ОБЩЕСТВЕННЫЙ ПРИЗЫВ МОЛОДЁЖИ И ЕЁ ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ В ПЕРВЫЕ ГОДЫ СОВЕТСКОЙ МОДЕРНИЗАЦИИ

Один из крупнейших историков XX века Ф. Бродель писал: «…повседневность – это мелкие факты, едва заметные во времени и пространстве». Воплощая основополагающие принципы историографической школы, сформировавшейся вокруг журнала «Анналов», он констатировал, что «из маленьких происшествий, из путевых заметок, вырисовывается общество… Эти «мимолетности» к тому же фиксируют от общества к обществу контрасты и несходства вовсе не поверхностные»[710].

О.С. Поршнева отмечает, что «центральными в анализе повседневности являются жизненные проблемы так называемых «маленьких», «простых», «рядовых» людей. Ольга Сергеевна подчеркивает, что «история повседневности позволяет решить одну из фундаментальных методологических проблем исторической науки: изучение взаимосвязей между социальными структурами и практикой субъекта»[711].

Н.Л. Пушкарева даёт собственное понимание категории повседневности, подчеркивая, что она включает «событийную область публичной повседневной жизни, прежде всего, мелкие частные события, пути приспособления людей к событиям внешнего мира. Обстоятельства частной, личной домашней жизни, быт в самом широком смысле. Эмоциональную сторону событий и явлений, переживание обыденных фактов и бытовых обстоятельств отдельными людьми и группами людей»[712].

Нами предпринята попытка исследовать «каждодневную, ничем не примечательную, обыденную, будничную» жизнь молодежи 20–30–х годов в период советской модернизации, отойти от «умозрительных построений», раскрывая «историю подробности жизни» в первые годы советской индустриализации, когда трудовая, производственная повседневность составляла «событийную область публичной повседневной жизни» и «эмоциональную сторону событий и явлений, переживание обыденных фактов и бытовых обстоятельств отдельными людьми и группами людей».

Советские преобразования отличались от классической модернизации Западной Европы. С одной стороны, модернизация в СССР носила догоняющий, форсированный, характер, а, с другой, – идеологические преференции влияли на повседневную жизнь всего общества. Решения провести индустриализацию высокими темпами, любой ценой заставляли политическое руководство компенсировать нехватку материальных средств за счет эксплуатации собственного народа, обрекая его на огромные материальные, социальные, экономические трудности.

Официальной пропагандой изо дня в день абсолютизировалась идея строительства нового общества. Каждодневная жертвенность рассматривалась, верхами, как доказательство истинной «веры в социализм», «преданность классовым интересам». Общественный призыв юношей и девушек на ударные стройки стал нормой трудовой повседневности страны. Участвуя в процессе модернизации, молодежь внесла значительный вклад в индустриализацию страны и, прежде всего, восточных районов СССР[713].

В газетах, по радио официальная пропаганда рассказывала только о положительном опыте участия молодежи в хозяйственном строительстве. В реальности же на строительстве гигантов первой пятилетки молодежь встречалась с обманом, бесхозяйственностью, уголовщиной[714]. Особенно остро испытывали на себе «эмоциональную сторону событий и явлений, переживание обыденных фактов и бытовых обстоятельств» девушки. Поехав по призыву на строительство новой жизни, они встретились с гендерным неравенством на ударных стройках[715].

Диалектика трудовой повседневности состояла в том, что многие читавшие газеты, слушавшие радио, в материалах которых рассказывалось только о положительном опыте, о трудовой романтике и героизме. Однако в органы ОГПУ, в партийные, советские, комсомольские органы шли письма, заявления, в которых рассказывалось о каждодневной жизни юношей и девушек на строительстве промышленных гигантов. Так, члены бригады Носкова («Коксохимстрой», город Нижний Тагил) в письме в ЦК ВЛКСМ рассказывали, что «на строительство многие комсомольцы ходили на работу почти босиком, не имели одежды, часто ходили на работу голодными. Заработная плата была очень низкая. Имелись случаи прямого обсчета рабочих. Строительные организации к приему молодежи были не подготовлены, общежития не отремонтированы и не оборудованы»[716].

Документы повседневности свидетельствует о том, что официальная точка зрения расходилась с обыденной жизнью молодежи. Обобщая материалы с мест, информстатсектор ЦК ВЛКСМ, показывая массовый героизм, жертвенность молодежи, вынужден был констатировать о трудностях, противоречиях, недовольствах юношей и девушек, собирать, анализировать в специальном отделе и передавать материалы для принятия мер в ОГПУ.

Диалектика трудовой повседневности состояла в том, что именно юноши и девушки ежедневно активно занимались созиданием. Однако руководство страны, используя молодёжь, как социальную опору модернизационного процесса мало думало о жизненных проблемах тех, кто в основном, оставались безымянными, о «маленьких», «простых», «рядовых» людях, но которые составляли в тоже время большинство участников исторического процесса.

Повседневная жизнь молодёжи в первые годы советской модернизации свидетельствует о том, главная цель «верхов» состояла в том, чтобы использовать дешевый массовый труд миллионов юношей и девушек, не заботясь о нормальных человеческих условиях, прикрываясь идеологизацией исторического процесса, формировать новый социальный тип «Homo Sovetous».

Е.А. Ялозина

Москва, Всероссийская государственная налоговая академия Минфина России

ТРУЖЕНИЦЫ «ТРЕТЬЕГО ФРОНТА»: ЖЕНЩИНЫ – УЧИТЕЛЯ В 1920 – Е ГОДЫ

В истории советского периода метафора «третий фронт» — удачный пропагандистский ход власти в условиях «военного коммунизма», нестабильности НЭПа, когда необходимо было мобилизовать энтузиазм, патриотические чувства учительства. Вместе с тем власть прагматично декларировала, что мощным оружием является материальная сторона школьного дела и быта учителей, в первую очередь, оплата их труда. Социально–экономические проблемы системы просвещения в 1920–е гг. в значительной мере ложились на плечи женщин–учителей. Процесс феминизации российской системы образования первой трети XX века был ускорен революционными событиями 1917 г.

Деструктуризация школьной системы образования в условиях финансово–экономического кризиса 1920—1923 гг. катастрофически сказалась на жизни учителей. Нарком просвещения А.В. Луначарский с болью признавал, что они голодают^[717]. Оплата труда школьных работников в этот период была нерегулярной и несвоевременной и в сравнении с дореволюционными окладами составляла около 20% жалованья земского учителя. В 1922 г. была разработана и введена единая тарифная сетка. Финансовое положение учителей теперь зависело от региона, ведомственной принадлежности школы, но по–прежнему оставалось бедственным.

Материально и психологически подавленные тяжелыми социально–экономическими обстоятельствами существования, женщины — учителя искали любую возможность заработать своим трудом[718]. Распространенным явлением стал массовый уход учителей из школ в поисках более оплачиваемой работы. В печати развернулась их травля как дезертиров с «третьего фронта».

Партийно–правительственными директивами 1924 г. была поставлена задача довести минимум зарплаты учителей до 30 руб. По данным из 46 губерний, жалование учителя, вместе с субвенциями, в среднем удалось повысить лишь до 20 руб. 50 коп. Существовал целый ряд губерний, где учителя продолжали голодать, влачить нищенское существование, получая мизерный оклад в 6—11 руб. При этом около трети этой суммы уходило на членские взносы, отчисления в комитет взаимопомощи, подписку на газеты[719]. Любопытно, что одной из причин недофинансирования зарплат учителей, была практика внутрибюджетного заимствования: местные власти использовали средства, поступавшие из центра на содержание учебных заведений, на свое усмотрение для нужд других ведомств.

Первый Всесоюзный учительский съезд (январь 1925 г.) проходил в конъюнктуре относительной экономической стабилизации, что позволяло власти сделать заявления о важных намерениях в социально–культурной области, обеспечить благоприятную атмосферу мероприятия–праздника для приезжающих делегатов. После съезда были введены новые ставки оплаты труда, в результате абсолютные показатели выплачиваемых учителям сумм увеличились в последующие два года в 1,5 раза и составили, в среднем, 30 руб. Однако размер их зарплаты по–прежнему оставался ниже довоенного уровня и прожиточного минимума.

Тем временем административно–командная система продолжала активную деятельность по улучшению материальных условий жизни и работы просвещенцев: в сентябре 1927 г. на заседании СНК РСФСР был поставлен вопрос о нарушениях, связанных с выплатами учителям; на XIV Всероссийском съезде Советов (май 1929 г.) и на XVI съезде ВКП(б) (июль 1930 г.) речь шла о трудностях работы школы, материальном положении учительства. В развитие решений съездов были опубликованы постановления, а на места разосланы циркуляры с указанием рассмотреть жалобы и принять срочные меры по их устранению.

Сведения о размерах заработной платы более 300 тысяч советских учителей были получены в ходе Всесоюзной школьной переписи 15 декабря 1927 г., а также дополнены инспекторскими обследованиями Наркомпроса в 1929 г. Так, учителя городских школ I и II ступени получали в среднем 60 – 102 руб. Заработная плата сельских учителей составляла 52 – 85 руб. В относительных показателях это составляло 2/3 среднего заработка рабочего и 40 — 65% от учительских зарплат довоенного уровня[720]. Приведенные цифры являлись совокупным доходом учителей от совместительства по предметам или должностям, частных уроков, других различных приработков, то есть давались большим напряжением эмоциональных и физических сил, в ущерб семье, здоровью, качеству работы. Официальная статистика дополнялась информацией о нарушениях элементарных прав просвещенцев со стороны местных властей: занижение размеров жалования, задержки его выдачи на 3—4 месяца. Зарплату рассылали по почте за счет учителей или выплачивали облигациями займов, зачастую выдавали небольшими частями, и лишь тогда, когда сами учителя приходили за ней за десятки верст[721].

Таким образом, революционная действительность, реалии «военного коммунизма», перемежающиеся кризисы НЭП сформировали утилитарно–структурное отношение советской власти к вопросу места просвещения – «третьего фронта» в системе государственных приоритетов. Внешне оно прикрывалось красноречивыми реляциями большевистской элиты, множественными директивами в области материально–правового положения учительства, дезавуировавшими себя в условиях правового нигилизма и финансово–экономической нестабильности 1920–х гг. Повседневность учителей, представленных в подавляющем большинстве женщинами, рассмотренная через призму оплаты труда, позволяет судить об их унизительном маргинальном социально–экономическом статусе, планка которого в значительной мере определялась уровнем зарплаты, формировавшейся по остаточному принципу.

Экстраполируя на современность, следует отметить, что уровень оплаты труда — это концентрированное выражение политической воли, микро– и макропоказателей состояния финансово–экономической системы государства, которая, к сожалению, не развивается строго по восходящей. Финансово–экономическая дестабилизация 1990–х гг. и кризис последних лет — наглядное тому подтверждение.

В.С. Околотин

Иваново, Ивановская государственная технологическая академия

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: