Глава 5. Помещик Несиделов развеивает горе

По-разному. Тут дело в том, кто кому и в чём доверяет.

Недель трёх не прошло после Покрова, у Несиделовых родился Мишка.

Никита Дмитриевич был в это время по каким-то семейным делам в Петербурге, так-то его после отставки в столицы было не заманить, противно там ему было, но семейные дела, как он сам объяснял, касаются опекунства над сироткой и её имением, и нужно к её совершеннолетию все бумаги грамотно выправить.

Крестным сына был Алексей Леонтьевич, крестной его невеста Елизавета Владимировна.

Илья с самого начала не мог на сына нарадоваться, а вот Варвара Васильевна, которой бы сейчас чувствовать себя правильно, матерью такого замечательного малыша, как-то особенно загрустила.

Не то, чтобы она не любила сына и мужа. Но временами впадала в беспричинную тоску, без причины плакала, или вдруг, наоборот, вынимала сына из колыбели и как-то особо рьяно начинала его ласкать и тетёшкать, и подбивала крестьян на очередной праздник поднести мужу какой-то особенный подарок, сделанный, к тому же, собственными руками.

Илья недоумевал, и всё больше, в свою очередь, отдалялся от жены, погружаясь в попечение о сельских промыслах и в работу губернского комитета по промыслам и промышленности, где ему действительно оказалось что сказать.

К Рождеству сыграли свадьбу Георгиевых. Алёшеньки и Лизаньки, как они стали к этому времени называть друг друга. Свадьба была сравнительно скромная, кроме родственников, только несколько друзей и соседей, Илья ловко изображал шафера, а Никита — посажённого отца, на венчание прибыли губернатор с супругой, лично молодых благословили. Гулять сперва поехали в имение Заруцких, куда ради такого случая съехались и старшие сёстры Лизаньки с мужьями и детьми, там переночевали.На второй день чуть гульнули в Воронове, в дворянском собрании, после чего свели молодых на квартиру Алексея и уже догуливали, кто-то в трактирах, а Илья и Никита поехали в Несиделовку.

Варвара Васильевна и в этом не участвовала, сказавшись заботами о сыне.

Весной, уже перед началом сева, когда дороги подсохли, Илье случилось на месяц уехать в Царицын. К этому времени в губернском комитете всё чаще и чаще возникала тема канала от Дона до Волги, чтобы облегчить доставку продуктов и изделий в центральные и северные губернии. Здесь в Илье проснулся бывший моряк, несмотря на все занятия и возможность применить свои способности к новому делу, всё же тосковавший по плаваниям, и он рьяно взялся за разведку. Включающую в себя и осмотр местности на предмет перепада высот, и проверку настроений в Царицынской губернии, и освидетельствование тамошних причалов и складов.

О том, что происходило, когда он вернулся домой, он долго никому не рассказывал. Соседи-помещики, которые часто приезжали к нему, то по делам, то чтобы просто вместе поохотиться, говорили, что за лето Илья как-то сник, потерял задор, делает привычные дела как-то механически, а в конце июля стало известно, что Варвара Васильевна куда-то уехала. В доме многое ещё напоминало о её присутствии, саму её видели на тракте в сторону Харькова, она по-прежнему приветливо здоровалась со всеми, с кем уже успела познакомиться, но было видно, что она уже как бы не от мира сего. И в путешествие отправилась без слуг, с одним возницей, и одета уже не в модное платье, а в что-то сродни монашескому.

Ну, может быть, на богомолье, по обету, решили соседи. Но непонятно было, с чего так сник Илья, мало ли у кого жёны какой обет дают и к святым местам отправляются. Друзья Ильи тоже забеспокоились. Тем более, что энтузиазм Ильи, когда он уезжал в Царицын, был несопоставим с той сдержанностью, даже сухостью и отрешённостью, с какой он делал в комитете доклад о своей поездке.

Друзья Ильи забеспокоились, тем более что после доклада он и в Воронове не появлялся, и проведать Елизавету Владимировну, которая в ожидании потомства лето проводила с матерью, в её имении, и куда Алексей Леонтьевич наведывался каждые выходные, не приезжал, и Никиту Дмитриевича в гости не звал.

Всё разрешилось к середине августа, когда в один день и в Воронов, в губернское управление, и в имение Никиты Дмитриевича прибыли нарочные из Несиделовки, крестьянские парни, наученные верховой езде, на лошадях из барской конюшни. С одним и тем же письмом. «Друзья, приезжайте. Варвара Васильевна ушла в монастырь. Сын болел, был при смерти, пока я был в Царицыне. Она дала обет о постриге, при его выздоровлении. Не знаю, как с собой справиться, как дальше жить.»

Никита Дмитриевич тут же разослал соседям записки, что запланированная на завтра охота состоится без него, и велел седлать лучшего из скакунов своей конюшни. А Алексей Леонтьевич объяснил губернатору, что срочные дела по комитету требуют его присутствия в Несиделовке, и испросил лучшую бричку и самого лихого возницу.

На въезде в Несиделовку они и встретились. Понимая, что поспешность в таких делах не всегда уместна, Никита Дмитриевич из стайки пацанов, отправлявшихся в ночное, поймал, как ему показалось, самого расторопного, чиркнул записку и велел что было его и лошадиных сил мчаться к барину. Сами же друзья неспешно, чтобы нечаянно не понести горячку после быстрой езды, двинулись к усадьбе.

Илья встречал друзей на крыльце. То, что он был одет во флотскую форму, хоть и повседневную, а не в стёганый халат, как об этом в ужасе рассказывали соседи, и был аккуратно выбрит, и даже усы завиты, можно было угадать. Знал, что друзья приедут.

Обнялись. Молча прошли в зал, где были уже готовы братина, для желающих — закуски из молочного поросёнка, лесной птицы, речной рыбы, с хорошо покрошенным малосольным огурчиком да теми малороссийскими травами, которые Илья сумел укоренить хотя бы на своей опытной делянке. Тут же пыжился самовар, и служанка Марфуша готова была заваривать и разливать чай.

По первому глотку из братины выпили тоже молча.

— Вот что, друзья. Не спрашивайте, что понимаю, сам расскажу. И мне не нужно советов, мне нужны намёки. Чтобы я мог за них зацепиться и подумать. Знаете, самое негораздое, что мыслью зацепиться некогда.

Ещё раз пустили братину по кругу, закусили тем, к чему душа лежала.

— Ну, чувствовалось ведь, что с моей супругой что-то не то. Ведь как она радовалась нашему общему дому! Как настойчиво она крестьянкам внушала, что малороссийские огородные плоды и травы у нас тоже приживутся! Как ей нравилось на губернских собраниях быть одной из самых молодых и красивых, хоть бы и в ожидании. Как она сына хотела! Но вдруг, кажется, что-то поломалось. Я не очень понимаю. Я видел в дальних плаваниях, расторопный матрос или преисполненный амбиций молодой офицер вдруг ни с того ни с сего сникает, тоска начинает одолевать. По себе знаю, в первый раз на Груманте, в зимовку, уж такая тоска одолела, если бы не тот ушкуй, ну, мишка белый, может быть, так в тоске в бараке и провалялся, и помер бы с тоски, знающие поморы говорили, именно с молодыми такое бывает. Но с юным мичманом всё просто, сперва грог с крепким чаем, потом отоспаться, а потом если в открытом море — то на внеочередную вахту, а если в окрестностях суши — на шлюпку и лоцию составлять, а потом ещё самому лично геодезию считать и рапорт писать. Всю хандру как рукой снимает, я это и под командой господина Лазарева, и лично бригом командуя, проверял. С матросом ещё проще. В штиль, конечно, приходится измышлять полезные работы, а в свежий ветер — на рею, и на скорость, гротовые с фоковыми состязаются, кто первым марсель поднимет! А вот как с женщинами… Не знаю.

— Я вот что думаю, — сказал Никита Дмитриевич, закусывая глоток жареным крылышком — с Мариной, ведьмой моей польской, что-то такое должно было происходить. Теперь вот раскаиваюсь, что на пути в отставку к ней не заехал, убоялся. А теперь вот пишу, отвечают, что адресат выбыл в неизвестном направлении. Говорят, многие поляки с тех пор в Париж подались, да поди ж её в Париже сыщи. А мне интересно было бы, что она сейчас да как.

— Что-то такое? — спросил Алексей Леонтьевич, аккуратно откусывая ломтик буженины с веточкой петрушки.

— Именно что что-то такое. Общая непонятность, неопределённость. Желание выполнить свой долг при полном непонимании сути долга. Ведь как тогда, в Польше было. Никто не понимал, быть лучше Польше под Россией или изо всех сил опять не дать себя расчленить Австрии и Пруссии, как было до Наполеона. Никто не мог толком себя организовать, партизанили друг против друга. А у Марины явно на почве общей неопределённости случилось, всех со всеми перессорить, всех обычить, и тогда всем будет хорошо.

— Я, кажется, понял. — И, глядя, что Илья становится мягче и легче, решил ещё более смягчить обстановку. — Никита, ты помнишь, когда я ещё только секретарём стал, разбиралось у нас в суде одно дело. Илья не в курсе, а дело было предивное. Местный помещик Застрянский, род его, говорят, при Екатерине Великой здесь застрял, ни по военной, ни по гражданской части не движутся, до сих пор из поколения в поколения зайцев по местным лесам гоняют, поехал в гости к соседу Клейну, из остзейцев. Этот Клейн, он всё больше по придворной части числился, но вот женился на барышне, за которой шло в наследство имение в здешних краях, да и решил посмотреть, чем Черноземье отличается от дюн, а дубравы — от балтийских сосновых порослей.

Алексей Леонтьевич перевёл дух, было видно, что он употел уже то ли от езды по жаре, то ли от рома, то ли от качественно приправленной перцем буженины, и продолжил:

— Застрянский взялся как раз учить Клейна охотиться на зайцев. Ни одного зайца не нашли, переночевать решили у Клейна. Выпили подобающе, их эстляндская водка не чета даже здешнему первачу, и Застрянского на подвиги потянуло. А надо сказать, в этом поместье крестьяне уже много лет бар не видывали, благо те в столицах служили. С немцем-управляющим как-то сговорились, барщину работали, оброк и подати платили, но вот всех этих барских прихотей в селе уже даже и не припоминали. Молодуха одна, бывшая уже в ожидании, работала тогда на сеновале, сено готовила для барского коровника. А Застрянский возьми да и реши, что очередной подвиг на сеновале нужно совершить! Да и повалил её на сено! А она сослепу решила, видимо, что кто из деревенских шалит, хотя все же знают, что она замужем, и огрей его граблями. А тут ещё муж приехал, сено везти, видит, около его бабы какое-то тело копошится, возьми да и вдарь оглоблей. А тут и сам Клейн на шум прибежал, решил, что вор, и пальнул, чем было, охотничьей дробью как раз по той части тела, с которой Застрянский уже штаны спустил. Так вы представляете, господа, как в губернском суде пытались понять, у кого на кого жалоба! Особенно нас удивила жалоба Клейна на то, что Застрянский пытался присвоить не ему принадлежащий приплод. У нас как-то всё же принято различать, где телята, где жеребята, а где крестьянские дети, а у них, в Эстляндии, видимо, не принято.

— Весёлая история, господа. И поучительная. Но мою печаль она не развеет.

— Илья! — сказал Никита Дмитриевич прочувствованно. — Твою печаль никто не развеет, только ты сам! Вот ты тут пообвык уже за полтора года, делаешь всё привычное и приличное, а ты сделай что-нибудь несуразное, необычное, непривычное… Вот, как нотр ами Алексис намекает. Нет, я не имею в виду ничего противоестественного, богопротивного и противоправного. Просто, уйди в загул. Ненадолго, на день-два, но чтобы это был серьёзный загул. Напейся, лучше чего-нибудь дорогого, спои всех, кто будет вокруг. Мебель переломай, рекомендовал бы один трактир в Воронове, у них и так вся мебель на ладан дышит, но я их знаю, скопидомов, они как за новую возьмут. Огрей стулом какого-нибудь барина, который тебе более всех противен будет. Я же вижу, тебе, как и мне, здесь многие противны! Да хотя бы вот меньшого Дурова, помнишь же этого корнета из конной гвардии. Он, просаживая в дворянском собрании отцовские деньги, строит из себя боевого офицера, так пусть посмотрит, что такое боевой офицер!

— И, знаешь — добавил Алексей Леонтьевич — расскажи эту историю кому-нибудь совершенно новому. Ни нам, ни отцу Роману, мы же видели, как всё это было, а ведь отцу Роману Варвара Васильевна ещё и исповедовалась, ему же совсем плохо будет, нарушить тайну исповеди и рассказать, как она душой металась, а ведь она явно металась, или не нарушить, но умолчать?

— И то верно! Друзья, теперь вы можете сами приказывать дворовым, спальные места для вас, вы знаете, всегда готовы! А я сейчас вспомню… Марфа, Марфуша!

Марфа по-прежнему ждала, пока ей прикажут разливать чай. Самовар уже простыл, его нужно было разводить снова. Видно было по лицу, она понимала, что баре — тоже люди, у них не только капризы и прихоти, у них и горе нестерпимое бывает. Молча развела снова самовар, потом спросила —Что приказать? Вино? Шампанское? Первач?

— Что господа пожелают. Мне ещё ром. И позови Елисеича, пусть найдёт ту трубку, что я не курил с самого Севастополя, да почистит, да забьёт её табаком гаванским, да пусть придёт сам и, буде желание, вспомнит вместе со мной, как мы на Кубу ходили.

Акинфий Елисеевич, служивший когда-то марсовым старшиной на «Азове», потом, после ранения лишившись возможности бегать по вантам, баталером на «Победе», уйдя прошлой осенью в отставку, сам попросился к Илье Ивановичу, как он выражался, в домовые. Он сразу всё понял. И принёс в одной руке две трубки, себе и Илье, в другой — бутылку рома, а под мышкой ещё держал шкатулку с гаванскими сигарами, на случай, если и другим господам, не привыкшим к трубке, захочется.

Наутро Илья выпил холодный квас, окатился колодезной водой, сидя на крыльце, вопреки обыкновению, в одних исподних портках, отдал все необходимые распоряжения по хозяйству — крестьяне и дворовые отметили, по барину видно, вчера перебрал, но наконец-то снова весёлый — и стал собираться в город, заодно прикидывая, кто мог бы быть его собеседником.

Не из чиновных, точно. Не из дворян. Не из священников. Вряд ли из крестьян, во всяком случае, взрослых. Он бы с удовольствием рассказал всё сыну, но сын пока ещё несмышлёный младенец. Елисеич тоже всю историю знает, и своё мнение с самого начала имел, мнение, с которым теперь и Илья согласен. Что не стоило ему так вот опрометью жениться. Марфа — у неё глаза понимающие, и сама в своё время нагрелась, в подоле принесла, хорошо, родители понимающие оказались, да ещё беда, дочь младенцем умерла — от того, а не ради барина и его на то время невесты, может быть, и решила уехать из Севастополя, подальше от воспоминаний. Но она исполнительная, чуть что барин скажет, она сразу или самовар ставить, или за вином и закусками посылать, по душам с ней не поговорить.

Друзья спали, Илья проверил. Возможно, отправились спать существенно позже, чем его самого Елисеич до постели довёл. Ну, хорошо. Ну, пусть спят. Оставил обоим записку: «Отправляюсь выполнять ваше предложение. Если возможно, дождитесь, пожалуйста. Завтрак, обед, чай — к Марфе. Выпить, покурить — к Елисеичу. Проветриться, поохотиться — сами знаете.»

И решил, что просто возьмёт бричку, без возницы, и поедет, куда глаза глядят. Кого увидит — с тем и заговорит.

Так и сделал. Дворовые удивились, но увидев, что барин вышел из уныния, решили, что так и нужно.

Поцеловал ещё в лобик малютку Мишутку, спящего. Мишутка, не просыпаясь, что-то по-своему, по-младенчески, пробормотал, заулыбался в ответ. Илья тоже улыбнулся, и куда девалась его неулыбчивость последних двух месяцев. И вышел, сел в уже заложенную бричку, отправился в самом деле куда глаза глядят.

Глаза его углядели на берегу Ордани, речки, протекавшей рядом с селом, рыбачащего крестьянского парня, Климку Петунина, старшего сына одного из самых справных хозяев. И то верно, у Петуниных все хлеба уже собраны, а для обмолота время ещё не настало, вот парень и рыбачит на досуге. Парень в том возрасте, когда и молоко, что называется, на губах уже обсохло, усы вон пробиваются, но жениться ещё рано.

Слово по слову, Илья убедил Климку составить компанию в город. Объяснил, что ему нужен соображающий, но юный, не имеющий своей семьи собеседник. Даже сам скатался с Климкой и его уловом до родительской избы, объяснил, что до завтра увозит парня в губернский город по особым услугам, за что ему обязуется выплатить пять целковых и новыми смазными сапогами одарить. Отец Климки для порядка почесал бороду, что де барину от его сына в городе понадобилось, что за особые услуги, какая барская прихоть, да пять целковых и новые сапоги на дороге не валяются, и отпустил сына.

Вернулся Илья на следующий день, окончательно повеселевший, впрочем, о том, что происходило в городе, он отмалчивался и только улыбался. Посетовал только, что ни одного стула не успел сломать, ни об молодого Дурова, ни об других малоприятных господ, поскольку общался с господами, по преимуществу, приятными и в целом по духовным вопросам. Велел истопить баню, после бани же надел парадный мундир и отправился потолковать с отцом Романом. Видимо, о тех самых духовных вопросах.

Друзья тогда насели на Климку, посулив ему тоже пять целковых и барское ружьё для охоты из личной коллекции Никиты Дмитриевича, а коллекция у него, как бывшего военного и заядлого охотника была, все знали, знатная, за правдивый рассказ, что же, собственно, происходило в городе. То, что Климка поведал, отчасти не лезло ни в какие ворота, но друзья слушали с вниманием и даже почти не перебивали, прерываясь только на то, чтобы приказать Марфе ещё раз самовар поставить и чай заварить.

По дороге в город Илья сперва хмурился, потом помолился, не вслух, а только губами шевеля, перекрестился истово и спросил Климку, что в селе думают про Варвару Васильевну. Климка уже знал, что супруга Ильи Ивановича отправилась куда-то в Малороссию, вроде как на богомолье, и догадывался, что возможная мрачность барина в последние месяцы как-то с этим связана. И честно рассказал, что думал он, что думали его родители, да и все, кто в селе считался справными хозяевами.

С одной стороны, все были благодарны Варваре Васильевне за то, что она научила выращивать овощи и травы, принятые в Малороссии, но не употребляемые обычно в Придонье. Особенно всем по нраву пришлась заморская овощ картофель, ухода особого не требует, так, несколько раз за лето прополоть, растёт себе в земле, а сварить её или в костре испечь, да с солью — объедение.

С другой стороны, не было никому понятно, что это она такая строгая стала. И всё приставала с духовными наставлениями. На то в селе есть отец Роман, он на то попом и поставлен, чтобы наставлять, только с наставлениями не пристаёт, люди сами к нему за советом ходят да на исповедь. Особенно вон, как Паранька, кормилица мальца Мишутки, сказывала, бывает, днями мать сына не привечает, заходит разве что вечером, поинтересоваться. А уж когда барин в отъезде был, а Мишутка разболелся так, что доктор из губернского города говорил, что не жилец младенец, началась какая-то вообще несусветица, даже отец Роман говорил, что что-то в молитвах и обетах Варвары Васильевны, ну, не от лукавого, но в соблазн и прелесть ввергнуть может.

А уж как селом радовались, когда Мишутка на поправку пошёл! Одна Варвара Васильевна на молебствии за здравие наследника задумчивая и даже грустная была.

— В общем, не нашего, крестьянского, разумения это дело, — заключил Климка серьёзно, по-взрослому, —и вроде бы серьёзная барыня, не из тех, кто книжек начитаются и в пруд кидаются, вот как дочка пана Гриценко из-под Позбавина, но мало ли как у образованного человека разум вывернется!

Илья поблагодарил Климку за честность, снова задумался, и дальше несколько вёрст они молчали. Потом барин принялся рассказывать то, о чём слухи ходили, но именно слухи, о своей юности на северных морях, о службе на флоте, под командой капитана Лазарева, о том, как славно побили турок при Наварине, а потом тех же турок в их войне с египетским султаном выручали. Рассказывал о южных морях и заморских странах, о ледяных горах, плавающих в море, и ярких птицах, говорящих по-человечески, о стране Кубе, где сахар делается из высокой травы, столь крепкой, что стебли нужно специальными саблями рубить.

Вот только, рассказывая о Кубе, вдруг осёкся, сказал, что ещё не про всё ещё можно поведать, а особенно про то, почему он именно после похода на Кубу в отставку ушёл, когда ему уже командование фрегатом адмирал предлагал. И во всём, что он рассказывал, при всех удивительных подвигах и приключениях, какая-то печаль сквозила, так Климке, во всяком случае, показалось.

Климка даже недоумевал. Вот сколько барин в свои годы интересного видел, сколько подвигов совершил, ему бы, крестьянскому парню, так. И жизнь в целом удачливо складывается, из крестьян в дворяне вышел, Несиделовка и сама по себе село немаленькое, а при новом барине вовсе в гору пошла. Да, видать, успех не приносит счастья.

К этому времени они уже въехали в город и прямиком отправились в «Звезду Луны», трактир, гордо именующий себя ресторацией, тот самый, где Алексей Леонтьевич рекомендовал Илье Ивановичу переломать всю мебель. Распрягли бричку и отправились в отдельный кабинет. Илья Иванович спросил вина благородного, бараний бок, тетёрку жареную, Климке по молодости кувшин пива, поскольку Климке-де гулять уж совсем ещё не положено, а с тверёзым собеседником барин беседовать не расположен.

И, немного выпив и пожевав, поведал об основном своём горе, об уходе супруги в монастырь, о том, что в ноги падала, клялась в вечной любви, но и говорила про обет, который дала ради выздоровления сына, обет, подтверждённый епископом, который, будучи встревожен отцом Романом и тоже заподозрив прелесть, сам приехал. И, приняв исповедь, принял и обет, обещав, что разрешение брачных уз при необходимости произойдёт быстро. Так и произошло. Пришли одновременно письма из Екатеринослава, от Варвары Васильевны, что её приняли в послушание и через год будет постриг. И из Петербурга, из Святейшего Синода, что церковный брак признан несостоятельным, поскольку супруга предпочла судьбе жены земной судьбу Невесты Христовой, и теперь раб божий Илия считается вдовцом и по истечении положенного срока вдовства вновь может венчаться. Вот такая вот несуразность, и Илья Иванович не знает, что и как делать дальше.

И сына надо поднимать, и по хозяйству всех дел не переделать, и вполне ещё не старый, мог бы снова жениться, по истечении приличествующего срока, да только непонятно, на ком и зачем, баре не телята, не для приплоду родятся. А всё какая-то вялость нападает, вроде, и надо дело делать, и хочется, а как будто мышцы души расслаблены, и воля никак ни к чему не прикладывается. Мысль живёт, а воля то ли бродит брагой, толи размазывается кашей манной. Ну, это Климу дело известное, на печке полежать, или с удой на речке посидеть, никуда не торопиться, ничего специально не хотеть, так это же он, олух царя небесного, как его батюшка, осерчав, кликал, может, а вот барин, такой умный, столько опасностей прошедший, да как же это так, как такое быть может?

А ещё Илья Иванович посетовал, что вот он, да и его супруга, теперь уже бывшая, много чего сделали для села, а мужики не чешутся, сами ничего нового не предлагают, хотя вроде бы и сообразительные, и хозяйственные. Вот подворья в порядок привести и избы отремонтировать и то, хотя барин материал давал бесплатно, пришлось под угрозой увеличения барщины заставлять. Привыкли жить сермяжниками да лапотниками, в покосившихся избах с полусгнившими крышами, а о том, что и крестьянин другой жизни достоин, не то, что не подозревают, думают, что всё это не про них.

Всё у Ильи Ивановича выходило, что помогал ему Господь в его пути, да вдруг и оставил. И отец Роман здесь не советчик, в лучшем случае скажет, что на всё Господня воля, а пути Господни неисповедимы. Илья Иванович и сам хорошо об этом знает, понять бы, где он оступился и волю Господню нарушил. Тогда ли, когда в отставку ушёл? Тогда ли, когда женился? Когда в деревне решил укорениться? Или раньше? Или позже? Совершенно неясно.

Здесь Клим был барину не советчик, одно знал, что когда он женится и заживёт своим хозяйством, он сам ничего нового и дельного предложить не сможет. Откуда? Все вокруг жили так, мечтали о новых сапогах, новой корове, о том, как свадьбу детям справить, чтобы прилично и всё как у людей. И как-то даже неудобно и совестно ему стало, как будто это лично он такого славного барина подводит. И сейчас сказать нечего, вроде того, что старики со знанием дела, вроде как, произносят, да обо всём и ни о чём, вроде как конь о четырёх ногах, да спотыкается, и вот спрашивали сороконожку, с какой ноги она начинает ходить, так она взяла и споткнулась.

По их, по стариковской, мудрости, выходило, что лучше не задумываться. А вот Илья Иванович рос, учился и жил там, где если не подумать, то, бывает, и не выжить. Так Клим барину и сказал.

Именно после этого барин решил, что гулять — так гулять. Велел графин первача, ещё кувшин пива для спутника, поначалу ещё только разгуливался, но далее в удаль пошёл, стал рассказывать байки из флотского своего быта, про то, особенно, как он, став уже офицером на «Азове», а потом командиром брига, из молодёжи барство изгонял.

Баре они на то баре и есть, их линьками не положено, а вот всё хозяйство парусного корабля и что матрос в нём есть главная движущая сила, понимают не сразу. Прибыл, например, на «Азов» вскоре после Наварина, для пополнения в убыли состава — а пальба была жаркая, немало погибло что справных матросов, что достойных офицеров — некий мичман Сковородин. Не чета Несиделову, из потомственных. И откуда у потомственных дворян такие фамилии берутся? Разве что кто из предков государю-батюшке лично в масленицу блин на сковороде поднёс? Матросы его между собой вместо «Его благородие» начали именовать «Его сковородие».

Отличался этот Сковородин тем, что на вахте стоит, наставит лорнет, как в театре, и как театрал, на постановку парусов наблюдает. Ещё временами шипит, если что не так, фукает, а если что так, аплодирует. Ясно, время, отведённое ему по жизни на морской кадетский корпус, он провёл в столичных театрах, и как только экзамены сдал, непонятно, особенно практические, в плавании.

И вот в шквал он любовался грозовой тучей. «Азов» — корабль крупный, крепкий, ему шквал особо не страшен, тем более что никуда не торопились в тот момент и паруса стояли, по преимуществу, нижние. Стоял мичман на юте, а не на шканцах, как вахтенному офицеру положено, любовался, пока его разворачивающимся гиком не хлопнуло. Лорнет, конечно, за борт улетел, да и сам Сковородин выглядел довольно жалко, всё возмущался, зачем это ветер испортил столь эффектное зрелище грозы.

А вот когда шли в Вест-Индию по особому поручению, и Пёрышкин, и Илья Иванович по опыту дальних походов было вполне определённое понимание, на кого можно положиться, команду отбирали особенно. И всё равно попытался просочиться один. Господин Шторм, не много не мало. Коллежский асессор, намеревался быть казначеем экспедиции. А мало того что казной на корабле командир командует, тут ведь ещё и экспедиция по особым поручениям.

Пока стояли в Николаеве, бриги доукомплектовывались, этот Шторм на берег отчалил и три дня не показывался. А ещё, что интересно, на столе, в кают-компании, лежали весьма тонко нарисованные образцы ассигнаций, принятых в испанской Вест-Индии, они вместе с господином Штормом пропали.

Через три дня прибывает на «Крылатый» посыльный баркас, лично с комендантом порта и изрядно помятым коллежским асессором, и пытаются предъявить командиру обвинение в изготовлении фальшивых денег. Командир, безусловно, свирепеет — а ну как ещё этих, сухопутных, пронять — и просит матроса Измайлова, редкостный был рисовальщик — принести ещё образцы. Фокус в том, что образцы с одной стороны нарисованы, с другой — белая бумага. А Шторм этот самый принял всё за чистую монету, решил скрасть казённые деньги и в ближайшем банке выменять. Пёрышкин тогда с комендантом порта изволили посмеяться, выпили мировую, а коллежского асессора оставили на берегу без положенной по чину формы, довольствия и жалования. Хоть и родная страна, а пусть сам из Николаева выбирается.

Клим, в свою очередь, вспомнил про то, как при прежнем барине, в те поры как раз, когда барин пропал, скотник Кузьма ухитрился одну корову трижды продать, и всё законно, под будущий приплод, да в барское стойло вернул, без всякого на приплод намёка. А на вырученные деньги и себе коровёнку прикупил, и сына в хозяйство выделил и женил, и ещё оставалось по мелочи на ярмарке гульнуть, супруге да невестке лент привезти.

И про то, как к мельничихе Верёвкиной наведывался полюбовник.А сам Верёвкин после помола приходил не весьма тверёзый, брал магарыча сверх денег за помол да с теми, кто зерно привозил, этот же магарыч и употреблял. Для поправки здоровья после тяжёлой работы. И каждый раз в сенях своей избы ему сапоги мерещились, независимо, захаживал в тот вечер полюбовник или нет. А мельничиха всякий раз настаивала, чтобы муж отличил сапоги от вёдер, и после столь сложного умственного упражнения мельник спать уходил, после чего мельничиха с полюбовником, если уж он зашёл, до утра развлекались.

Про охотничьи приключения ещё рассказали друг другу. Вдоволь над историями посмеялись.

И вдруг Илья Иванович решил, что пора ему выйти в общую залу. Ну, зала, это так, похвальба, рассудили бы Никита и Алексей, видевшие залы и во дворцах, и в ресторациях столичных, но местные баре, особенно молодёжь, иных зал и не видывали, и считали, что полумрак и музыка, складывающаяся из нескольких балалаек, это особый шик.

Климка тоже вышел в залу, но вскоре вернулся, уж очень в зале было сумрачно, накурено и шумно, от балалаек и от разговоров, которые пытались перекричать балалайки. Он вернулся, выпил ещё глоточек, пожевал баранину, подумал ещё, что если баре так отдыхают, то понятно, почему у них не хватает сил работать, и работать мужикам и бабам крестьянским приходится, у которых ни денег, ни времени нет, вот так отдыхать.

Илья Иванович вернулся в компании с молодым человеком в круглых очках, с давно не стриженными белёсыми волосами и белёсой же бородкой. Сложением чистая былиночка, но мускулом видно, что крепок. Из тех, кого сухими называют. От молодого человека пахло одновременно вином и ладаном, явно семинарист, подумал Климка. И вдруг поймал себя на том, что Илью Ивановича, промеж прочих всех бар, он барином назвать уже не может, а или по имени-отчеству, или как на флоте, господином командиром.

— Серафим Семёнович Сойкин, — представился молодой человек. Ну, и Климка чинно представился, с взаимным рукопожатием. — По церковной надобности в ваших краях, да вот утомили меня ваши дворяне, а особенно барышни, которые за дворянских выглядят, а сами видно, чего норовят, неправильного, да и не здорового. Вот Илья Иванович пригласил меня посидеть с вами, компанию составить, да и о делах разных поговорить. Чудеса вот показать. Да что чудеса, в чудесах нынешняя наука преуспела, правду показать, вот настоящие чудеса.

Клим не понял, решил, что господа уже заговариваются.

Сразу же началось нечто несусветное, Илья Иванович начал спрашивать про будущее, а семинарист достал непонятно откуда, как будто из-под стола, зеркальце немаленькое, да и украшенное, и начал что-то Илье Ивановичу в нём показывать. Да так странно показывать, что сбоку всё было видно. Как будто картинка лубочная, но движется, и иногда живой картиной, как будто в окно видно, становится.

— Я понимаю — говорил Илья Иванович — я в лабиринте. Ну, считай, заплутал. Подскажи, в какие тупики я зайду? И как мне бы дорогу найти, чтобы жизнь закончить достойно?

Зеркало показывало сперва совсем состарившегося Илью Ивановича и его довольно уже пожилую супругу, они читали письма что от старшего, Мишутки, про его восторги от европейских столиц, с очень подробным описанием собора Святого Павла в Риме и горгулий в Париже, что от других, видимо, будущих, но ещё не родившихся, про невиданных заморских зверей, которых увозят в зверинцы Британии и Германии, про дивные балы в европейских столицах и испанского посланника, посватавшегося на балу в Париже.

— Эх, разбаловали мы детушек, эх, уластили… И над Мишкой тряслись, что без матери рос, и над родными нянчились, а согласись, Татьянушка, с разгона да по привычке? И ну куда нам на старость, они же непутёвые, вот и Надюшка наша, она же на этого посланника поведётся, да подведётся!

Перед другой картинкой Илья Иванович пытался изложить свои соображения о каналах. Даже Климке было ясно, что прокопать канаву по ровному месту — вода потечёт, прокопать вниз — тем более потечёт. А вверх копать канаву — ну надо как-то воду снизу вверх передавать, само точно не потечёт. А передавать — это же как, лошадями возить или мельницу заставить вверх воду грести? Как-то непонятно.

И получилось на картинке именно непонятно что.

Вроде, канавы среди сухих земель. По канавам лодки плавают, многие в трясине или в жиже вязнут. Все, вроде бы, что-то везут. И добротные товары, но не довозят, вязнут, кормщики и гребцы ругаются, но ничего сделать не могут, пока их усатый немец на странной машине, ползающей по трясине, не вытянет да полтину не спросит. И те, кто делают эти добротные товары, столяры, токари, белошвейки не понимают, что происходит, почему у них товар, над которым труждались подолгу, берут задёшево. А где тут дороже, если на ярмарке дорого не продашь, много товара, хорошего, добротного, покупатели переплачивать не желают, а немцу с его чудной машиной платить надо.

Как будто печатная страница появилась, из того же зеркала.

В частной ли ты, раб Божий Илья, жизни ищешь счастья или в жизни всеобщей? Готов ли ты, раб божий Илья, на минуту сейчас в пользу радости и успеха на многие лета после либо на счастье до конца жизни, но без радости и успеха?

— Вот ерунда какая! — подумал Клим даже с некоторой восторженностью. Ну мало ли чего семинарист устроит? Хотя откуда бы у семинариста враз печатная страница?

— Минуту счастья сейчас в пользу радости на многие лета. — Сказал Илья. — Если я правильно понимаю, с кем имею дело…

— Вам шесть крыл показать? Поэту Пушкину вот показывали… Нет, не торопитесь, упаси Вас Боже, Илья Иванович, не торопитесь, а горе — это худший повод торопиться.

И тут у Клима случился какой-то провал. Вроде бы, и не особенно пиво по голове ударило, может быть, что-то от этого зеркала, которое показывало будущее. Пока Клим помнил, в этом зеркале выходило, что иностранные корабли входят в Дон, палят по городам и сёлам, крестьяне палят барские имения, а иностранцы грабят всё, что не успели спалить. И уже потом увиделось ему, что он, старик, идёт за сохой, а им на иностранном наречии кто-то командует, и земля своя, а наречие иностранное.

Возможно, что-то похожее и Илье Ивановичу привиделось.

— А, богоугодный Серафим, может быть, подскажете, как правильно решение принять? — Это первая фраза, которую помнил Клим после того видения.

— Имею возможность, но не имею права. Вы же понимаете?

— Понимаю. Вы подсказок не даёте. На всё воля Божья. Но я уже решил.

— Ну и Слава Богу, что решили. Одна моя подсказка, не пытайтесь считать. Уметь считать — это стезя Вашей будущей дочери. Ваша стезя — сделать так, чтобы дочь произошла на свет, выросла и научилась считать. Другая подсказка — ваша стезя — научить детей придумывать и самому к старости не забыть, как это, придумывать. Добавлю ещё, с каналами пока не торопитесь, дождитесь, когда чугунная дорога к вам придёт, а пока разведывайте, но не насилуйте крестьян копанием. А за сим, с Вашего позволения, удалюсь.

Илья Иванович сидел ещё некоторое время осовело, пил первач, потом чай.

Климка разглядел в двери, что нежданный гость как бы растворился в золотистом облаке. Может быть, впрочем, спьяну показалось.

Когда наутро друзья пили чай и собирались разъезжаться, а

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычислить, когда этот...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: