Работа представляет собой письмо Бёрка французскому дворянину.

Э. БЁРК. РАЗМЫШЛЕНИЯ О РЕВОЛЮЦИИ ВО ФРАНЦИИ И ЗАСЕДАНИЯХ НЕКОТОРЫХ ОБЩЕСТВ В ЛОНДОНЕ, ОТНОСЯЩИХСЯ К ЭТОМУ СОБЫТИЮ

<…> Абстрактно рассуждая, твердая власть так же хороша, как свобода; но мог бы я, находясь в здравом рассудке, десять лет назад поздравлять Фран­цию с тем, что она удовлетворена своим правительством, не разобравшись, какова природа этого правительства или какими методами оно управляет? Должен ли я сегодня поздравлять эту страну с освобождением только по­тому, что абстрактно свобода может быть отнесена к благу для человечест­ва? Должен ли я всерьез поздравлять безумца, который бежал из-под защи­ты сумасшедшего дома и благотворного мрака своей палаты только пото­му, что он вновь получил возможность пользоваться светом и свободой?

Должен ли я поздравить убийцу или разбойника с большой дороги, разбившего оковы тюрьмы, с обретением им своих естественных прав? [с. 45] <...>

<…> Лесть в одинаковой степени развращает льстеца и того, кому она предназначена; низкая лесть не идет на пользу ни народам, ни королям. Вот почему я воздержусь от поздравлений Франции с обретенной свободой, пока не буду знать, как новая ситуация отразилась на общественных силах; управлении страной; дисциплине в армии; на сборе и справедливом распределении доходов, на морали и религии. Все это прекрасные вещи, и без них свобода не может быть благословением. Значение свободы для каждого отдельного человека состоит в том, что он может поступать так, как ему нравится: мы должны понять, что ему нра­вится, прежде чем пришлем поздравления, которые в скором времени могут обернуться соболезнованиями. Осторожность требуется даже тогда, когда речь идет об отдельном, частном человеке; но свобода, когда она становится принадлежностью массы, обретает власть. Прежде чем декла­рировать эту тему, народ должен рассмотреть возможность ее использова­ния, ибо это новая власть новых людей, у которых малый или вообще от­сутствует опыт управления, а их активность на политической сцене не все­гда означает, что именно они являются движущей силой. [с. 45-46] <...>

<…> Дух новшеств присущ характерам эгоистическим, с ограниченными воззрениями. Английский народ прекрасно понимает, что идея наследования обеспечивает верный принцип сохранения и передачи и не исключает принципа усовершенствования, оставляя свободным путь приобретения и сохраняя все ценное, что приобретается. [c. 53] <…>

<…> Идея свободы, полученная людьми вместе с врожденным чувством достоинства, защищает поколения от неизбежной наглости выскочки. Вот почему наша свобода – это благородная свобода. Она значительна и величественна. У нее есть родословная, своя портретная галерея предков, ей принадлежат надписи на монументах, документы, свидетельства, титулы и права. [c. 53] <…>

Уважая своих праотцов, вы научитесь уважать себя. Вы перестанете рассматривать французов как нацию, которая родилась и пребывала в рабстве до 1789 года. [c. 54] <…>

Если бы вы не вычеркнули из памяти своих предков, сохранили живы­ми прежние принципы и образцы старого всеобщего европейского закона, улучшив и приспособив его к современной ситуации, вы бы явили миру примеры новой мудрости. Вы сделали бы дело свободы почетным в глазах достойных людей всех народов. Вы посрамили бы деспотизм на земле, по­казав, что свобода не только совместима с законностью, но, когда она не отвергает дисциплину, то и способствует ей.

Если бы вы все это сделали, вы получили бы хорошие плоды: свободное государство, сильную монархию, дисциплинированную армию, реформи­рованную и пользующуюся уважением церковь, смягченное и энергичное дворянство – все условия, чтобы умножать ваши добродетели, а не унич­тожать их; либеральные порядки для третьего сословия позволили бы ему соревноваться с дворянством и привлечь его на свою сторону; у вас был бы защищенный, довольный и трудолюбивый народ, научившийся понимать и ценить благополучие, которое можно обрести только на стезях добродетели и которое гарантируется полным моральным равенством. Вместо этого лю­дей, обреченных влачить во мраке тяжелую трудовую жизнь, чудовищно обманывают, внушая им ложные идеи и напрасные надежды, делая реаль­ное неравенство еще более горьким, ибо избавиться от него невозможно.

Для вас был открыт путь к счастью и славе, вы вошли бы в мировую ис­торию. Но подсчитайте теперь свои достижения: к чему привело вас забвение предков и презрение к современникам. Следуя за ложными огнями, Франция за ужасные бедствия расплачивается столь высокой ценой, какую другие народы не заплатили за очевидные благодеяния. Франция купила нищету ценой преступления!

Все другие нации начинали создание нового правительства или реформирование прежнего с укрепления религии и церковных ритуалов. Все другие народы основывали гражданские свободы на строгих правилах и сис­теме строжайшeй и мужественной морали; но как только Франция сброси­ла узду законной власти, она удвоила дикую распущенность, своеволие, наглое безверие – в теории и на практике; все слои населения оказались охваченными отвратительной коррупцией; которая всегда считалась болезнью богатства и власти. Так теперь выглядит один из новых принципов равенства во Франции. [с. 54-55] <...>

<…> Ниспровергнутые законы, разогнанные суды, бессильная промышлен­ность, издыхающая торговля, неоплаченные долги, народ, доведенный до нищеты, разграбленная церковь, армия и гражданское общество в состоя­нии анархии, анархия, ставшая государственным устройством, каждое че­ловеческое и божье создание, принесенное в жертву идолу народного доверия, и как следствие – национальное банкротство. Наконец, в довершение всего появляются бумажные деньги, принятые новой, ненадежной, грозя­щей падением властью; их обращение призвано поддержать великую импе­рию и заменить два драгоценных металла, которые всегда служили челове­честву.

Были ли необходимы все эти мерзости? Явились ли они неизбежным результатом отчаянных усилий смелых и решительных патриотов, вынуж­денных переплыть море крови, чтобы достичь мирного берега цветущей свободы? Нет! Ничего подобного! Свежие руины Франции, которые пора­жают вас повсюду, куда бы вы ни бросили взгляд, не являются опустоше­ниями, произведенными гражданской войной; они – печальные, но поучи­тельные памятники необдуманных и невежественных решений, принятых во время глубокого мира: это красноречивые доказательства некомпетент­ности и самонадеянности новой власти, которая не встречала сопротивления. Люди, которые, совершая преступления, сводили личные счеты; кото­рые допустили дикий разгул общественной злобы, не встретили в своем продвижении почти никакого сопротивления. Их марш больше походил на триумфальное шествие, чем на военные действия. Их пионеры приходили первыми и крушили все, что попадалось им под руку. Ни одна капля их крови не была пролита во имя страны, которую они разрушили. Они ничем не пожертвовали ради своих проектов, когда заключали в тюрьму короля, убивали своих сограждан, заставляли умыться слезами, повергнув в горе и нищету тысячи достойных людей и благородных семейств. Источникомихжестокости был даже не страх. Она явилась результатом уверенности в полной личной безопасности. Она толкала их на государственную измену, позволяла творить грабежи, насилие, убийства, кровавую резню и оставлять пепелища в разоренной стране. Но все это можно было предви­деть с самого начала. [с. 56-57] <...>

<…> Я не мог бы рекомендовать ни одной нации следовать за вашими принципами, ведущими к подобным результатам. [с. 66] <...>

<…> Они презирают опыт, считая его мудростью невежд. Они закладывают мину, которая разом взорвет все древние образцы, все обычаи, хартии, парламентские акты. Эта мина – права человека.

Идет ли речь о подлинных правах человека! О! я далёк от мысли о возможности отрицать их в теории, да и на практике я готов всем сердцем поддержать реальные права человека. Отвергая фальшивые претензии, я вовсе не собираюсь порочить действительные права, которые не имеют с ними ничего общего. Если гражданское общество было создано для блага человека, то он имеет права на все преимущества, которыми это общество обладает. Это благодетельный институт; и сам закон, если он действует в соответствии с принятыми правилами, не что иное как благодеяние. Люди имеют право жить по этим правилам, имеют право на справедливость, на исполнение политических должностей в государстве и на занятие другими профессиями. Они имеют право на продукты производства и на средства, позволяющие им сделать это производство доходным; они имеют право на наследование имущества родителей; на воспитание и обучение детей; на наставление при жизни и утешение в смерти. Человек имеет право работать для себя, не вредя другим; и вместе со всем обществом имеет неоспоримое право на часть общего достояния. Но в этом партнёрстве все люди имеют равные права, но не равное имущество. [c. 70] <…> Что же касается прав на раздел власти, руководство государственными делами, я всегда буду утверждать, что они лишь формально входят в число прямых и основных прав человека в гражданском обществе. Если гражданское общество является результатом договора, этот договор должен служить для него законом; от этого догово­ра зависят все ограничения и применения конституционных норм, приня­тых на его основе. Законодательная и исполнительная власть – его созда­ния. Никакой иной порядок вещей в этом случае невозможен. [с. 70] <...>

Правительство создается не для защиты естественных прав человека, которые могут существовать и существуют независимо от него, сохраняя свое в высшей степени абстрактное совершенство; но это абстрактное со-вершенство – их практический недостаток. Имея право на все, люди хотят получить все. Государство – это мудрое изобретение человечества, предна- значенное для обеспечения человеческих желаний. Люди имеют право на то, чтобы эта мудрость была направлена на удовлетворение их потребно­стей. Но государство требует, чтобы они сдерживали свои страсти и жела­ния. Общество требует не только ограничения потребностей индивидуу­мов, но чтобы и в массе посягательства людей пресекались, их воля управ­лялась, а страсти сдерживались. Все это возможно только при наличии Власти, стоящей вне их, которая при выполнении своих функций не будет подвержена тем же страстям и желаниям, которые сама обязана подавлять и подчинять. В этом смысле ограничение так же, как свобода, должно быть включено в число прав человека. Но поскольку представления о свободе и ограничениях меняются в зависимости от времени и обстоятельств, воз­можно бесконечное количество модификаций, которые нельзя подчинить постоянному закону, то нет ничего более бессмысленного, чем обсуждение этого предмета.

Как только вы что-то исключаете из полноты прав человека, как только в них привносятся искусственные ограничения, тотчас государственное устройство, конституция государства и разделение властей становятся де­лом сложного и тонкого искусства. Оно требует глубокого знания челове­ческой природы и человеческих потребностей. Государство нуждается в укреплении своих сил и в лекарстве от своих болезней. Ни того, ни другого не дает дискуссия о правах человека. Какая в ней польза, если она необеспечивает человека ни пищей, ни медицинской помощью? Проблема состоит в том, как их получить и как ими распорядиться. В таких случаях я всегда советую обращаться к услугам фермера или врача, а не профессора-метафизика.

Наука о государстве, его обновлении или реформировании ничем не от­личается от любой экспериментальной науки, ей нельзя научиться a priori. И познается она не за один день. То, что вначале казалось никуда не год­ным, через длительное время может дать великолепные плоды. И напротив, прекрасный план, удачно начатый, может привести к плачевным и постыд­ным результатам.

В государстве действуют множество темных и скрытых сил, и те из них, что на первый взгляд не заслуживают внимания, могут стать причиной бу­дущего несчастья или, напротив, благополучия. Наука управления, предна­значенная для достижения практических целей, требует от человека опыта, для которого подчас мало целой жизни, и он должен с величайшей осторожностью приступать к работам по сносу общественного здания, которое в течение веков отвечало своему назначению, и с еще большей осторожностью – к возведению нового, особенно когда перед нами нет модели, дока­завшей свою полезность. [c. 71-72] <…>

Права, о которых толкуют теоретики, - это крайность; в той мере, в какой они метафизически правильны, они фальшивы с точки зрения поли­тики и морали. Права людей в государстве - это преимущества, к которым они стремятся. Но эти преимущества всегда колеблются между добром и злом, иногда их можно найти в компромиссе того и другого. Полити­ческий разум действует по принципу расчета: он складывает, вычитает, ум­ножает и делит не метафизические, а реальные нравственные наименования.

Ваши теоретики всегда софистически смешивают права людей с их возможностями, и пока возможности и права – одно и то же, они вместе несовместимы с добродетелью, и с первой из добродетелей – благоразумием. Люди не имеют права на то, что не благоразумно и не является для них благом. [с. 72-73] <...>

Когда из жизни уйдут старые обычаи и правила, потери будут невозместимы. С этого момента у нас нет более компаса, и мы не знаем, в какой порт мы плывем. Европа как таковая, несомненно, была в состоянии процветания, когда ваша революция свершилась. Трудно сказать, в какой мере наши старые нравы, обычаи и мнения влияли на это процветание, но мы можем констатировать, что в совокупности они действовали во благо.

Нет ничего более верного, чем наши обычаи и наша цивилизация, и все прекрасное, неотделимое от обычаев этой части Европы, в течение веков зависело от двух принципов и являлось результатом их сочетания. Я имею в виду дух рыцарства и религию. [c. 81-82] <…>

<...> Прежде чем отказать в уважении установленным порядкам и демон­стрировать свое презрение к властям, как это сделали вы (что повлекло за собой заслуженное наказание), мы хотели бы видеть, что вы можете пред­ложить взамен. Тогда мы сделаем свой выбор. В отличие от тех, кто враж­дебно относится к привычным для всех государственным институтам, мы к ним чрезвычайно привязаны, мы остались им верны. Мы решили поддер­жать церковь, монархию, аристократию, демократию такими, как они су­ществуют, ничего не добавляя; и я Вам сейчас покажу, в какой мере мы всем этим обладаем. Несчастьем нашего века (а не его славой, как полага­ют некоторые господа) явилось то, что мы все подвергаем обсуждению и наше государственное устройство всегда было предметом пререканий. Вот почему, а также чтобы удовлетворить тех из Ваших соотечественников, кто рекомендует воспользоваться вашими примерами, я рискну предложить Вам несколько мыслей, касающихся названных установлений. [c. 89] <…>

Мы освящаем государство, чтобы избежать опасностей, связанных с непостоянством и неустойчивостью, мы освящаем его, чтобы один человек не осмелился слишком близко подойти к изучению его недостатков, не приняв предварительно достаточные меры предосторожности, чтобы никому не пришло в голову, что реформы следует начинать с общего переворота, чтобы к ошибкам государства относились с таким же благоговением и трепетом, как к ранам отца. [c. 90] <…>

Общество – это действительно договор, но договор высшего порядка. Его нельзя рассматривать как коммерческое соглашение о продаже перца, кофе и табака или любой другой контракт, заключенный из практической выгоды или для осуществления незначительных, преходящих интересов, который может быть расторгнут по капризу одной из сторон. Государство требует уважения, потому что это – объединение, целью которого не является удовлетворение животных потребностей или решение ничтожных и скоротечных задач. Это общество, в котором должны развиваться все науки и искусства, все добродетели и совершенства. Такая цель может быть достигнута только многими сменившими друг друга поколениями – поэтому общественный договор заключается не только между ныне живущими, но между нынешним, прошлым и будущим поколениями. Более того, договор каждого отдельного государства – это всего лишь статья в изначальном договоре вечного сообщества, составленным как единая цепь из разных колец, соединяющая видимый и невидимый миры; этот высший закон не является субъектом воли тех, кто несет перед ним ответственность и связан договором, подчиняющим их волю общему закону. Государство не вправе разрушать это всемирное, Богу подчиняющееся сообщество и, руководствуясь стремлением к свободе, рвать установленные связи, превращая мир в асоциальный, антигражданский хаос, в котором перемешаны все основополагающие принципы. [c. 90-91] <…>

Бог, который сотворил нас для совершенствования в добродетелях, своей волей создал и необходимое условие для этого – государство и пожелал связать его с высшим источником и архетипом всякого совершенства. Верующие в верховную власть Того, кто сам является законом законов и царем царствующих, не могут не понимать, что корпоративная клятва в верности и почитании государственных установлений вместе с тем есть и признание Его высшей воли. [c. 91] <…>

Мы рассматриваем церковь как нечто присущее, главное для государства, а не как нечто добавленное к нему для удобства, что можно легко отделить от него, отбросить или сохранить в зависимости от сиюминутных идей или настроений. Мы считаем его фундаментом всего государственного устройства, с каждой частью которого она состоит в нерасторжимом союзе. Церковь и государство в наших представлениях неделимы, и редко одно упоминается без другого. [c. 91-92] <…>

Наша привязанность к церкви настолько велика, что мы не можем допустить, чтобы она оказалась в зависимости от государственной казны, частных взносов или чтобы на нее оказывалось давление со стороны политиков или военных. Английский народ считает, что есть конституционные и одновременно религиозные мотивы, чтобы отказаться от всякого проекта, превращающего независимое духовенство в церковных служащих, состоящих на содержании у государства. Влияние церковника, который находится в зависимости от королевской власти, заставило бы его опасаться за собственную свободу; вот почему народ хочет, чтобы его церковь была так же независима, как король и дворянство. [c. 92-93] <…>

Когда все обманы, разбои, насилия, грабежи, пожары, убийства, конфискации, бумажные деньги и прочие принадлежности тирании и жестоко­сти были использованы, чтобы завершить и поддержать вашу революцию, естественным результатом этого явилось возмущение нравственного чув­ства всех людей умеренных и добродетельных. В это же время основатели вашей философской системы не упустили ни единого случая, чтобы под­рать глотки и продекламировать свои речи, направленные против старого монархического правительства во Франции. Очернив как только можно свергнутое правительство, они выставили аргумент, соответственно кото­рому все, кто не одобрял новое правительство и его злоупотребления, за­числялись в обязательные сторонники старого режима; а те, кто упрекал их в жестокости и насилии над свободой, объявлялись поборниками рабства. [с. 104] <...>

Я не знаю, как назвать форму правления, которая сейчас существует во Франции. Стоящие у власти хотели бы, чтобы она называлась демократией, мне же кажется, что она больше похожа на отвратительную и мрачную олигархию. Однако я допускаю, что сегодня она соответствует тому назва­нию, на которое претендует. Я не осуждаю ни одну форму правления про­сто из абстрактного принципа. Возможны ситуации, в которых чистая де­мократия необходима; очень редко и в очень специфических обстоятельст­вах она может быть желательна. Но я не думаю, что так обстояло дело с Францией или с любой другой большой страной. Древние лучше, чем мы, были знакомы с этой формой правления; до сих пор я не сталкивался ни с одним значительным примером демократии и не могу не принять мнения некоторых авторов, утверждавших, что абсолютная демократия не более законна, чем абсолютная монархия. Они считают, что демократия не имеет ничего общего с совершенной республикой и несет в себе коррупцию и вырождение. Если не ошибаюсь, Аристотель утверждал, что у демократии поразительно много общего с тиранией; так, при демократии большинство граждан способно оказать жесточайшее давление на меньшинство, и пре­взойти в своей жестокости единовластную деспотию.

Хотя правительство Франции повсеместно и справедливо имело репу­тацию одной из лучших монархий Европы, оно погрязло в злоупотреблени­ях, что и должно было случиться при монархическом правлении, не кон­тролируемом народными представителями. Я не склонен отрицать ошибки и несовершенства свергнутого правительства, которые справедливо заслу­живают порицания. Но в данном случае речь идет не о пороках этой мо­нархии, а о самом ее существовании. Насколько соответствует действи­тельности утверждение, что правительство Франции не было способно ни к каким реформам да и не заслуживало их? Было ли абсолютно необходимо опрокидывать все здание, начиная с фундамента, и выметать все обломки, чтобы на той же почве воздвигнуть новую экспериментальную постройку по абстрактному, теоретическому проекту? [с. 105] <...>

Что касается меня, то я всегда считал, что в свободе есть некая дву- смысленность, что она не сопровождается мудростью и справедливостью и не ведет к процветанию и изобилию. [с. 110] <...>

Те, кто знают подлинную свободу, с отвращением взирают на то, как ее бесчестят бездарные политики, с уст которых не сходит это высокое слово. <...> Оказывается, создать правительство совсем не сложно; достаточно оп­ределить его местонахождение, обучить народ покорности – и дело сдела­но. Дать свободу еще легче. Для этого достаточно отпустить поводья. Но создать свободное государство, т.е. регулировать противоположные элементы свободы и сдерживания – это требует размышлений, твердого, сильного, всеобъемлющего разума. [с. 142] <...>

Осторожность, осмотрительность, нравственность были руководящими принципами наших праотцов даже в момент самых решительных действий. Давайте подражать их осторожности, если мы хотим удержать полученное наследство, и, стоя на твердой почве британской конституции, удовлетво­римся восхищением и не будем пытаться подражать безнадежным полетам французских аэронавтов. [с. 143]

Цитируется по: Берк Э. Размышления о революции во Франции и заседанияхнекоторых обществ в Лондоне,относящихся к этому событию. М.: «Рудомино»,1993. – 144 С.

Иан ШАПИРО – один из ведущих современных американских

специалистов в области теории демократии.

И. ШАПИРО. ВВЕДЕНИЕ В ТИПОЛОГИЮ ЛИБЕРАЛИЗМА

Говоря о либерализме, правильнее описывать его не как единую доктрину или мировоззрение, а как совокупность родственных идеологий, своеобразное идеологическое семейство. Различного рода метаморфозы прослеживаются даже в рамках англо-американской либеральной традиции – и на уровне теории, и в сфере практического приложения. То есть либеральное идеологическое семейство включает в себя целый диапазон философских и политических приверженностей. [c. 7] <…>

Ключевые либеральные приверженности

Либерализм – это прежде всего идеология Просвещения. Этот факт находит свое отражение в том, что сторонники либерализма разделяют две обязательные основополагающие установки. Первая из них заключается в признании свободы личности наиболее значимой моральной и политической ценностью. И действительно, другие ценности часто имеют для либералов лишь инструментальное значение как средства достижения, расширения или поддержания данной свободы. Даже такой либерал-утилитарист как Дж.Ст. Милль принимал лишь те аспекты теории утилитаризма, которые, по его мнению, способствовали защите свободы личности. Свобода личности - величайшее благо, summum bonum, и другие нормативные суждения и приверженности всегда играют по отношению к ней подчиненную роль.

Другая установка – это непоколебимая вера либералов в способность науки постепенно разрешать социальные проблемы. Такая вера прослеживается на протяжении всей истории либерализма: ее можно найти и у Ф. Бэкона в XVII в., и у И. Бентама – в XIX в., и у Дж. Дьюи – в XX в. На протяжении этих веков либералы выказывали огромный оптимизм по поводу тех прогрессивных изменений, которые наука привнесет в организацию социальной и политической жизни.

Восходящие к Просвещению приверженности – к научному подходу в решении социальных проблем и к верховенству свободы личности над всеми остальными ценностями – с трудом уживаются друг с другом. Большинству научных подходов присущ детерминизм, и потому их использование ведет к подрыву (а в пределе – даже к отрицанию возможности) подлинной свободы. Различные либеральные мыслители по-разному пытались разрешить это противоречие. У Т. Гоббса, например, противоречащие друг другу установки были разведены: о свободной воле говорилось применительно к сфере моральной философии, в то время как научный детерминизм был отнесен к области психологии. Дж. Дьюи снимал упомянутое противоречие иным образом – путем демократизации идеи науки: каждый должен научиться решать свои проблемы по-научному. О.У. Холмс же полагал, что как только научные законы, определяющие деятельность общественных институтов, будут окончательно познаны, люди смогут от них освободиться, впервые за всю историю человечества обретя подлинную свободу, − это своеобразная либеральная версия гегелевской и марксовой концепции конца истории. Но каким бы образом тот или иной мыслитель ни пытался справиться с противоречием между описанными выше установками, отличительной чертой либералов является преданность им обеим. Тот факт, что Руссо категорически отвергал присущую Просвещению приверженность научному прогрессу, свидетельствует о том, что он скорее относится не к либеральными мыслителям, а к досовременным романтикам.

Разновидности либерализма

Несмотря на наличие характерных ключевых приверженностей, либерализм предлагает множество вариантов их трактовки в собственно политической жизни. Выбор того или иного варианта зависит от конкретных путей разрешения противоречия между основными приверженностями, а также представлений о причинностных основах мирового устройства и других ценностных установок.

Позитивные и негативные либертарианцы. Отличительной особенностью одного из течений в либерализме является настороженное отношение к власти «других», особенно когда она осуществляется государственными институтами. В XIX в. подобная позиция наиболее отчетливо прозвучала в работе Дж.Ст. Милля «О свободе», ее современное толкование можно найти в трудах таких негативных либертарианцев, как И. Берлин, Ст. Холмс и Дж. Шкляр. Для приверженцев данного направления – иногда его называют «либерализмом страха» − свобода означает «свободу от...», требование, в первую очередь относящееся к государственным институтам, оставить человека в покое.

В то же время в либеральной традиции есть и позитивные либертарианцы, рассматривающие свободу в терминах открывающих разнообразие возможностей условий, или как «свободу для...». Государство пугает их меньше, чем то, что могут сделать со свободой личности лишенные какого-либо контроля извне гражданские и рыночные институты. «Нищие в равной степени свободны ночевать под парижскими мостами», - саркастически замечал А. Франс, отстаивая позитивную либертарианскую позицию в противовес негативной. С этой точки зрения, государство нередко может быть союзником в деле обеспечения большей свободы людей или, по крайней мере, в создании условий, при которых люди сами могут сделать себя свободами. Это относится как к области мирских дел, например, к выработке правил торговли (что в каких-то конкретных случаях может подавлять свободу конкретных индивидов, но в целом увеличивает свободу всех), так и к тем сферам, где рынок бессилен. Позитивные либертарианцы часто испытывают не меньший страх перед организованной властью «других», чем негативные, но отличаются от последних тем, что для них не существует априорных причин бояться государства больше, чем других форм организованной власти. Они открыты для восприятия идеи о том, что государство вполне успешно может защищать индивида от различного рода более или менее организованных форм социальной и экономической власти. Эта разновидность либеральных воззрений о природе и роли государства нашла свое классическое выражение в гоббсовском «Левиафане», где сильное государство рассматривалось в качестве важнейшего условия поддержания минимального социального мира. В более сглаженной форме те же взгляды пронизывают аргументацию либеральных фабианцев XIX в. и испытавших на себе влияние Кейнса теоретиков нашего столетия. Несмотря на все отличия, мыслители подобного плана разделяют представление о том, что нерегулируемые социальные отношения в катастрофической степени анархичны и, как следствие, пагубны для человеческой свободы. Поэтому, согласно позитивной либертарианской либеральной точке зрения, государство должно взять на себя роль регулировщика, чтобы предотвратить или предупредить подобный исход.

По своим взглядам либеральные позитивные либертарианцы чем-то напоминают романтиков и социалистов, но в то же время отличаются от них. Хотя и те, и другие видят позитивную роль государства в обеспечении человеческой свободы, для первых это его косвенная обязанность, тогда как для вторых – прямая. По мнению либеральных позитивных либертарианцев, государство должно создавать условия, при которых индивиды могут пользоваться собственной свободой, и активно защищать их, когда эти условия оказываются под угрозой. Но в либеральном дискурсе нет аналога фразе Руссо о том, что «человека надо заставить быть свободным».

Широкое и узкое понимание политики. Другое измерение, по которому делятся либералы, определяется их представлениями о границах политического и, соответственно, о пределах полномочий государства. Классические либералы, такие как Дж. Локк, придерживались широкого взгляда на политику, относя к сфере политического определение прав собственности и их границ, основ социальной справедливости, а также регулирование религиозной практики. Но уже в XVII в. в либерализме имелась альтернативная традиция, развивавшая идеи Дж. Гоббса из второй части «Левиафана», где он предостерегал монарха, убеждая ограничиться решением узко очерченного круга задач. Сторонники гоббсовского подхода пытаются возвести стену между политикой и «частной сферой», заключив политику в рамки того, что они называют «публичной сферой». Было приложено немало усилий, чтобы определить природу различий между «публичным» и «частным», но, как показывает весьма плодотворное обсуждение данной проблемы в главе I трактата Дж. Ст.Милля «О свободе», сделать это крайне сложно. [c. 7-9] <…>

У либералов нет принимавшегося бы всеми единого ответа на вопрос, нужно ли вообще отделять публичное от частного и как это сделать. Мало кто из них согласился бы с тезисом о том, что политика охватывает собою все, − большинство стремится хоть в какой-то мере следовать старой пословице: «дом англичанина – его крепость». Тем не менее лишь немногие либералы придерживаются сегодня точки зрения, что политикой называется только то, что проводится через государственные институты. Слишком много власти осуществляется в современном мире при посредстве частных и гражданских институтов, чтобы с этим можно было согласиться. Экономика, семья, гражданские объединения и т.п. – видимо, все это неизбежно является политическими институтами, вне зависимости от того, политизированы ли данные сферы, т.е. рассматриваются ли действующими в них людьми в качестве политических, или нет. Как далеко должна зайти политизация гражданского общества – один из тех вопросов, который вызывает наибольшее число споров среди либералов, разделяя их на либертарианцев, вроде Р. Нозика, ратующих за минимальное государство, и тех, кто, оставаясь в рамках классически локкианской традиции, более расширительно трактует обязанности либерального государства.

Ресурсный подход и концепция субъективного благосостояния. Третье измерение, по которому делятся либералы, определяется шкалой ценностей, лежащей в основе их различающихся представлений о справедливом распределении. Согласно утилитаристской традиции, начало которой было положено И. Бентамом в XVIII столетии, полезность чего-либо для индивида определялась как удовольствие, или счастье. Предполагалось, что своими действиями индивиды максимизируют эту полезность, а на государство возлагалась обязанность обеспечить достижение «наибольшего счастья наибольшего числа людей». Хотя в рамках утилитаристской традиции имеется немало разногласий и ведутся постоянные споры относительно того, являются ли понятия «счастья» и «удовольствия» синонимами и можно ли, не впадая в софизм, как охарактеризовал это явление Дж.Е. Мур, отождествить их с «полезностью», утилитаристы всех оттенков согласны с тем, что степень благоденствия того или иного индивида обусловлена в первую очередь его субъективным психологическим настроем.

Напротив, сторонники ресурсного подхода проявляют достаточно мало интереса к психологическому настрою индивидов, либо полагая, что ориентация на этот фактор не позволяет достичь справедливости в распределении, либо считая ее нравственно неприемлемой. Взамен они стремятся сфокусировать внимание государства на пакете базовых ресурсов, в которых, по их мнению, нуждаются все люди, вне зависимости от специфических субъективных вкусов и потребностей каждого отдельного индивида. Основное соображение, которым они при этом руководствуются, становится ясным из замечания Э. Сена, писавшего о том, что если мы озабочены справедливостью в распределении продовольствия, нас интересует, насколько сыты люди, а не сколь много «полезности» может извлечь из принятия пищи конкретный индивид. В отстаивании своей точки зрения, сторонники ресурсного подхода используют также прагматические доводы, доказывая, что было бы непредусмотрительно и опасно плодить надежды на то, что государство возьмет на себя заботу о субъективных переживаниях индивидов. Государство, с их точки зрения, должно быть скорее обеспокоено тем, чтобы определенные основные ресурсы, в которых нуждаются все люди, распределялись справедливо, оставив за каждым конкретным человеком возможность самому выбирать, как распорядиться этими ресурсами. Дж. Роулс, внесший наибольший вклад в возрождение интереса к ресурсному подходу в либеральной традиции, к числу основных ресурсов или «предметов первой необходимости» относил свободу, доход, благосостояние и социальные основы чувства собственного достоинства. У других адептов ресурсного подхода, таких как Э. Сен, Р. Дворкин и Дж. Коэн, понятие «основных ресурсов» имеет иное наполнение. Что у них общего, так это убежденность в том, что имеется некий базовый набор вещей, в которых мы все нуждаемся (скорее более, чем менее) вне зависимости от наших индивидуальных планов и жизненных целей. Таким образом, сторонники ресурсного подхода придерживаются плюралистического взгляда на человеческие цели и признают, что у людей могут быть различные устремления и ценности. Но они не плюралисты по отношению к средствам. Чтобы иметь возможность жить и процветать, любому человеку нужны определенного рода ресурсы, считают они и видят обязанность государства в том, чтобы обеспечивать справедливое распределение таких ресурсов либо посредством прямых действий с его стороны, либо с помощью регулируемых рыночных механизмов.

Альтернативные принципы распределения. Помимо разногласий относительно шкалы ценностей, лежащих в основе либеральных представлений о справедливом распределении, среди либералов есть расхождени

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: