Глава XXXIV. Академическая наука в Пушкинском Доме и ИМЛИ

занимается пустяками и идеологией... Все ценное создают только энтузиасты-одиночки.

Академик Д.С. Лихачев¹

... Итак, пятнадцать примечаний вместо одиннадцати. Все ли сосчитаны? — Нет. На самой последней, 60-й странице идет еще один (только этот!) недоступный для широких читательских кругов текст, завершающий уже все издание. Привожу его полностью:

"Поправка. В Разговоре Книгопродавца с Поэтом, стр. XXI, стихи 3 и 2 снизу, надобно читать:

Предвижу ваше возраженье;
Но вас я знаю, господа:

NB. Все пропуски в сем сочинении, означенные точками, сделаны самим автором".

Это — завершающие слова издания 1825 года. Мне не приходилось видеть в современных комментариях не только анализа содержания, но даже полного текста этой "поправки", и оба академических издания не являются, к сожалению, исключением. В Шестом томе Большого Академического собрания 1937 года при описании издания 1825 года сказано буквально следующее (стр. 638):

"В конце главы примечание:

N.B. Все пропуски в сем сочинении, означенные точками, сделаны самим автором.

Второе издание первой главы вышло в 1829 г.".

В десятитомном собрании в соответствующем разделе, где описываются печатные публикации романа, об этом примечании не упоминается вообще. И только благодаря Б.В. Томашевскому, который включил упоминание об этом в свой комментарий, читатель может узнать о нем. Вот как это подано (дословно): "В конце главы примечание: "N.B. Все пропуски в сем сочинении, означенные точками, сделаны самим автором". Последнее примечание было вызвано тем, что запрещалось означать точками исключенные цензурой места".

Надеюсь, читатель заметил текстологическую разницу: по неизвестной причине, в обоих академических изданиях текст приведен не полностью. А теперь давайте вчитаемся повнимательнее в смысл этой "поправки" (будем считать ее шестнадцатым "примечанием") и оценим, что именно было утрачено вместе с кусочком текста.

Начнем со структуры завершенного высказывания, каковым является вся "поправка". Как можно видеть, у Пушкина она состоит из двух частей, разделенных знаком "NB". Что означает эта nota bene? В данном месте это — эквивалент того, что в наше время мы обозначаем как "примечание". Примечание к чему? Если следовать усеченной версии текстологов, то ко всему тексту книги. Но если рассматривать "поправку" в полном виде, то совершенно очевидно, что эта "NB" относится к тексту первой половины "поправки" — той самой половины, которая текстологами не приводится даже в академических собраниях. Таким образом, текст всей "поправки" разделяется на две структурные единицы: на собственно "поправку" и примечание к ней.

В тексте на стр. XXI было: "Я знаю ваше возраженье; Но тут не вижу я стыда:". Хорошо, Пушкин заменил два стиха; следовательно, ремарка имеет чисто служебный характер, относится к "Разговору" и со структурой романа никак не сопрягается.

А теперь сопоставим этот факт со смыслом последней фразы, начинающейся с "NB": "Все пропуски в сем сочинении..."

Сразу вопрос: о каком "сем" сочинении идет речь? В "Разговоре" только одна строка точек, и читатель к этому месту уже успел об этом забыть, потому что в следующей после "Разговора" первой главе романа таких точек очень много, и первая мысль, которая должна была возникнуть у читателя, естественно замыкалась именно на первой главе.

Казалось бы, все ясно, и вопросов здесь быть не может. Вот только это словечко "сие"... К чему же все-таки оно относится? Грамматика требует, чтобы слово "сие" относилось к чему-то написанному, причем к непосредственно предшествующему этому слову. А предшествует ему упоминание только о "Разговоре"... В котором всего одна строка точек...

Исходя из характера всей публикации в целом, слово "сие", формально относясь только к "Разговору", что подтверждается также смыслом и характером простановки знака "NB", все же вызывает стойкую ассоциацию с неупомянутой первой главой. При этом неизбежно возникает подсознательный процесс, в результате которого "Разговор" и первая глава все более воспринимаются как нечто единое. Согласен: читатель — не аналитик, и он вряд ли делал такую структурную раскладку в том далеком 1825 году. Да ему и не нужно было быть аналитиком. Ведь достаточно того, что Пушкин оказался превосходным психологом: еще начиная с оформления обложки, вплоть до самой последней, шестидесятой страницы, он с использованием целой системы "внетекстовых структур" последовательно и методично провоцировал возникновение в подсознании своих читателей неконтролируемых ассоциаций, создающих впечатление о присутствии в романе некоего самостоятельного действующего лица в виде "сочинителя", а также того, что "Разговор книгопродавца с поэтом" и первая глава романа представляют собой две части единого смыслового целого.

Поскольку академическая наука не приводит характерных особенностей печатного текста второго издания первой главы, восполняю этот пробел. В этом издании страница 60 совершенно чистая; Пушкин перенес изменения текста двух стихов "Разговора книгопродавца с поэтом" в основной текст. Исчезла "поправка", а вместе с ней и "NB" о пропусках, обозначенных точками, хотя все точки в основном тексте сохранены - точно так же, как и сообщение о прохождении издания через цензуру (история сохранила даже подлинник цензорского ордера на вывоз этого тиража из типографии). Следовательно, NB с "точками" появилась в первом издании не в связи с цензорскими требованиями, как это утверждал Б.В. Томашевский, а все-таки увязывалась с содержанием первой части не приводимой в современных изданиях "поправки".

Еще одно отличие второго издания: на его обложке появились слова "Глава первая", отсутствие которых на обложке издания 1825 года до этого не так бросалось в глаза. Если вдуматься в смысл такого отсутствия, то обложка первого издания вместе со всем, что под ней было помещено, фактически содержала изложение содержания всего романа в сжатом виде; это — тот самый "план", к мнимому "отсутствию" которого привлекал внимание читателя Пушкин. И действительно — первая глава содержит намеки на все три путешествия, в лирической фабуле описывает Онегина, ведущего повествование через много лет после описываемых им событий; под этой же обложкой находится эпилог романа в виде "Разговора книгопродавца с поэтом"... Действительно, на обложке такого издания странно было бы видеть помету в виде "глава первая", принижающую значение издания, выходящего за рамки понятий о первой главе... В оборот были пущены лишь единичные экземпляры второго издания, но этого было вполне достаточно, чтобы привлечь внимание заинтересованных читателей к некоторым характерным моментам.

Как можно видеть, вся система "служебных" структур в данном случае фактически является неотъемлемой составной частью композиции всего романа, поэтому ничем не оправданные текстологические купюры таких элементов не только обеднили его содержание, но и создали дополнительные трудности для правильного восприятия авторского замысла.

Теперь осталось только сосчитать количество структурных элементов издания 1825 года, влияющих на восприятие содержания романа и вошедших поэтому в его корпус. Считается, что под одной обложкой помещены три значимых структурных элемента: Вступление, "Разговор" и текст первой главы. Берем эту цифру за основу и смотрим дальше — впрочем, не дальше, а, наоборот, возвратимся к самому началу издания: текст обложки — самостоятельная структурная единица, композиционным путем введенная в корпус романа. Итого — четыре. Эпиграф — пять. "Издательское" примечание к "Разговору книгопродавца с поэтом", где говорится о том, что персонажи "Разговора" — вымышленные лица, — уже шесть (об этом примечании в Шестом томе не упоминается вообще, поскольку сам "Разговор" опубликован в другом томе; видимо, соблюдая "текстологическую" последовательность, составители Шестого тома вынужденно изъяли первую часть "Поправки", помещенной на стр. 60 первой главы романа "Евгений Онегин").

Далее, примечание о "непростительном галлицизме" — семь.

Плюс 11 пронумерованных примечаний, каждое из которых композиционно сопрягается не просто с текстом, но с сюжетами романа — итого восемнадцать (конечно же, имеется в виду не сюжет сказа, а сюжет лирической фабулы, описывающей присутствие постороннего "автора" и его действия: в данном случае — простановку им, "автором", примечаний и наделение их особым смыслом; имеется в виду также сюжет третьей, авторской фабулы, описывающий действия Пушкина как "издателя" чужого произведения, вносящего ремарки к замечаниям "истинного автора" и вводящего якобы "служебные структуры" в смысловой корпус романа).

Плюс три "издательские" ремарки к примечаниям "сочинителя" (2, 6 и 11) — двадцать один.

Завершающая "поправка", являющаяся двадцать вторым структурным элементом романа "Евгений Онегин", но становящаяся таковой только в сочетании со следующим, двадцать третьим "примечанием" к этой поправке ("NB"). Которая, кстати, сама по себе, в том виде, как ее подают в академических изданиях, тоже утрачивает свои качества структурного элемента, поскольку, поданная таким образом, она увязывается не с содержанием романа, а с цензурными требованиями.

Вот как Пушкин сумел ввести якобы служебные "внетекстовые" структуры в корпус своего романа. Нет в этом издании только одного, но зато обязательного, действительно служебного элемента — оглавления. Надеюсь, читатель уже догадался, что отнюдь не экономия бумаги явилась причиной этого — вон ведь сколько ее затрачено на шмуцтитулы.

Но, с другой стороны, обращает на себя внимание то обстоятельство, что при всей щедрости на бумагу для шмуцтитулов и довольно просторную печать (по шестнадцати стихов на странице), у Пушкина не осталось места для помещения эпиграфа на отдельной, нечетной странице, и тот приютился на обороте шмуцтитула со словами "Глава первая" — так же, как и упоминание о цензорском дозволении. Если бы для эпиграфа был выделен еще один, отдельный лист, то стало бы неизбежным и появление дополнительного листа в конце книги — как раз недостающего для оглавления. Впрочем, для этой цели вполне можно было использовать и последнюю, шестидесятую страницу, практически пустую — на ней в самом верху разместился текст той самой nota bene, для которой вполне можно было выделить место на 59-й странице. Или даже третью страницу обложки — например, при издании восьмой главы она использована для помещения последних пяти стихов романа и слов: "Конец осьмой и последней Главы".

Но составление оглавления (внешне чисто техническая работа) оказалось для Пушкина самым трудным вопросом, который он решить так и "не смог". Давайте мысленно попытаемся проделать эту работу за него.

Самый первый вопрос, с которым мы столкнемся, будет: что туда включать? Три позиции — Вступление, "Разговор" и первую главу? Но это будет противоречить той структуре издания, которую мы только что определили. Включить все значимые структурные элементы, содержание которых влияет на постижение смысла романа? Но тогда будет раскрыта суть мистификации. И как при этом будет смотреться хотя бы самая первая строка: "Текст Обложки...... стр.__ "?

Да, читатель, мы взялись за трудное дело; придется оставить эту затею.

Пушкин именно так и поступил.

Рассмотрим содержание еще двух из одиннадцати нумерованных примечаний.

"Примечание 3", относящееся к упоминаемой в тексте фамилии "Талон", в современных изданиях дословно выглядит так: "4) Известный ресторатор". В первом же издании оно было на два слова длиннее: "Известный ресторатор того времени". Кто-то может сказать, что изъятие двух слов не меняет смысла, что это сокращение произведено самим Пушкиным при переиздании романа в 1833 году, и что такова авторская воля...

... Не спорю... Но все же давайте поставим себя на место читателей начала 1825 года, читающих только что вышедшую из печати книгу. Могли ли они воспринимать слова "того времени" как относящиеся к 1819 или 1820 году? Вряд ли. Речь идет об известном рестораторе Петербурга — того самого города, где в начале 1825 года продавалась и читалась эта книга. Если бы даже Талон прекратил свою деятельность в начале 1820 года, то ни один здравомыслящий автор не стал бы напоминать петербуржцам фамилию, которую они за каких-то пять лет вряд ли успели бы забыть. К тому же, формулировка "того времени" безусловно отодвигает описываемые события в более глубокое прошлое не только по отношению к 1825, но даже к 1819 году.

Иное дело — издание 1833 года, в котором формулировка "того времени" психологически уже могла восприниматься как охватывающая и период 1819-1820 годов, и поэтому в том издании она должна была быть обязательно снята. Что Пушкин и сделал. Но с позиции конца двадцатого столетия ее следовало бы восстановить, чтобы мы, читатели, не имея на руках раритетного издания 1825 года, все же получили возможность споткнуться на этой фразе и задуматься. И оценить ее смысл, представив себя на месте читателей 1825 года.

"Примечание 7" по поводу "иронической строфы" XLII, которая "не что иное, как тонкая похвала...", включается во все современные издания под этим же номером. Здесь обращает на себя внимание то обстоятельство, что "издатель" может писать в таком тоне только в отношении чужого произведения, но никак не своего собственного. Вообще же вся система примечаний требует отдельного исследования, которое безусловно обогатит содержание авторской и лирической фабул, а вместе с ними — и всего романа. Но это уже выведет объем книги за всякие разумные пределы.

Остановлюсь на некоторых интересных моментах, обнаруженных при ознакомлении с другими главами в том виде, как они были изданы впервые. Не скрою, мне хотелось видеть, как именно при публикации в 1828 году четвертой и пятой глав было оформлено так называемое "посвящение Плетневу". И вот теперь, исходя из самой формы публикации, могу окончательно утверждать: посвящение "Не мысля гордый свет забавить..." никогда не относилось к личности П.А. Плетнева.

Начну по порядку — с самого начала — с первого листа, на котором, как и при издании всех остальных глав, пропечатано только одно, уже ставшее традиционным: Евгений Онегин.

Следующий лист (стр. 3) — обычный титульный. На его обороте (стр. 4) слова: С разрешения Правительства.

Пятая страница — большими буквами: Петру Александровичу Плетневу. (с точкой в конце). Оборот (6-я страница) — чистый.

Седьмая страница: текст посвящения "Не мысля гордый свет забавить..." с датой внизу: 29 декабря, 1827. Оборот (стр. 8) — чистый.

Девятая страница: Глава Четвертая (оборот чистый).

Одиннадцатая страница — начало текста четвертой главы.

Двенадцатая страница: впервые проставлен номер страницы; продолжение текста главы.

Внимательный читатель уже заметил по расположению страниц, что в этом издании два разных посвящения: первое — П.А. Плетневу на стр. 5, и второе, на стр. 7 ("Не мысля гордый свет забавить...") — кому-то еще. Это — два самостоятельных структурных элемента, что подчеркивается размещением их на нечетных страницах разных листов и разделением их друг от друга чистой шестой страницей.

"Авторство" этих двух структурных элементов принадлежит разным лицам: Пушкин-"издатель" посвящает Плетневу издание двух глав, в то время как "автор"-Онегин свою исповедь посвящает Татьяне.

Впрочем, для внимательного читателя того времени и так все должно было быть ясным: ведь до этого уже имел место прецедент, броско поданный еще в первой главе. Там было посвящение: Брату Льву Сергеевичу Пушкину. Тоже на отдельной, нечетной странице — кстати, подразумевающей тот же пятый номер в системе пагинации. А что было на ее обороте? — Тоже ничего. А на следующей, седьмой? — Начало Вступления ("Вот начало большого стихотворения..."), то есть, совершенно другого структурного элемента, не имеющего ничего общего с посвящением брату. А теперь сопоставим содержание этого Вступления с содержанием Посвящения "Не мысля гордый свет забавить...". Нетрудно обнаружить, что в обоих этих структурных элементах есть общая тема - отношение пишущего к содержанию публикуемого романа. То есть, общий этический контекст, который, по Бахтину, вызывает их диалогическое взаимодействие, в результате чего не может не появиться новая эстетическая форма — то есть, новый образ, наше новое или измененное представление о чем-то. О чем же? Да хотя бы о том, что эти два разделенных второй и третьей главами структурных элемента характеризуют издаваемый роман с двух различных позиций: в первом случае — "издателя", а во втором — "автора"; что как Вступление к "Разговору" и первой главе не имеет никакого отношения к содержанию предшествующего ему посвящения брату Льву Сергеевичу, точно так же и посвящение "Не мысля гордый свет забавить..." не имеет никакого отношения к проставленному до этого посвящению другу Петру Александровичу.

Приношу извинения за столь подробное описание архитектоники первой главы: вынужден сделать это, поскольку академические издания этих вопросов не отражают (о ссылках на страницы первого издания речь там вообще не идет); хуже того, уже с первых строк описания этого издания (стр. 638 Шестого тома) идут текстуальные искажения.

Тем не менее, текстологи могут мне возразить, вполне обоснованно сославшись на двадцать третье примечание к роману при его издании в 1833 году. Там четко было сказано, что при первом издании посвящение "Не мысля гордый свет забавить..." якобы было адресовано П.А. Плетневу. Казалось бы, вопрос предельно ясен, и нечего ломать копья. Но, опять-таки, поставим себя на место читателя 1828 года: до выхода в свет полного издания романа с двадцать третьим примечанием еще целых пять лет, а сейчас в руках читателя "синица" — документ в виде книжки с четвертой и пятой главами. И он видит в этом документе то, что там есть, а не что будет потом... Да еще не известно, в каком виде оно появится...

... А появилось это двадцать третье примечание тоже не без мистификации, причем весьма изощренной. Ищем то место в тексте, в котором помещена эта двадцать третья сноска (откройте, читатель, роман в начале четвертой главы — годится любое издание). Читаем: Глава четвертая. Далее — эпиграф на французском языке. Потом — перечисление одной строкой выпущенных строф: I. II. III. IV. V. VI. (в точности как в современных изданиях). Так вот в издании 1833 года сноска стоит в этой же строке, после цифры VI, совсем рядом с нею. Таким образом, примечание, повествующее о том, что в издании 1828 года посвящение адресовалось П.А. Плетневу, отнесено к шести несуществующим строфам! То есть, зри, читатель: если что-то и было когда-то посвящено Плетневу, так разве что только текст этих несуществующих шести строф...

Ну не мистификатор?! Надеюсь, читатель согласится со мной, что вся эта хитроумная система мистификации действительно представляет собой самостоятельный эстетический объект, содержание которого, сопрягаясь с текстом самого романа... (далее — по тексту этой книги, с самого ее начала).

С точки зрения методологии исследования могу сказать только, что описанные здесь уму не постижимые "исправления" пушкинских текстов, внесенные текстологами в качестве своего вклада в искаженное представление о содержании всего романа, могли возникнуть только в результате привнесения в процесс работы элементов идеологии, диктующей исследователям видение романа каким он должен быть, а не каким он есть на самом деле, исходя из реалий пушкинского текста. Хочется надеяться, пушкинисты не будут на меня в обиде за такую несколько резкую характеристику их деятельности; с учетом ста семидесяти лет, затраченных на изучение содержания романа, зарплаты из бюджета, количества успешно защищенных по обоснованию этих искажений диссертаций и изданных в солидных государственных издательствах монографий, приведенная оценка является все же достаточно мягкой - как-никак, в этот процесс была вовлечена элита отечественной филологической науки; причем, как можно понять, эта же самая элита и продолжатели ее дела до сих пор занимают ключевые позиции в "официозной" пушкинистике. А допущенные ими "ашыпки" растиражированы миллионами экземпляров и по сей день являются обязательной принадлежностью домашней библиотеки каждой (пост)советской семьи.

То, что Плетнев был полностью посвящен в истинное содержание романа и в характер мистификации, подтверждает акция, предпринятая им уже после смерти Пушкина. Являясь издателем "посмертного" собрания сочинений поэта, в раздел "Остатки настоящих записок Пушкина" (том XI, 1841 г.) он поместил в виде отдельного такого "остатка" и вступление к изданию восьмой главы (1832 г.), где идет речь об исключении "автором" главы с описанием путешествия Онегина. Целью такой акции со стороны друга Пушкина являлась необходимость сопроводить этот текст несколько странным по содержанию примечанием: "Видно, что это писалось по одному предположению. После действительно VIII глава была уничтожена Пушкиным" (том XI, с. 235).

Если вникнуть в смысл этого примечания, сопоставив его с коротким текстом пушкинского вступления 1832 года, то становится очевидным, что Плетнев демонстративно подтверждает таким образом факт отмежевания Пушкина как "издателя" от "авторства" произведения, якобы созданного другим лицом. Если рассмотреть структуру первого предложения примечания Плетнева, то становится очевидным, что факт "существования" другого "автора" "Евгения Онегина" не вызывает у него, друга и издателя Пушкина, ни малейших сомнений. "Сомнения" "появились" у Плетнева в отношении того, правильно ли Пушкин как "издатель" воспринял в свое время "волю" этого "автора" — он, дескать, мог только предполагать наличие у этого "автора" намерений уничтожить восьмую главу. Элемент сомнения "видно" в тексте "примечания" Плетнева относится не к факту наличия некоего другого "автора", а к утверждению Пушкина о том, что этот "автор" якобы "выпустил из своего романа целую главу", и что "решился он лучше выставить, вместо девятого нумера, осьмой над последнею главою..." Иными словами, Плетнев, имитируя наличие "сомнений" по частному вопросу, таким образом совершенно демонстративно и открыто подтверждает главный: то, что роман написан якобы не Пушкиным, а от имени другого "автора".

Допустить, что Плетнев действительно верил, что Пушкин опубликовал чужое произведение, было бы абсурдом. Здесь нет места приводить содержание их переписки, но смею заверить читателя, что описание их согласованных действий в отношении фактов мистификации, связанных с изданием других произведений, может составить прекрасный сюжет для отдельного трактата, который можно было бы назвать "Мистификация как эстетический объект в творчестве А.С. Пушкина"². И та уверенность, с которой Плетнев оперирует в своем "примечании" вымышленным обстоятельством как установленным фактом, свидетельствует, что он не только был полностью посвящен в содержание пушкинской мистификации, но и продолжал обыгрывать это обстоятельство после смерти поэта. Нет никакого сомнения в том, что этой акцией он преследовал цель дать читателю 1841 года еще один красноречивый намек на то обстоятельство, что роман создавался Пушкиным не от своего имени. В том, что ни "читателю 1841 года" (скажем, Белинскому), ни последующим поколениям пушкинистов эта совершенно откровенная подсказка Плетнева не помогла, нет вины ни Плетнева, ни Пушкина; как читатель, надеюсь, убедился, уже с момента первой публикации 1825 года делалось все возможное, чтобы довести до внимания публики именно это обстоятельство. Ничья это не вина; это — беда нашей читательской и исследовательской психологии, традиционно отождествляющей лирического героя с личностью автора произведения — как будто бы действительно так уж нельзя писать поэмы о другом, как только о себе самом.

Но читаем дальше. Шестая глава, издание 1828 года. Страница 46: "Примечание. В продолжение издания I Части Евгения Онегина вкралось несколько значительных ошибок..." — и далее следует перечень "ошибок", в котором "Разговор книгопродавца с поэтом" четко отнесен к корпусу первой главы.

Я писал об этом факте в главе о "Разговоре" как эпилоге романа, но сейчас речь не об этом. Дело в том, что та глава писалась на основании данных Шестого тома Большого Академического собрания. Нет, на этот раз разночтений, слава Богу, нет. Но есть другое: для того, чтобы заметить еще один подвох в только что процитированном тексте, академического собрания явно недостаточно. Нужно брать первые издания глав и читать их в том порядке и в том виде, как они издавались. В натуре и подряд. И только тогда упоминание о "конце" так называемой "I Части" бросается в глаза как совершенно несуразное: ведь до этого ни в издании 1825 года, ни в последующих, никаких упоминаний о "I Части" не было вообще.

И вот, после перечня "ошибок", на странице 48 появляются завершающие слова: "Конец первой части". Да, читатель заранее "подготовлен" к такому анонсу, обещающему минимум еще одну такую же часть. Это ничего, что "подготовка" эта началась не в 1825 году, а только что, буквально за две страницы до этого, в "служебном" тексте. Прочитав в 1830 году седьмую главу, читатель еще более уверился в том, что конец романа будет еще ох как не скоро: ведь последняя фраза этой главы ("Хоть поздно, а вступленье есть") подтверждала, что он, читатель, только что закончил читать не просто седьмую главу, а первую главу второй части романа, фактически последнюю главу "вступления". Он вряд ли даже обратил внимание на то странное обстоятельство, что, хотя шестая глава закачивалась словами "Конец первой части", седьмая глава почему-то не предварялась словами "Часть вторая". Вообще, кроме шестой главы, никаких других упоминаний о "Частях" больше вообще не было.

Это мы с вами знаем, что в романе восемь глав. Но читатель 1830 года этого еще не знал, и он вряд ли обратил внимание на такую безделицу. И когда он в 1832 году шел покупать очередную главу, у него в голове все еще звучала последняя фраза из предыдущей: "Хоть поздно, а вступленье есть". Естественно, он ожидал увидеть на обложке своего нового приобретения слова "Глава VIII" — на том самом месте, где он уже привык видеть номера предыдущих глав. Можно представить тот шок, который испытал такой читатель, когда на обложке вместо восьмого номера он увидел буквально следующее: "Последняя глава Евгения Онегина. Санктпетербург 1832".

Я прошу обратить внимание на текст этой обложки и ответить на простой вопрос: какому из шести падежей в данном случае соответствуют окончания слов: "Евгения Онегина"? Ясно же, что родительному. Но спрашиваем себя (или Пушкина?) дальше: на какой вопрос отвечает такая падежная форма? Хорошо, мы с вами со школьной скамьи знаем, что "Евгений Онегин" — название романа, поэтому психологически подготовлены к тому, что имя и фамилия эти отвечают на вопрос "чего?" (Последняя глава чего? — "Евгения Онегина" — с подразумеваемыми кавычками). Но те тысяча двести человек, раскупивших этот тираж, "Онегина" в школе не проходили. Возможно, некоторые из них вовсе не читали предыдущих глав, и именно для таких людей, впервые увидевших это имя в таком грамматическом подчинении, психологически оно должно было восприниматься как отвечающее на вопрос: "Чья?"

Каковы же самые первые слова восьмой главы? Неужели "В те дни, когда в садах Лицея..."? Для нас, читателей конца XX века, эти слова в этой главе действительно первые. Потому что мы все знаем заранее. Потому что не мы ждали два года выхода восьмой главы, сохраняя в голове врезавшиеся в память последние слова седьмой — о "вступленьи", которое "есть". Потому еще, что подавляющее большинство из нас не имеет ни малейшего представления о том, как выглядела обложка этой восьмой главы. Так вот для того читателя первыми словами стали все-таки те, которые он увидел на обложке долгожданной книжки: "Последняя Глава Евгения Онегина".

В этом оригинальном издании первые восемь страниц, включая и Вступление, повествующее о решении "автора" "выпустить" целую главу, как бы не существуют вовсе. Первая проставленная колонцифра ("2") стоит там, где по всем правилам должна стоять цифра "10". То есть, первых восьми страниц — со Вступлением, с "Глава осьмая" на отдельном листе, с "прощальным" эпиграфом из Байрона — как бы и нет вовсе: их нумерация не только не проставлена, но даже не подразумевается. Это — страницы-"фантомы". Или обобщенная "нулевая" страница романа — каждый волен толковать этот факт по своему усмотрению. Но главное при этом все же то, что это — действительный факт.

Только представить себя на месте читателя или критика того времени: сослаться на Вступление или на эпиграф — и то нельзя: нет номера страницы — нет и цитаты... Да и есть ли вообще замечание о "выпущенной" восьмой главе, если оно напечатано на странице-фантоме?..

Представим: 1832 год. Человек купил восьмую главу и обнаружил, что нумерация страниц начинается не там, где начиналась в изданиях предыдущих глав. Девяносто девять процентов на этом и остановятся - прочтут, отложат в сторону да и забудут. Но один процент обладателей книги (то есть, человек 10 — 12) все-таки не поленятся и станут листать предыдущие, возможно, уже подзабытые главы. Кто-то может ретроспективно, охватывая новым взглядом все издания в совокупности, наконец-то осознать наличие разобранных здесь элементов мистификации.

Я специально проверил, как именно описана обложка восьмой главы в обоих академических изданиях. В Шестом томе Большого Академического собрания — никак. В разделе "Из ранних редакций" пятого тома десятитомного академического издания — тоже никак. Зато в комментарии Б.В. Томашевского в этом же томе сказано буквально: "Глава была издана в 1832 г. (около 20 января). На обложке значится: "Последняя глава ««Евгения Онегина»»". Таким образом, в академическом издании появились кавычки, которых не было в тексте обложки издания 1832 года, и произвольное введение которых исказило значимый тест структурного элемента романа, лишив его приданной Пушкиным двусмысленности, дающей читателю очередную "подсказку".

Мне могут возразить, что в современных изданиях орфография и пунктуация старых печатных изданий приводится в соответствие с современными нормами правописания. Согласен — если только такое приведение в соответствие не искажает авторского замысла; при этом внесение таких изменений все-таки должно быть оправдано научно обоснованными текстологическими принципами и оговорено в комментариях. Как показано выше, оформление обложек всех прижизненных изданий "Евгения Онегина" отличается от изданий других произведений Пушкина, и уже одно это обстоятельство должно было по крайней мере насторожить пушкинистов-текстологов.

Разумеется, здесь случай особый — обложка. А как обстоит дело с простановкой кавычек в современных изданиях "обычных" пушкинских текстов? Пушкинисты-текстологи прекрасно знают, что в тех случаях, когда мы пользуемся кавычками, Пушкин, как правило, применял курсив. В случаях, когда текст набирался сплошным курсивом, он выделял нужные слова прямым шрифтом. В подавляющем большинстве случаев это учитывается при подготовке современных публикаций. Приведу пример.

Передо мной — открытый на 509 странице Том пятый десятитомного академического Собрания (четвертое издание — Л., "Наука", 1978). Здесь приводится набранный прямым шрифтом текст "Предисловия" к первому изданию первой главы; в издании 1825 года этот текст был набран сплошным курсивом, за одним исключением: прямым шрифтом Пушкин выделил слова "чувство уныния поглотило все прочее", что свидетельствует о факте цитирования (кажется, Кюхельбекера). Редакторы Собрания правильно поступили, переведя эти слова в курсив и передав таким образом современному читателю факт выделения Пушкиным этого места.

Но текстология должна быть последовательной, ее установки не должны меняться от страницы к странице, и редакторы должны были бы обратить внимание на то обстоятельство, что в этом же набранном курсивом тексте Пушкин никак не выделил слова: Евгения Онегина — они поданы тем же курсивом, что и окружающий их текст. На это обстоятельство следовало обратить внимание тем более, что чуть ниже Пушкин выделением цитаты прямым шрифтом подал сигнал о том, что принципа своего он придерживается и в этом тексте. А Евгения Онегина не выделил. Но текстологи и в этом подправили его, взяв в кавычки то, что у Пушкина никак не было выделено. Подчеркиваю: в данном конкретном случае это - тривиальный вопрос не пунктуации, а текстологии как науки, которая должна учитывать и передавать нам стилистику текстов Пушкина. Причем искажение внесено в тот самый текст, в котором пунктуация как раз играет композиционную роль, еще раз закрепляя у читателя 1825 года то первое впечатление, которое должно было сложиться у него при виде обложки.

Напомню, речь идет о четвертом издании 1978 года. Однако в первом издании этого тома (Академия наук СССР. Пушкинский Дом. М.-Л., 1949) слова "Евгений Онегин" в кавычки еще не были взяты. То есть, на протяжении двадцати лет, прошедших между первым и четвертым изданиями, работа над пушкинским текстом велась в направлении все большего отхода от оригинала (во всех четырех изданиях повторяется одна и та же отметка о том, что "Текст проверен и примечания составлены проф. Б.В. Томашевским").

Были ли среди первых читателей романа люди, которые догадались о содержании мистификации, гадать не будем — речь не об этом. А о том, что Пушкин в продолжении двенадцати лет упорно пытался натолкнуть читателя на правильную мысль. И о том, что мы, читатели конца двадцатого века, тех подсказок, которыми Пушкин так щедро снабдил первые издания отдельных глав, лишены. Представляется, что если бы в настоящее время роман публиковался в первозданном виде, то сопутствовавшие восьми главам "внетекстовые структуры" в своей совокупности безусловно подсказали бы современному читателю характер того ключа, которого так не хватает исследователям. Да и сами исследовали были бы вынуждены сосредоточиться на этих моментах, и положительный результат стал бы просто неизбежным. Ведь никто не запрещает выполнить "последнюю волю" автора; но публикация при этом в примечаниях вариантов 1833 и 1837 годов, а также первых изданий, была бы полезной не только для исследователей, но и для массового читателя.

И уж если говорить об истинном содержании "авторской воли", то нетрудно видеть, что ее направленность, как это проявилось в изданиях 1833 и 1837 годов, вовсе не в том, чтобы вывести из поля зрения читателей и исследователей удалявшиеся элементы мистификации, а, наоборот, еще раз привлечь к ним внимание. Приведение в современных изданиях для сведения читателей всех изъятых Пушкиным особенностей первых изданий более полно соответствовало бы выявлению его авторского намерения.

Только будет ли это сделано? Кем и когда?..

1.Цитируется по статье Владимира Глоцера "Не то, не так, не там..." — "Литературная газета", 17 сентября 1997 г., с. 12. Возврат

2. Пожалуй даже, не только "... в творчестве А.С. Пушкина". Ведь Плетнев активно "подыгрывал" и в мистификации Гоголя при публикации "Мертвых душ". Но это — тема отдельного разговора. Кстати, в современных массовых изданиях "поэмы" некоторые элементы мистификации тоже выводятся. Хотя, правда, не все — ведь даже самым изощренным текстологам трудно вытравить с титульного листа слово "поэма", поскольку Гоголь

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: