг законов, а собственную никчемность поднимают на уровень принципа. Мышление является такой же ложью, как и любовь или вера. Ибо истина — это подлог, а страсти — это запахи; и в конечном счете у нас есть выбор лишь между ложью и вонью.

Если мыслителю, желающему дистанцироваться от мира, необходимо пройти нелегкий путь вопрошаний, то порок сразу же ставит своего хозяина в привилегированное положение, наделяя его исключительной судьбой. Будучи фактором одиночества, порок дает тому, кто им отмечен, преимущество в виде обособленной жизни. Посмотрите на гомосексуалиста — он возбуждает противоречивые чувства: отвращение и восхищение; его несчастье ставит его одновременно и выше, и ниже других. Терзаемый то стыдом, то гордыней, он не мирится сам с собой, каждую минуту оправдывается сам перед собой, выдумывает разные отговорки. А тем временем мы, приверженцы дурацкого стремления продолжить свой род, бредем в общем стаде. Горе тем, у кого нет сексуальных тайн! Как им прознать о гнусноватых преимуществах отклонений? Неужели нам так и суждено навсегда остаться всего лишь чадами природы, жертвами ее законов, людьми растительными?

Гибкость и тонкость любой цивилизации определяются несовершенством составляющих ее индивидов. Редкостные чувства порождают дух и освежают его: заблудившийся инстинкт дальше всего отстоит от варварства. В результате импотент оказывается более сложной натурой, чем какой-нибудь здоровяк с безупречно функционирующими инстинктами, потому что он лучше кого бы то ни было реализует сущность человека, этого дезертировавшего из зоологии животного, обогащаясь всеми своими недостатками, всей своей несостоятельностью. Ликвидируйте изъяны и пороки, уберите плотские печали, и не будет больше души; ибо то, что мы называем этим словом, не более чем продукт утробных скандалов, эвфемизм для обозначения постыдных тайн, не более чем идеализированная гнусность...

В глубине своей наивности мыслитель завидует возможностям познания, открытым любому извращенцу, и не без гадливости верит в привилегированное положение «монстров»... Коль скоро порок несет с собой страдание и является единственной формой славы, ради которой стоит стараться, порочный человек неизбежно «должен» быть глубже большинства людей. Изолированный от них, он начинает там, где остальные заканчивают...

Естественные наслаждения, вытекающие из очевидности, самоуничтожаются внутри себя, разрушаются в своей материальности, угасают внутри своей актуальности, тогда как редкостное ощущение является продуманным ощущением, рефлексией на уровне рефлексов. Порок достигает самых высоких ступеней сознания, причем без помощи философии, а вот мыслителю нужно прожить целую жизнь, чтобы добиться того эмоционального ясновидения, с которого начинает гомосексуалист. Они похожи друг на

друга своей способностью отрываться от всех прочих людей, хотя первый приходит к этому путем медитации, а второй — отдаваясь чудодейственному потоку своих склонностей.

«Куда утекли отпущенные тебе часы? Ни воспоминания о подвиге, ни следа страсти, ни блеска приключения, ни прекрасного мимолетного умопомрачения — ничего этого не было в твоем прошлом; нет ни одного безумия, которое носило бы твое имя; ни одного порока, который делал бы тебе честь. Ты проскользнул, не оставив следов. Так какими были твои мечты?»

«Я хотел бы посеять Сомнение везде, вплоть до самого чрева земного шара, пропитать им всю материю, установить его господство в тех сферах, куда еще не проникал дух, и, прежде чем поразить им костный мозг всех людей, потрясти недвижные камни, поселить в них неуверенность и пороки сердца. Будь я архитектором, я воздвиг бы храм Руинам; будь я проповедником, я разоблачил бы фарс молитв; будь я царем, поднял бы знамя восстания. Так как людям свойственно лелеять тайное желание самоотречения, я повсюду сеял бы неверность человека самому себе, погружал бы невинность в оцепенение, приумножал бы количество таких предательств, от которых страдал бы сам предатель, не позволял бы массам погрязнуть в гнили достоверных истин».

И теология, и мораль, и история, и повседневный опыт учат нас, что, для того чтобы достичь равновесия, вовсе не следует открывать каких-то невероятных секретов, поскольку существует один-единственный секрет: смириться. «Примите иго свое, — повторяют нам они, — и вы будете счастливы; станьте просто чем-то, и вы избавитесь от мук». На этом свете все превращается в ремесло: есть профессионалы времяпрепровождения, чиновники дыхания, сановники упования. Не успеваем мы родиться, а нас уже ждет тот или иной пост: наши карьеры готовятся для нас еще в материнских утробах. Живя в официальном мире, мы должны занимать в нем какое-то место. Тут действует бесперебойный механизм судьбы, который дает сбой только в пользу безумцев, не обязанных разделять какое-нибудь верование, примыкать к определенной организации, защищать какую-то идею, осуществлять какое-либо начинание. С тех пор как существует общество, все, кто желал от него отгородиться, подвергались преследованиям и поруганию. Вам простят все при условии, что у вас есть ремесло, этот довесок к вашему имени, этот штамп на вашем небытии. Никто не отваживается воскликнуть: «Я не хочу ничего делать!» Общество даже к убийцам относится снисходительнее, чем к умам, освободившимся от тирании практической деятельности. Приумножая возможности собственного смирения, отрекаясь от свободы, убивая в себе бродягу, человек сделал свое рабство более рафинированным, попал в крепостную зависимость от призраков. Даже свое презрение и свое бунтарство он культивировал в себе лишь затем, чтобы они его поработили, поскольку иначе как рабством его зависимость от собственных взглядов, поступков и настро-

ений назвать нельзя. Выйдя из пещер, он сохранил пещерные суеверия; раньше он был узником пещер, а затем стал строителем пещер. Теперь он увековечивает свою первобытность с большей избирательностью и изощренностью, но в сущности, то огрубляя, то утончая собственную карикатуру, он нагло копирует самого себя. Запас трюков у этого шарлатана иссякает, но на кого-то его ужимки и гримасы пока еще действуют...

Как воск под солнечными лучами, днем я оплываю, а ночью твердею: от такого чередования я то распадаюсь, то вновь обретаю форму, подвергаясь метаморфозе при полной инертности и праздности... Неужели это и есть искомый результат всех моих чтений и обучений, итог многих бессонных ночей? Лень притупила мои восторги, ослабила мои желания, истощила мой азарт. Тот, кто не потворствует своей лени, кажется мне чудовищем; я напрягаю все свои силы, обучаясь безволию, и упражняюсь в безделье, противопоставляя собственным прихотям устав Искусства Загнивания.

Повсюду люди, которые чего-то хотят... парад лицемеров, устремляющихся к мелочным или смутным целям. Переплетающиеся воли — и каждый хочет, и толпа хочет, и тысячи тянутся неизвестно к чему. Я не могу брать с них пример, а уж тем более бросать им вызов; я не перестаю удивляться: откуда в них столько бодрости? Поразительная подвижность: в таком маленьком кусочке плоти столько энергии и истерии! Никакие сомнения не успокоят этих непосед, никакая мудрость не утихомирит, никакие огорчения не обескуражат... Опасностями они пренебрегают с большей решимостью, чем герои: это бессознательные апостолы эффективности, святые Сиюминутного... боги на ярмарках времени...

Я отворачиваюсь от них и покидаю тротуары мира... Было, однако, время, когда и я восхищался завоевателями и рабочими пчелами и даже сам чуть было не стал пленником надежд. Зато теперь движение приводит меня в бешенство, а энергия — печалит. Более мудро плыть по воле волн, нежели бороться с ними. Родившийся после собственной смерти, я вспоминаю о Времени как о ребячестве или как о безвкусице. У меня нет ни желаний, ни досуга на и

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: