|
|
Глава III. Пушкин и романтизм: миф и реальность
Некоторые "противоречия" в романе носят настолько острый и неправдоподобный характер, что даже ведущие пушкинисты, не находя объяснений, игнорируют их. Пушкинистика трактует содержание романа как свидетельство отхода Пушкина от романтизма, поскольку образ романтика Ленского явно наделен пародийными чертами. При этом выводится из поля зрения то обстоятельство, что при таком прочтении роман должен рассматриваться как направленный лично против Баратынского. Но об этом никто даже не упоминает — возможно потому, что общеизвестны многочисленные факты, свидетельствующие об исключительно теплом Все это так. Но вот XXX-я строфа четвертой главы "Евгения Онегина": Но вы, разрозненные томы Здесь Е.А. Баратынский — в одном ряду с "модными рифмачами", его стихи подпадают под санкцию "Пускай сожжет вас Божий гром!" Это — реальный факт, требующий объяснения: с одной стороны, это — канонический текст романа, с другой — такого Пушкин, судя по приведенным выдержкам из его эпистолярия, написать просто не мог. Рассмотрим динамику создания Пушкиным "антибаратынской" ситуации. Некоторые исследователи находят элементы сходства между образом Ленского и личностью Кюхельбекера — приводя, правда, также и доводы, противоречащие этому. Следует добавить, что, по-видимому, в самом начале работы над романом (1823 г.) Баратынский вряд ли мог служить прообразом Ленского, и тому были веские причины чисто этического плана, связанные с биографией самого Баратынского. Скорее всего, на том этапе образ Ленского замышлялся как собирательный, с чертами близких Пушкину литераторов прогрессивного крыла русского романтизма. Об этом свидетельствует броский факт: знаменитая "онегинская строфа" внешне сходна со строфой "Светланы" романтика В.А. Жуковского (по четырнадцать стихов, из которых 8 — с мужскими рифмами). Это впечатление Пушкин закрепляет в V строфе третьей главы: "И молчалива, как Светлана". "Меня всегда интересовало, не повлияла ли "Светлана" на выбор Пушкиным строфы ЕО, хотя размер и чередование рифм не совпадают" — В. Набоков (т. 2, с. 330). Им же отмечено, что стихи "... где ручеек Виясь, бежит зеленым лугом" (7-VI) — тоже отсылка к Жуковскому (т. 2, с. 331), а также то, что гадание Татьяны с зеркалом является отсылкой к сцене гадания Светланы в поэме Жуковского. В то же время, Набоков не усматривал пародийных моментов в других местах романа. Так, комментируя характеристику Онегиным Ольги ("Кругла, красна лицом она, Как эта глупая луна На этом глупом небосклоне" — 3-V), он писал: "Я считаю, что "красна" — "красива" [...] Мое мнение основано на сравнении с луной, которая в данном случае является прекрасным шаром ("круглая и ясная"), воспеваемым поэтами, и, на самом деле, той же яркой луной, которую элегически любит Ленский в 2-XXII" (т. 2, с. 332). Здесь же он иронически отзывается о "простодушных" составителях "Словаря языка Пушкина", которые луну в этом месте романа характеризовали как "красную", а также о либретто К. Шиловского, куда дословно включены пушкинские определения: "красна", "сияет, как глупая луна". Однако, как бы ни трактовать значение в данном месте эпитета "красна", все же представляется, что дважды повторенное определение "глупая", "глупый" есть факт, характеризующий негативное отношение Онегина к романтизму; фактом является и то, что эта оценка — в русле антиромантической направленности всего повествования. И такое совпадение этических (и, если по большому счету, — эстетических) позиций рассказчика и героя требует объяснения. Вместе с тем, уже с первых глав в текст романа введено столько относящихся к Баратынскому броских рефлексий, что не обратить на них внимание можно только исходя из презумпции, что "такого не может быть никогда" (у Пушкина просто не было оснований пародировать любимого им поэта, изображая его в образе Ленского). Сравним, что было в этом образе от Баратынского при первых публикациях глав, а что появилось позже, как это новое создавалось и чем сопровождалось. ... К вызывавшим у Онегина скуку "северным поэмам" (2-XVI), которые читал ему Ленский, вряд ли правомерно, как считал С.М. Бонди, применять понятие "русские" — следует учитывать, что действие происходило на севере России, и по отношению к этому месту определение "финляндские" все-таки лучше соответствуют понятию "северные". Набоков определил, что "северные поэмы" — "нордические", сославшись при этом на произведения Шиллера, Бюргера и т.д. (т. 2, с. 251). Однако Германия — не Север по отношению к России, да и Онегин не понимал по-немецки. К тому же, понятие "нордический" не совсем равнозначно понятию "северный". Элегический характер поэзии Ленского доказывать вряд ли стоит, этот вопрос пушкинистикой изучен глубоко. Портрет Ленского — "кудри черные до плеч" (2-VI) — соответствует портрету Баратынского в молодости. "И вздох он пеплу посвятил; И долго сердцу грустно было. "Poor Yorick!" — молвил он уныло" (2-XXXVI): при первой публикации второй главы примечания ее еще не сопровождали, они появились только в 1833 году, при первом полном издании романа; но пушкинское "Гамлет-Баратынский" из знаменитого "Послания Дельвигу" ("Череп", 1826 г.) появилось одновременно со второй главой романа, что не могло не вызвать у читателей той поры определенных ассоциаций: Прими ж сей череп, Дельвиг, он Стремясь как можно более подчеркнуть связь фабулы повествования с личностью Баратынского, в датируемые 1833 годом "Примечания" Пушкин включил три, посвященные этому поэту, причем все они разъясняют те места в тексте, где имеют место скрытые отсылки к Баратынскому (не считая прямого упоминания — 4-XXX): — "16) "Бедный Иорик!" — восклицание Гамлета над черепом шута. (См. Шекспира и Стерна)". Это примечание еще раз привлекает внимание читателя к стихотворению Баратынского "Череп" (1824 г.), в контексте содержания которого Пушкин как раз и употребил сравнение "Гамлет-Баратынский"; — "22) Е.А. Баратынский" — примечание к строфе 3-XXX, практически полностью посвященной обращению рассказчика к Баратынскому ("Певец пиров и грусти томной..."); здесь обращает на себя внимание характеристика, практически совпадающая с характеристикой Ленского; — "28) См. описание финляндской зимы в "Эде" Баратынского". Последнее примечание относится к строфе 5-III, в которой раскрывается отношение автора не только к поэзии Баратынского, но и Вяземского: Но, может быть, такого рода 27. Смотри "Первый снег", стихотворение князя Вяземского. "Бороться"?.. "Покамест"?.. С другом Вяземским? С "певцом финляндки молодой" Баратынским?.. Да Пушкин ли вообще это пишет?! И почему Вяземский с Баратынским так неадекватно отреагировали на такое оскорбление и не только продолжали поддерживать самые тесные с ним отношения, но и способствовали появлению в романе новых аналогичных моментов? Тем не менее, содержание этих трех примечаний свидетельствует о стремлении Пушкина особо подчеркнуть на завершающей стадии работы над романом генетическую связь образа Ленского с личностью Баратынского. Но этим он не ограничился. В 1828 году, за пять лет до выхода в свет романа с "Примечаниями", им была предпринята акция, не только работающая в этом же направлении, но и придающая фабуле "Евгения Онегина" пародийный смысл по отношению к конкретной поэме Баратынского — "Бал". Герой этой поэмы (написанной четырехстопным ямбом, "онегинскими" строфами в четырнадцать стихов, в которых по 8 мужских окончаний, как и в "Онегине"), по имени Арсений (это имя Баратынский так же охотно ставит в рифму, как и Пушкин, у которого "Евгений" рифмуется примерно в 75 процентах случаев, когда названо это имя) знакомится на балу с законодательницей обычаев светского общества княгиней Ниной, та в него влюбляется. Но оказывается, что Арсений давно влюблен в девицу по имени Ольга, их юношеская любовь была взаимной, но Ольга вдруг увлеклась каким-то заезжим повесой. Как и в "Онегине", состоялась дуэль, Арсений был тяжело ранен, но выжил, после чего отправился в путешествие по Италии; знакомство с княгиней Ниной произошло после его возвращения из Италии (нетрудно видеть, что фабула "Бала" не только построена на элементах фабулы "Онегина", но и в определенной степени готовила читателя к соответствующему восприятию его восьмой главы, вышедшей в свет в 1832 году — возвращение Онегина из Италии и встреча на балу с Татьяной). И вот теперь выясняется, что увлечение Ольги повесой было несерьезным и скоротечным; Арсений возвращается к ней после объяснения в будуаре с Ниной, которая кончает жизнь самоубийством. Демонстративное сходство элементов фабулы, "онегинская" строфика этой поэмы создают общий контекст, который усилил сам Пушкин: "Бал" был опубликован в 1828 году вместе с его "Графом Нулиным", под одной обложкой (это — данные академических изданий, которые, к сожалению, нуждаются в существенном уточнении). Изложенное свидетельствует, что совпадения в фабуле и строфике преднамеренны, что "Бал" создан с учетом характерных особенностей "Онегина", под его грядущую восьмую главу, что такой акцией сам Пушкин как бы "официально" подтвердил наличие в своем романе пародийных моментов, направленных против поэзии Баратынского. Вместе с тем, сами обстоятельства публикации "Бала" ("Две повести в стихах", под одной обложкой) свидетельствовали о расположении Пушкина к Баратынскому и сигнализировали публике, что создание Баратынским поэмы в таком ключе не вызывает возражений со стороны Пушкина. Внимательный читатель той поры должен был задаться вопросом: если Пушкин, при его добром отношении к Баратынскому и его творчеству, включает в свой роман едкую пародию на Ленского-Баратынского, то не преследует ли он этим какую-то свою цель? И для закрепления этой мысли Пушкин и поместил под одну обложку с "Балом" своего "Графа Нулина", в котором четко виден ехидный рассказчик, не идентичный с автором произведения (в его переписке с Гоголем такой тип рассказчика фигурировал как "ябедник"). Правда, во всей этой истории один момент все же оставался неясным: что считать пародией — "Онегина" на "Бал", или наоборот. В 1832 году, публикуя через четыре года после выхода в свет "Бала" восьмую главу романа, Пушкин вносит окончательную ясность и в этот вопрос, насыщая текст главы цитированием стихов из поэмы Баратынского. В частности, в словах Татьяны: Не потому ль, что мой позор Набоков, рассматривая слово "соблазнительную" в его значении как "скандальную", расценил его использование Пушкиным как отсылку к "Балу" (стихи 82-84): Не утомлен ли слух людей О стремлении придать восьмой главе признаки пародийности по отношению к "Балу" свидетельствует текст не вошедшей в канонический текст строфы XXVIIb, которую Набоков считал лучшим из всего созданным Пушкиным (т.3, с. 211); он отмечает, что стих 8 "Вокруг пленительных харит" взят из "Бала" Баратынского: Вокруг пленительных харит Набоков считает, что эта строфа не вошла в окончательный текст по цензурным соображениям (Онегин, видящий только Татьяну, не обращает внимания на царскую чету); я же полагаю, что строфа могла быть исключена по иной причине: описание наряда жены Николая I нарушало стройную систему временных меток, четко датирующих действие фабулы сказа. Характерно, что, исключив эту строфу, Пушкин, видимо, пожалел только об одном: ушла отсылка к "Балу". И он решил это скомпенсировать: в написанный уже через год после завершения восьмой главы текст письма Онегина к Татьяне он вводит стихи: Ото всего, что сердцу мило, в которых Набоков усматривает отсылку к стихам 223-224 "Бала": И, прижимая к сердцу Нину, Но, похоже, и такого цитирования для Пушкина было недостаточно; в фабуле восьмой главы появляется Нина Воронская, "Клеопатра Невы", а также сцена объяснения в будуаре, только с участием не Арсения, а Евгения... Это не могло не вызвать прямой ассоциации с героиней поэмы Баратынского (дошло до того, что даже современные комментаторы "Бала" называют героиню Баратынского Ниной Воронскою, у них идентичность двух образов не вызывает сомнений). Поскольку публикация восьмой главы стала "последним словом" в диалоге двух произведений, то стало очевидным, что пародируется именно "Бал" в "Евгении Онегине", а не наоборот. Следует отметить, что по первоначальному замыслу Пушкина такое "пародирование" еще более усиливалось описанием портрета Нины Воронской: в строфе 8-XXVIIa, не вошедшей в окончательный текст главы, этот персонаж описан более подробно, причем явно с позиций "Бала" (отмечено Набоковым — т. 3, с. 208-209). Впрочем, у Пушкина никогда не бывает ничего слишком явного и очевидного. В 1831 году выходит отдельной книжкой "Наложница" ("Цыганка") Баратынского. Пушкин знакомится с ее содержанием еще до выхода в свет, и в своем письме П.А. Плетневу называет ее "чудом". В III строфе 8 главы появляются стихи о Музе: А я гордился меж друзей в которых вряд ли можно было не узнать соответствующие стихи "Цыганки" (отмечено В. Набоковым): Подруге ветреной своей Получается, что, кроме неоднократных прямых отсылок к тексту "Бала", а также образа княгини Нины, в контекст 8 главы вводится еще и созданный Баратынским же образ находящейся на противоположном конце общественной лестницы цыганки. В принципе, после истории с "Балом" в этом ничего особенного как будто бы уже и нет — Пушкин в очередной раз, пусть меньшим по масштабу штрихом, подчеркивает "антибаратынскую" направленность содержащейся в романе сатиры, и последовательность публикации ("Цыганка" — 1831, 8 глава — 1832 г.) должна была закреплять у публики именно такое мнение. Интересно, что письмо Пушкина Плетневу с реакцией на "Цыганку" датировано 7 января 1831 года, в то время как восьмая глава, за исключением письма Онегина, была завершена еще 29 сентября 1830 года. К моменту завершения беловой рукописи главы (до ознакомления с текстом "Цыганки") эти стихи в ней еще отсутствовали. "Пародирование" Пушкиным творчества Баратынского не ограничилось только восьмой главой. В вышедшей в свет в 1830 году седьмой главе (завершена еще в ноябре 1828 года) содержатся стихи: "Увижу ль вас?.." И слез ручей вызывавшие в памяти читателя сходные стихи из поэмы Баратынского "Эда" (издана в 1826 году): И слезы детские у ней Таких совпадений для читающей публики было вполне достаточно, чтобы у нее закрепилась мысль о том, что в романе "Евгений Онегин" содержатся неединичные моменты, пародирующие творчество Баратынского. Видимо, такая однозначность решения вопроса Пушкина устраивала не совсем. Ведь в случае с "Балом" факт издания под одной обложкой обоих произведений четко указывал на согласованность действий авторов. К тому же, свою поэму Баратынский вообще начал со стихов: Глухая полночь. Строем длинным, в которых Набоков усмотрел прямую отсылку к XXVII строфе вышедшей в свет еще в 1825 году первой главы "Онегина": Перед померкшими домами Этот штрих — "заимствование" Баратынским для своей поэмы одной из тем романа Пушкина — не оставлял для внимательного читателя никаких сомнений в том, что действия двух поэтов носили согласованный характер. Более того, и в случае с "Цыганкой" этот прием "обратного взаимствования" был повторен: в текст своей новой поэмы Баратынский ввел стихи "Примите исповедь мою" из XII строфы 4 главы "Евгения Онегина", которая была издана в 1828 году, а также "своим пенатам возвращенный" из XXXVII строфы 2 главы (1826 г.)1. Тесная взаимосвязь, причем не только на уровне контекстов двух произведений, стала очевидной. Отметим, что, хотя начало такого взаимодействия датируется не позднее 1826 года, когда в поэме "Бал" появились первые "заимствования" из "Евгения Онегина", оно активизировалось при создании Пушкиным седьмой и особенно восьмой глав романа, то есть, начиная с 1827 года. Вряд ли стоит здесь отвлекаться на рассмотрение вопроса, как введение в контекст восьмой главы "Онегина" сатирического образа Натальи Павловны из "Графа Нулина", а также трагических образов княгини Нины и цыганки Сары работает на раскрытие образа Татьяны; достаточно, видимо, ограничиться ссылкой на самого Пушкина, ценившего Нину безусловно выше своей Татьяны: подчеркивая новизну характера этого образа, он писал, что Баратынский первый ввел в русскую литературу образ женщины, бросившей вызов свету, его моральным устоям. "Болезненное соучастие" читателя, о котором писал Пушкин, явилось результатом сложного, реалистического изображения этого характера, для чего "поэт наш создал совершенно своеобразный язык и выразил на нем все оттенки своей метафизики". Такое противопоставление трех женских образов "вечно-верному" целомудрию Татьяны безусловно свидетельствует о том, что прав оказался не Достоевский, увидевший в этом образе символ почвенного духа нашего, а все-таки Белинский, считавший Татьяну "нравственным эмбрионом", а ее "вечную верность" без любви — аморальной. ... На данном этапе исследования нас интересует, скорее, даже не образ Онегина как таковой, а то, какими художественными средствами он формируется. А для этого следует внести полную ясность в вопрос с Баратынским — как прототипом пародийного образа в романе Пушкина, так и центральной фигурой разыгравшихся вокруг него скрытых от глаз широкой публики страстей. Итак: был ли Баратынский посвящен в замысел "Онегина"? Ответ содержится в согласованности действий, направленных на введение контекстов "Бала", "Цыганки" и "Эды" в контекст "Евгения Онегина": был. Выставить себя перед публикой эпигоном Пушкина просто так, всуе, Баратынский не мог: он был не просто талантлив, но и шел в поэзии своим собственным путем, подчеркивая это. Для того, чтобы написать "Бал" онегинскими строфами, чтобы обыграть в "Цыганке" стихи из опубликованной четвертой и только готовившейся к печати восьмой главы "Онегина", должны были существовать очень веские причины. К тому же, явно не случаен и выбор имени "Ольга", и место соответствующих персонажей в фабулах "Бала" и "Онегина", что еще больше сближает контексты двух произведений. Но, пожалуй, одной просьбы Пушкина "подыграть" было бы мало, создание такой поэмы — вопрос не одного вечера. Да и вопрос эпигонства, а тем более пародии на произведение Пушкина, весьма деликатный, поэтому просьба "подыграть" должна была сопровождаться твердым обязательством Пушкина помочь Баратынскому выпутаться из двусмысленной ситуации, и совместная публикация под одной обложкой этот вопрос решила. "Бал" написан в 1826 году, когда была опубликована только первая глава романа, и треугольник "Ленский — Ольга — Онегин" как факт литературной жизни еще не существовал. Значит, Пушкин заранее подсказал Баратынскому имя Ольги и детали связанной с ней ситуации? Раскрыл ли он перед Баратынским свой конечный замысел? Побудительный мотив как для Баратынского, так и для самого Пушкина должен был быть действительно значительным. Хотя переписка между двумя поэтами за 1828 год не сохранилась, история литературы все же располагает достаточным по объему материалом, чтобы сделать однозначный вывод. Хроника этой акции выглядит следующим образом. 27 августа 1827 года издатель произведений Пушкина П.А. Плетнев пишет Пушкину: "Какое сделать употребление из Нулина, когда ты пришлешь новые два стиха, в замену непропущенных? [...] Присланную тобой Элегию я думаю представить для цензирования вместе с 4-ю главою Онегина, а то не стоит беспокоить ею одною. Когда ее пропустят, тогда и отдам Дельвигу". Следовательно: а) на конец августа 1827 года еще не было решено, в какой форме представить читающей публике "Графа Нулина"; б) к этому времени "Бал" был уже прочитан Пушкиным, так как набросок его критической статьи об этой поэме датируется примерно этим временем, причем из содержания этого наброска, где речь идет о "Бале" как якобы уже опубликованном в "Северных Цветах" А.А. Дельвига (издатель Баратынского), явно видно, что статья готовилась Пушкиным загодя, поскольку в этом альманахе "Бал" опубликован так и не был; в) рукопись "Бала" направлялась из Москвы в Петербург не Баратынским, а Пушкиным, причем не Дельвигу, а Плетневу для облегчения прохождения цензуры; г) Пушкин был настолько заинтересован в издании "Бала" и в ускорении цензурных процедур, что вовлек в это и Плетнева (примечательно, что на этой стадии "Бал" еще называли элегией, а не повестью). Необходимость в публикации пушкинской статьи о "Бале" отпала, поскольку факт издания поэмы под одной обложкой с "Графом Нулиным" надежно решал все этические проблемы. Более того, эта публикация была использована Пушкиным для решения еще одной задачи: "Бал" и "Граф Нулин" были названы "повестями в стихах", что еще больше сближало их контексты с "романом в стихах", на который оба они фактически работали. И еще одно преимущество такого совместного издания: через "Бал" и через секрет образа Натальи Павловны читателю предлагалась разгадка секрета "Евгения Онегина" — наличие в нем рассказчика такого же типа, как и в "Графе Нулине" — пересмешника, "ябедника"; во всяком случае, не идентичного образу самого автора. Вот что писал о своей поэме сам Баратынский (в письме к Дельвигу, примерно за месяц до публикации): "Ты мне хорошо растолковал комический эффект моей поэмы и убедил меня. Мне бы очень было досадно, ежели б в "Бале" видели одну шутку, но таково должно быть непременно первое впечатление. Сочинения такого рода имеют свойства каламбуров: разница только в том, что в них играют чувствами, а не словами. Кто отгадал настоящее намерение автора, тому и книгу в руки". Из этого следует, что: — Дельвиг тоже знал об истинном предназначении "Бала"; значит, он также был посвящен в суть мистификации; — Баратынский стремился, чтобы первым впечатлением была шутка; — "кто отгадал настоящее намерение автора" — значит, главное в "повести" — ее скрытый смысл ("каламбур"); — каламбур не слов, а чувств, то есть, этических контекстов, мог быть реализован только в сочетании с содержанием восьмой главы "Евгения Онегина", к созданию которой Пушкин, кстати, к тому времени даже еще не приступил; значит, он имел совершенно четкий план — включая и отказ Татьяны, и противопоставление ее образа созданным Баратынским образам княгини Нины и цыганки Сары, и сближение образа Татьяны с образом ханжи Натальи Павловны (еще в 1824 году им был написан эпилог к "Онегину", из которого уже четко было видно, чем закончатся отношения Онегина с Татьяной). 3 декабря 1828 года Дельвиг пишет Пушкину в Москву: "Бал отпечатан, в пятницу будет продаваться [...] Я желаю тебя поскорее увидеть и вместе с Баратынским". В этом письме — ни слова о "Графе Нулине" — как будто бы он не был издан вместе с "Балом". Выходит, Дельвиг знал, что Пушкина интересует не столько собственный "Нулин", сколько "Бал" Баратынского. В конце февраля — начале марта 1829 года, когда Пушкин был еще в Москве, П.А. Вяземский, В.Ф. Вяземская и Е.А. Карамзина направили ему коллективное письмо, в котором Вяземский сделал шутливую приписку: "Мое почтение княгине Нине. Да смотри, непременно, а то ты из ревности и не передашь". Здесь — также ни слова о "Графе Нулине", а только о "ревности" Пушкина к Баратынскому за такое внимание к Нине со стороны друга. 27 марта 1829 года, П.А. Плетнев — Пушкину: "Элегическая эпиграмма Баратынского очень мила. Поцелуй его от меня за нее" — опять-таки, ни слова о "Нулине", а "Бал" вообще назван одним из участников акции не элегией, не поэмой, и даже не повестью, а именно эпиграммой. Они все знали, по крайней мере в ближайшем окружении Пушкина; одни (Баратынский, Плетнев и Дельвиг) активно помогали, другие играли роль "болельщиков", но в любом случае о направленности акции им было известно. Но этим дело не кончилось: ведь между публикацией "Бала" и восьмой главы "Онегина" прошло целых четыре года, и читающая публика могла не заметить броских параллелей. И вот чтобы освежить в памяти читателей содержание "Бала" и "Нулина", в 1832 году в продажу поступает "нераспроданная часть тиража" 1828 года; только вот эта "нераспроданная часть" почему-то была допечатана в том же 1832 году (данные Шестого тома Большого Академического собрания сочинений)... К сожалению, используемые здесь данные, взятые из академических изданий, не совсем верно отражают последовательность событий. Когда эта глава была уже завершена, я был глубоко потрясен, узнав о том, что "Граф Нулин" был издан отдельной книжкой обычным для того времени тиражом 1200 экземпляров еще в 1827 году, о чем в академических изданиях даже не упоминается. Описание этого издания, включая и факсимиле обложки, приведено в книге Н. Смирнова-Сокольского2. Однако оно в продажу не поступило. В 1828 году, также отдельной книжкой тиражом 1200 экземпляров был издан "Бал". 15 ноября 1828 года половина тиража все еще не поступившего в продажу "Графа Нулина" была сброшюрована в конволют с половиной тиража "Бала" и в таком виде издание под одной обложкой поступило в продажу. На обложке значилось только: "Две повести в стихах", без упоминания их названий и фамилий авторов. Конволют открывался шмуцтитулом с обозначением только данных, относящихся к "Балу" и его автору, за этим следовала сама книга Баратынского. После нее был вставлен еще один шмуцтитул с данными "Графа Нулина" и его автора, за которым была приброшюрована книга Пушкина издания 1827 года с сохранением нумерации страниц этого издания. Только после того, как основная часть тиража конволюта (600 экз.) была распродана, в продажу поступили оставшиеся части тиража "Графа Нулина" и "Бала". Не соглашаясь с составителями Шестого тома, указавшими, что в 1832 году продавалась "допечатанная" часть нераспроданного тиража конволюта, Смирнов-Сокольский отрицает факт допечатки и настаивает на том, что 1832 году продавались по отдельности оставшиеся не сброшюрованными вместе экземпляры двух книг. Смирнов-Сокольский полагает, что Пушкин не пустил в продажу "Графа Нулина" сразу же после его издания в 1827 году из-за стремления материально поддержать "Северные Цветы", опубликовавшие поэму в конце того же 1827 года. Возможно, отчасти это и так. Но, если возвратиться к содержанию приведенной выше переписки, можно видеть, что Пушкин, как и его единомышленники, ждал выхода в свет именно конволюта с "Балом", придерживая реализацию отпечатанного еще в 1827 году "Графа Нулина", и вот поэтому в письмах его друзей делается упор на факт издания "Бала". Полагаю, что приведенные Смирновым-Сокольским подробности подтверждают сделанный вывод о том особом значении, которое Пушкин придавал содержанию поэмы Баратынского и факту совместного издания. Не в пародийном аспекте творчество Баратынского появляется в романе Пушкина, пожалуй, единственный раз — но зато в последних строках романа: Но те, которым в дружной встрече Комментаторы романа с какой-то легкостью ухватились за подброшенную версию о персидском поэте XIII века, о котором сам Пушкин писал в 1825 году Вяземскому: "Уродливость Саади". Исследовав все издания произведений Саади, с которыми мог ознакомиться Пушкин, В. Набоков, скрупулезности которого в подобных вопросах следует отдать должное, текста, "цитированного" Пушкиным в качестве эпиграфа, которым были предварены все три отдельные издания "Бахчисарайского фонтана" (1824, 1827 и 1830 гг.), не обнаружил. Примечательно, что в последнем прижизненном издании поэмы (в сборнике "Поэмы и повести Александра Пушкина, 1835 г., часть I"), "Бахчисарайский фонтан" был опубликован уже без эпиграфа. Нет, не мог Пушкин завершить свой роман ссылкой на поэта, которого не ценил. Скорее всего, он имел в виду строфу из "Стансов" Баратынского ("Судьбой наложенные цепи" — 1828 год), где речь идет о декабристах: Я братьев знал; но сны младые А в романе Пушкина отсылка к ней выглядит как выражение признательности Баратынскому и за талант, и за граничащую с жертвой самоотверженную помощь. Решение о снятии эпиграфа к "Бахчисарайскому фонтану" становится понятным, если принять во внимание содержание последней строфы увидевшей свет в 1832 году восьмой главы "Евгения Онегина", где имя Саади фактически маскирует отсылку к "Стансам" Баратынского. К сожалению, вопреки воле Пушкина, после выхода в свет в 1936 году Четвертого тома Большого Академического собрания сочинений эпиграф к "Бахчисарайскому фонтану" был восстановлен, и в таком виде поэма публикуется во всех последующих изданиях без упоминания о том, что эпиграф был снят самим Пушкиным. Научный редактор Четвертого тома С.М. Бонди так объяснил это решение: "Эпиграф к "Бахчисарайскому фонтану", по случайным причинам отпавший при четвертой прижизненной перепечатке поэмы (а может быть, и по цензурным причинам, поскольку в это время (в 1830-х годах) слова "Иных уж нет, а иные странствуют далече" воспринимались как намек на казненных декабристов) [...] признано необходимым оставить в основном тексте IV тома академического издания"3. Такое объяснение принятого решения вряд ли можно считать удовлетворительным, поскольку перед 1835 годом восьмая глава с еще более прозрачным намеком на казненных декабристов уже прошла цензуру и была дважды опубликована, и в таком же виде была представлена публике в последнем прижизненном издании "Евгения Онегина" (1837 г.) У Пушкина не было оснований снимать эпиграф к "Бахчисарайскому фонтану" по цензурным соображениям хотя бы уже потому, что у него в данном случае было совершенно чистое алиби: первое издание "Бахчисарайского фонтана" с этим эпиграфом увидело свет 10 марта 1824 года, то есть более чем за полтора года до восстания на Сенатской площади. Наоборот, если принимать во внимание именно цензурные соображения, то следует признать, что после выхода в свет восьмой главы, тем более вскоре после публикации вызвавшей донос правительству статьи Полевого4, публикация в 1835 году поэмы с эпиграфом только закрепляла бы "алиби" Пушкина. Очевидно, что снятие эпиграфа к "Бахчисарайскому фонтану" носило далеко не случайный характер и было непосредственно связано с творческой историей создания "Евгения Онегина", поскольку эта акция фактически дезавуировала "задним числом" отсылку к Саади в восьмой главе, а включение в опубликованные в 1833 году "Примечания" к роману трех прямых отсылок к творчеству Баратынского давало все основания увязать это место восьмой главы с его "Стансами" — по крайней мере тому узкому кругу читателей, которые ознакомились с их содержанием в списках. По мнению Набокова, контекст эпиграфа к "Бахчисарайскому фонтану" и соответствующих стихов восьмой главы восходит к творчеству русского поэта Владимира Филимонова ("Друзей иных уж нет, иные в отдаленье" — 1814 г.) и Байрона ("But some are dead and some are gone... And some are in a far countrie" — "Siege of Corinth", стихи 14 и 30). Эта же тема затронута Пушкиным в черновике стихотворения "На холмах Грузии", предположительно посвященного Н.Н. Гончаровой: "Иные далеко, иных уж в мире нет". Вместе с тем, упоминая о "Стансах" Баратынского, Набоков пишет: "Пушкин мог знать о них, а мог и не знать". Осмелюсь утверждать, что вряд ли мог не знать, поскольку "Стансы" были написаны в 1828 году, когда как раз велась кампания по изданию "Бала" совместно с "Графом Нулиным". Напомню, что рукопись "Бала" была направлена для печати Пушкиным из Москвы, и он мог получить ее только от самого Баратынского. Более того, уже в начале 1829 года Пушкин снова был в Москве и, судя по содержанию переписки, его встречи с Баратынским носили регулярный характер. Если учесть, что в то время Пушкин причислял Баратынского к ближайшему кругу своих единомышленников, то невозможно представить, чтобы тот не ознакомил его с содержанием только что написанных "Стансов", заведомо подпадавших под цензурный запрет. 1. Данные о совпадении этих стихов В. Набоков приводит без комментариев. Возврат 2. Смирнов-Сокольский, Н. Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина. Изд. Всесоюзной Книжной палаты. М., 1962. Возврат 3. Бонди, С.М. Черновики Пушкина. М., "Просвещение" 1978, с. 74. Возврат 4. По этому вопросу В. Набоков пишет: "Увязка этой темы с декабристами была положена статьей Полевого "Взгляд на русскую литературу за 1825 и 1826 гг. Письмо С.П. [Сергею Полторацкому] в Нью-Йорк", опубликованной в "Московском телеграфе" (1827 г.). Агент правительства (возможно, Булгарин) донес, что статья содержит явный намек на декабристов: "Я смотрю на круг наших друзей, ранее таких живых и веселых, и часто с досадой повторяю слова Саади, или Пушкина...". Эпиграф к "Бахчисарайскому фонтану" получил ретроспективный смысл. Когда в 1832 году Пушкин опубликовал 8 главу, читатели могли легко заметить скрытый намек" (т. 3, с. 245). Возврат
К оглавлению
Структура рома
Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право... ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала... Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все... Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам... Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:
|
отношении Пушкина к своему сверстнику, одному из лучших поэтов России. Например: "Но каков Баратынский? Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова — если впредь зашагает, как шагал до сих пор — ведь 23 года счастливцу!" (П.А. Вяземскому, 1822); "Дельвигу поклон, Баратынскому также. Этот ничего не печатает, а я читать разучусь" (Л.С. Пушкину, 1823); "От брата давно не получал известий, о Дельвиге и Баратынском также — но я люблю их и ленивых" (Н.И. Гнедичу, 1823); "Баратынский — прелесть и чудо; Признание — совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий" (А.А. Бестужеву, 1824); "Баратынский — чудо, мои пиесы плохи" (ему же, через месяц); "Без него мы точно осиротеем. Считай по пальцам: сколько нас? ты, я, Баратынский, вот и все" (П.А. Плетневу по поводу смерти Дельвига, 1831); "Его элегии и поэмы точно ряд прелестных миниатюров" (1832)...
