Слово на успение Пресвятой Богородицы (Успение Богоматери – упование перехода к жизни вечной. Смерть – общий удел, а слава по смерти – достояние веры чистой и живой)

Во всем христианском мире светло праз­днуется Успение Пресвятой Владычи­цы нашей Богородицы ради того, что оно после Воскресения и Вознесения Господ­ня есть самое близкое и живое уверение в сла­ве, предопределенной верующим в Господа. Смотри на Успение — и уразумеешь, кое есть упование звания нашего, а когда уразумеешь, ничего не пожалеешь для стяжания его.

Вот икона! — Матерь Божия отошла. Ее окружают сетующие апостолы. Но тут же нис­ходит окруженный Ангелами и всеми святыми Господь и приемлет в объятия Свои пречистую душу Ее. Так было с Материю Божиею. Но ведь она есть Матерь и всех нас, и обновила сей но­вый путь перехождения из сей жизни в другую, чтоб вслед Ее потом тем же путем переводились к Богу и все искренние (ближние) Ее, и чтоб в свое время могла Она свидетельствовать: се аз и дети. Смерть - общий удел, а слава по смерти — до­стояние веры, чистой и живой.

Созерцая сию славу и непреложность обето­вании ее, и то, как уверение в сем влиятельно на устроение жизни нашей духовной, апостол Петр не удержался, чтоб не воззвать: «Благосло­вен Бог... порождей нас во упование живо в на­следие нетленно и не скверно и неувядаемо, со­блюдено на небесех нас ради» (1Пет.1.3). Язычники не имели упования, по уверению апостола Павла. Упование наследия вечного живота стало отли­чительною чертою христиан и самою сильною поддержкою нравственной крепости к перене­сению всех трудов и лишений, неизбежных в жизни по вере в Господа. Выпало это звено из цепи духовных движений человека. И вот Гос­подь вставляет его, и восставляеть дух, падший в нечаяние. В Себе воскрешает, возносит на не­бо и посаждает одесную Бога и Отца человечес­кое естество, предварительно удостоверив, что «идеже» есть Он, «ту» и слуга Его «будет» (Ин.12,26). Потом всем в явь представляет переселение к славе Матери своей и нашей. Неоднократно наконец являл Он сие на апостолах и многих святых, и все для того, чтоб как можно осязательнее напечатлеть не мысль только, но и ощущение славы, яже по сих.

Новый дух жизни исполнял входивших в сие обетование верующих. Они переставали жить на земле и для земли, имея жительство на небе­сах, по указанию Апостола, как наследники Богу и сонаследники Христу. Вот почему всякий сло­вом Апостола мог удостоверять: кто и что ны разлучит от Господа? — Никто и ничто. Чув­ствовали и они скорбь, когда бывали в скорб­ных обстоятельствах; но скорби терпели, а упо­ванием радовались. Живя в мире, и сами имели, и видели других, имеющих то, что считают бла­гом в мире; но все вменяли уметы (почитали за сор) за предлежа­щее упование.

Трудно было и им быть твердыми и не поступными в жизни по вере; но они побеждали все трудности, по упованию, что верный в мале над многим поставится, что ради Кого терпят, с Тем и прославятся (2Тим.2.12; Апок.21,7).

Так вот где ключ жизни о Христе Иисусе, Господе нашем! В живом уповании! Приглашать ли вас, братие, «ятися за предлежащее нам упова­ние» (Евр.6,18), чтоб иметь его котвою (якорем) души, твердою и известною (надежною). Я желал бы, чтоб на призывание сие вы с укором отозвались: разве мы не христиане? Можно бы порадоваться такому укору. Но что, и на слово об уповании из сердца отзовется недоуменный вопрос: что такое упование и к чему оно в жизни? — Это будет значить, что слово упования — и уму непонятно, сердцу невместимо. По крайней мере ведайте, что если временная греха, или и не греха, сла­дость властно влечет, если встречающиеся не­приятности расслабляют дух и рождают ропот, если труд по исполнению обязанностей, тре­буемых или освященных верою, — один — уби­вает ревность к ним, то это явный знак, что упо­вание — сей небесный двигатель — не входило в круг нашей жизни духовной, что сей небесный гость не посещал души нашей. Ибо когда он посетит, все перестроивает по-своему и явным делает свое присутствие. Когда дом освещен, сие ясно видно всем по свету, исходящему из окон. Так, когда дом души нашей освещен бывает упованием, свет сей не может укрыться, а тотчас обнаруживает себя в небрежении о сластях плот­ских и житейских, в благодушии и мире душев­ном, несмотря ни на какие внешние противнос­ти, в постоянной неугасимой ревности работать Господу, в том кругу, в каком поставлен, несмот­ря ни на какие труды. В ком есть сие, о том можно сказать, что он порожден во упование Живо; в ком нет, тот вложен в нечаяние и есть как бы безбожен в мире.

Если как следует разобрать себя, скольких из нас надо причислить к сему последнему клас­су? — При всем том редкий согласится счесть себя не настоящим, не полным христианином Упование есть самое тонкое чувство. К утеше­нию нашему, образ стяжания его прост и ося­зателен. Хочешь украситься упованием, начни работать Господу исполнением его заповедей, — и родишь упование и возрастешь в нем. Как слуга, верный господину, уверен, что господин благоволил к нему и никак не оставит его, так верный Богу не может не носить ощущения бла­говоления Его и уверенности в готовности воз­даяний от лица Его. Напротив, и сын теряет уверенность в благоволении отца, когда в чем-либо преступит явную волю его, так и у жив­ших свято погасает упование, когда они соз­нательно нарушают явную заповедь Божию. В жизни так бывает, что уверовавший присту­пает работать Господу. Сия работа рождает упование. Упование, в свою очередь, разжигает еще более ревность к Богоугождению. Усилен­ное Богоугождение снова усиливает упование. И таким образом они друг друга поддерживают, укрепляют и возращают, пока наконец все внут­реннее и внешнее пожерто станет упованием,— и Сам Бог упований исполнит всего человека (Рим.15,13). А сего что может быть блаженнее, когда сердце даст свидетельство, что Бог в нас уже не упова­ние только, но и вкушение славы!

Да дарует, братие, и нам Господь — избыточествовать в уповании, чтоб имея его, мы могли с большим дерзновением действовать (2Кор.3.12) и тщание сие являть, опять, к извещению упования даже о конца (Евр.6.11), «да тако наследницы будем жизни вечныя» (Тит.3.7). Аминь.

1864 г.

Слово на коронацию (Что означает венчание царя – царское помазание? Хранение, возвышение и укрепление добрых расположений, составляющих истинную и благонадежную общественную жизнь, есть главное и всегдашнее наше дело)

Торжественнейшее и священнейшее со­вершаем мы ныне празднество. Много­знаменательными, хотя немногими сло­вами, означается оно в нашей Церкви: оно есть Священное Помазание в означение, что Государь Император, от Бога получающий власть, прием­лет от Него и дар правления, и что вместе с тем, как», наместник Божий, становится неприкосно­венным и как бы недосязаемым для прочих чле­нов царства; оно есть венчание в ознаменование, что Божественное Помазание, сходящее на главу Царственную, или освящает, или извлекает из нее венец доброты — сонм добродетелей и сил духа Царственных; оно есть венчание на царство в ознаменование, что венец, как цвет в растении, развивается из духа самого царства, соплетается из сердечных расположений самого народа. Таким образом, в венчании Царя видим и сви­детельство о совершенстве народной жизни, и печать благословения Божия, и явление Цар­ственных добродетелей. Ныне мы благодарим Щедрого Господа за благодать Его, ниспослан­ную на нас в Царе. Этим благодарственным воз­ношением ума и сердца к Богу, с одной стороны отдаем должную дань Царскому величию, а с другой — возгреваем тот в себе дух, которым держатся над народом Царственные венцы, или по которому у народа всегда есть глава, венчан­ная Царским венцом.

И это последнее есть первое и главное наше дело не в настоящий только день, но на всякий день и на всякий час. Садовник радуется, когда видит цвет на дереве, однако ж никогда не удов­летворяется сим одним, а всегда желает еще, чтоб цвет сей родился и в следующий год, и в заследующий, и так далее, чтоб ему самому не видать прекращения сего цветения. Так и народ раду­ется, что Господь благословил его Царем, но вме­сте не может удержать и не обнаружить жела­ния, чтоб, если уж по законам естества нельзя пребыть одному Венчанному целые веки, то само венчание никогда не прекращалось бы в нем, пока положено быть временным изменениям на зем­ле. Но для сего еще прежде он должен возже­лать сохранить в себе добрую народную или государственную жизнь. Пока есть жизнь, есть тело живое, есть и глава, которую венчать мож­но, подобно тому, опять, как в растении цвет будет показываться каждую весну, пока цела растительная жизнь. Вот почему хранение, воз­вышение и укрепление добрых расположений составляющих истинную и благонадежную об­щественную жизнь, есть главное и всегдашнее наше дело.

Желаем ли узнать, в чем состоит и в чем обна­руживается сия жизнь, обратимся к живому ка­кому-нибудь существу и необходимое для его жиз­ни применим к народу; тогда ясно откроется, что есть и без чего не может стоять жизнь народная.

Признаки жизни, а вместе и необходимые для живого тела потребности суть: питание, движе­ние и чувствование. Без питания нечем поддер­живаться жизни, без движения застаиваются и портятся соки, без чувствования жизнь как буд­то усыплена и заморена. Тело без чувства, дви­жения и питания есть мертвое тело. Должно быть нечто и в народе, соответствующее сим трем дей­ствиям живой силы, чтоб и о нем можно было сказать, что он живет.

Питание представляет несколько действии, очень поучительных в настоящем случае. Мы возьмем только замечательнейшие. Питание про­изводится несколькими органами; каждый из них принимает общее дело от одного и, совершив над ним что должно, передает другому, тот — третьему и так до окончания; и хотя все они равно трудятся, ни один, однако ж, не трудится соб­ственно для себя, а весь труд свой посвящает пользам всего тела. Не образ ли это той самоот­верженной общительности, по которой ни один член общества не считает собственностию исклю­чительно своею ничего, что имеет, ни даже своих сил и трудов, а все свое, даже и себя самого — предает отечеству, постоянно чувствуя себя обя­зательным ему, как бы таким должником, кото­рый сколько ни оплачивается, не может оплатиться во всю свою жизнь. И вот первый признак и первое условие жизни народной. С таким чув­ством всякий имеющий есть проводник имуще­ства к не имеющему, всякий сильный есть под­пора слабого, всякий мудрый есть руководитель для не мудрого. А при этом не только подкреп­ляется и делается благонадежнейшим живой союз братства в обществе, но и все тело об­щества некоторым образом животворится и по­лучает особенную стройность, при коей не раз­растается слишком один член и не истощается другой, а все развиваются в благообразной соразмерности. Истинный сын отечества! Будь по примеру Иова око слепым, ноги хромым, отец немощным (Иов.29,15-16), и ты со своей стороны внесешь не неприличную свою дань в хранилище народной жизни и хотя бесконечно малою частию поможешь долее пробыть ей на чреде бытия.

Принимая в себя чуждую пищу, все новую и новую, и уподобляя ее себе, тело хранит, однако ж, постоянно неизменным свой природный об­раз и характер при всех изменениях. Не так ли надлежит действовать и народу, чтоб сохранить жизнь свою в собственном ее виде? Не надле­жит ли и ему, когда уж необходимо входить ему в сношения с другими и видеть там чуждое для себя, и не видеть только, но и усвоять иногда себе, — не надлежит ли ему делать это с мудрою разборчивостию, не все перенимая, что видит, а только что находит сообразным со своим духом и значением, и это притом не в том виде, как оно есть у других, а в другом, измененном и уподоб­ленном себе? Если и одном человеку вменяется в честь то, что он при всех превратностях жизни всегда удерживает один характер, то не более ли славы целому народу, когда он являет себя собою во все времена и пред всеми? Если и для частного человека унизительно рабски подражать другому, увлекаясь, как роком, его силою, то что за народ, который свое природное рад заменять, или, по крайней мере, пестрить чужим? Не види­мо ли он теряет себя и поглощается другими? Что сказать об одежде, которая по цвету и по покрову принадлежит разным чинам или наро­дам? Или что сказать о животном, у которого одна часть из класса пресмыкающихся, дру­гая — из четвероногих, третья еще из какого-нибудь? — Это урод! На него походит и тот народ, который, оставляя свое, усвояет чужое. Он теряет себя, исчезает в массе человечества и как бы перестает жить. Вот и второй признак и ус­ловие жизни народной — хранить свой природ­ный характер, не обольщаясь ничем чужим.

Что движется само от себя по внутреннему своему побуждению, то живет, и потому даже живет, что движется: движение развивает и ук­репляет жизненные силы. Не видно ли, что, если применить это к народу, надобно обязать его к мужеству? Движение обнаруживается в напря­жении мышц для противодействия приходяще­му отвне впечатлению; но таково же и муже­ство: потому одно из них указывает на другое. Впрочем, и по одним высоким плодам мужества добрый сын отечества не замедлит воодушевить себя сим чувством. Оно есть возвышеннейшее состояние нашего духа, возбуждение не одной какой-либо силы, но всех сил существа нашего. Бодро восстает оно против насилий совне и тем ограждает, можно сказать, корень своей жизни от всякого повреждения, весело встречает труды Для у совершения себя внутреннего, не знает не­приятностей и болезненных неудовольствий, для Него нет бремени неудобоносимого. Малодушие боится и бежит опасностей, мужество желает их и с открытым челом выходит против них; малодушие ищет как бы сложить весь труд на друго­го, мужество стремится восхитить у других и место, и время; малодушие хотело бы не быть или, по крайней мере, перестать существовать, по­ка минует опасность, мужество благословляет небо, что поставлено в таких затруднительных обстоятельствах, в которых оно может испы­тать и открыть свои силы. Не видно ли, что ма­лодушие есть плод истощения сил, болезнен­ная старость, преддверие смерти, а мужество — игра жизни, признак крепости сил, юношеской бодрости? Народу можно сказать: будь муже­ствен, чтоб жить, или, если он уже доказал свое мужество: ты жив, потому что мужествен; а ты близок к концу, малодушный, и час смерти твоей недалек. Вот и еще свидетельство и потребность к жизни народной.

Живое тело чувствует, когда что прикасает­ся к нему, чувствует удовольствие, когда прикос­новение производит приятное раздражение, и неудовольствие, когда оно неприятно; и притом так, что, хотя изменение собственно происходит в одном члене, например боль в голове, чувству­ет его, однако же, все тело, как будто вестники какие от пораженного члена проходят по всем другим членам и возбуждают в них сочувст­вие — и вот еще признак и условие жизни на­родной! Это сочувствие всех одному и одного, когда нет радости, которая бы исключитель­но принадлежала одной части государства, и нет горести, которою бы была поражена одна она; когда только одна весть проходит по государ­ству о той или другой нужде, и всех без особен­ных приказаний возбуждает к содействию; ког­да ни один гражданин не отклоняет от себя предлагаемого труда, не говорит: «Есть и без меня много», но прямо себя считает обязанным дей­ствовать, и без уклонений, общее дело считать своим: оттого все дела в таком государстве име­ют столько рук, сколько граждан, столько сил, сколько лиц. Нет там непреодолимых трудно­стей, нет не вознаградимых потерь, нет разру­шительных бед, ибо как яма под водою, как бы велика ни была, наполняется водою тотчас, не производя, однако ж, в самой воде никакого ущер­ба, так всякая нужда государства поглощается, так сказать, полнотою жизни государственной.

Чувствование и движение означают и произ­водят бодрствование — то же свидетельство о жизни и необходимая к ней потребность. И для Жизни народной необходима бодрость духа, та­кое состояние, когда он не только видит свое худо и добро, но и бывает к нему не равнодушен, когда он не так живет, как живется, не хочет жить так хорошо, как можно, когда не то только иног­да делает, что попадает под руку, но старается сделать все, переиспытать все способы, когда для него не все равно иметь и не иметь, делать и не делать, ему делать или другому. В таком сос­тоянии духа — источник изобретательности и стремления ко всестороннему усовершенст­вованию себя. Народ идет от силы в силу и ни­когда не скажет: довольно. Движение и дея­тельность сил беспрерывно подновляется и оживляется, и потому, что оживляется, возбуж­дает еще сильнейшую жажду деятельности. Каж­дое предприятие венчается успехом, успех воз­буждает новые предприятия. Это круговращение, так сказать, жизни народной, как обращение кро­ви в теле, постоянно освежая и подновляя силы, ведет государство к величию, силе, крепости, славе и непоколебимости.

И вот мы нашли, чего искали, нашли призна­ки, по которым можно узнать, живет ли народ, или уже умер, и вместе то, какие расположения должно ему воспитать в себе, если хочет сколь­ко можно далее сохранить жизнь свою. Муже­ством оградив себя от внешних насилий и им же воодушевив себя на труды самоусовершения, он бодренно восходит от силы в силу, восходит дружно всеми своими частями, которые связуются между собою в живой союз сочувствием, общительностию и всеобщею любовию к своему родному. Вот изображение народа долговечно­го. Мы говорим: долговечного, потому что как ни действительны показанные средства, они могут способствовать только к укреплению и про­должению жизни, а не к увековечению ее, подоб­но тому, как соответствующие им отправления живых существ, при сообразном со своею при­родою действовании, продляют только жизнь, а не делают ее нескончаемою. Между тем, кому не желалось бы, чтоб его отечество не только суще­ствовало долго, но и пребыло навсегда? И нет ли, впрочем, каких-нибудь к тому средств?

Известные нам на земле живые твари есте­ственно умирают; от тварей тленных кто станет ожидать нескончаемой жизни? Но если тварь, имея к тому способность и как бы Самим Богом уступленное ей право, усвояет себе Божествен­ные силы, делается их причастником, начинает как бы Божественною дышать жизнию, тогда и она становится выше закона времени и как бы выступает из пределов тварной жизни. Посто­янно имеем пред глазами святые мощи. По за­кону естества им следовало бы разрушиться, од­нако ж столько веков они не познают тления; Божественная жизнь сообщилась некоторым образом им, проникла их, и закон тления поте­рял над ними свою силу; таким образом, по при­роде тленные, они среди всего подлежащего тле­нию пребывают нетленными. То же можно сказать и о народах. Им как закон какой поло­жено происходить, возвышаться и состареваться, как и всякой живой твари. Однако ж этот закон имеет власть над государством дотоле, пока оно остается одно со своими земными челове­ческими средствами; когда же оно, отклонившись от себя, всю надежду свою возложит на Бога совершенно предастся Его водительству, верою и делами благочестия низведет на себя благо­словение свыше и, таким образом, соделается причастным Божественных сил, тогда оно вы­свобождается из-под закона всеразрушающего времени и благонадежно может стоять до скон­чания мира. Имеем в подтверждение сего не­ложное обетование Самого Спасителя. Он обе­щал, что врата адовы не одолеют Его Святой Церкви, что Он Сам, пребывая в ней и с нею, будет хранить ее до скончания века! Но Цер­ковь Христова не из Ангелов состоит, а из людей. Пусть теперь государство будет преис­полнено духом Церкви: что возможет тогда раз­рушить ее твердыни, кто может поколебать ее основание, уничтожить это жилище Христа Спа­сителя? Если же дух Церкви есть дух истинно христианской веры и благочестия, то не видно ли, что государство, хранящее веру и благочес­тие, не может не быть неразрушимым? Видите ли после сего главную между общественными обязанностями обязанность питать в себе и других истинно христианское благочестие и поддерживать его в свойственной ему силе? Кто не знает такой обязанности, тот равнодушен к чести, славе и непоколебимости своего государства. Пусть он служит обществу; без благочестия — он по­трудится над разрушением его. Если бы даже с благочестием и не были соединены такие высо­кие обетования, обетования, по Апостолу, нынеш­него века и грядущего, и тогда оно должно бы было составлять первую обязанность человека как гражданина по тому одному, что те добрые расположения, которые должен воспитать в себе каждый гражданин для того, чтобы не расстрои­лось его государство, могут обитать, в истинном своем виде и в свойственной себе крепости, только в сердце благочестивом. Подобно тому, как ме­талл тогда только получает свой блеск и силу, когда, извлеченный из недр земли, подвергается влиянию солнечных лучей, и государственные добродетели свою красоту и силу принимают только под действием духа благочестия. Только здесь общительность бывает не лицемерна, не тщеславна и бескорыстна, любовь к своему не сопровождается пустым самохвальством, муже­ство не ведет к буйству, участие не превращает­ся в злой дух партий, стремление к усовершению не принимает превратных направлений по лжеумствованию. Можно даже сказать еще бо­лее: как тело без духа мертво, так мертво обще­ство без благочестия. Церковь в обществе то же, что душа в теле, а жизнь по духу Церкви есть Жизнь благочестивая.

Обращаясь к себе самим, братие, не знаем склонять ли себя к показанным добродетелям, или хвалить за них. Так часто и в такой силе обнаруживались они в нашем отечестве. Так много преимущества даровал нам и так час­то являет видимое Свое покровительство Сам Господь!

Ужели этого недостаточно в основание на­шей благонадежности? Но, братие, не забудем при сем мудрого предостережения, какое делает нам апостол Павел: «мняйся стояти, да блюдет­ся, да не падет» (1Кор.10,12). По непостижимому определе­нию Правосудия Божия самохваление всегда привлекает унижение, упадок и совершенную потерю доброго свойства, которым хвалимся. И вообще можно сказать, доброе свойство до тех пор есть действительная живая принадлежность человека, пока она не замечена им самим или другими, ибо это значит, что оно глубоко сокры­то в его сердце и находится потому в хранили­ще самом благонадежном. Напротив, коль скоро оно замечено, коль скоро его показывают дру­гим, это явный знак, что оно начало выходит из глубины сердца, показалось, так сказать, на его уже поверхности и близко к похищению и поте­ре. Итак, не с самохвальством, а с опасением пересмотрим расположения своего сердца; и если в нем есть такие, кои обнадеживают долговеч­ность нашего любезного отечества, возблагода­рим Бога и в молчании будем хранить их; если они ослабевают, поспешим укрепить, если их со­всем нет, постараемся возбудить, чтоб быть, та­ким образом, не нерадивыми, а добрыми и рассу­дительными слугами нашего Богом венчанного Государя Императора, которому да приумножит Господь дни живота, и живота безболезненного для него и спасительного для отечества. Аминь.

1855 г.

Слово в день тезоименитства государя императора Александра Николаевича (О благочестии наших предков. Что такое дух мира? Необходимость воспитания молодого поколения в духе веры и благочестия, противоположным духу мира)

Обращаясь ныне с молитвами к святому Благоверному Великому Князю Александру Невскому, мы возносимся мыс­ленно в обители небесные и не можем не созер­цать там вместе с ним и все другие лики святых, перешедших туда от земли и радующихся там радостию неизглаголанною. Там святители наши, иереи и иноки, князья и княгини, бояре и вои­ны — целый облак освященных, которых возро­дила и воспитала Православная Церковь наша и которые, осеняя нас и нам всячески вспомоще­ствуя, призывают и нас неуклонно держаться пути, ими пройденного и приведшего их к тако­му блаженному концу. Как утешительно и воодушевительно такое созерцание! Нисходя от­туда мыслию на землю, к тем временам, когда они жили на ней, подобно нам, новым преиспол­ниться утешительным помышлением. Как свет­ло сияло повсюду благочестие во дни отцов на­ших! Тогда как бы небо было на земле (в Киеве в одно время было до 30 чудотворцев), и путем жития небесного шли все беспрепятственно. Тогда все порядки, все отношения житейские и обычаи так были устроены, что и не хотящих невольно располагали к добру. Благочестие не укрывалось, стыдно было не быть благочести­вым, и нечестие не смело открыто явиться на стогнах градов и весей.

Обращаясь после этого к себе самим, к наше­му времени, спросишь, так ли идут дела у нас и среди нас? Мы, наследники достояния отцов на­ших, славившихся во всем мире благочестием, хра­ним ли этот залог как следует? Отцы наши, хваля Бога, могли говорить с Апостолом: ныне бли­жайшее к нам спасение; может ли похвалиться этим преимуществом наше время, во многом дру­гом превосходящее времена прошедшие? И во­обще какой дух господствует ныне? Предлага­ем сей вопрос не из любопытства и не по страсти все осуждать, а потому, что каков дух времени, таковы большею частию бываем и мы, и следова­тельно, или спасемся, или гибнем по влиянию его.

Говорят, что всякое время имеет свой дух, предполагая, что много духов, как много времен. Но Богопросвещенный ум Апостола видит толь­ко два духа: дух мира и Дух, иже от Бога. «Мы же», говорит, «не духа мира сего прияхом, но Духа иже от Бога..» (1Кор.2.12). Какой же из сих двух господствует ныне? Смотря на то, что делается вокруг нас, можем решительно ответить: ныне начинает господственно водворяться среди нас дух мира тот дух, который побежден Господом нашим Иисусом Христом и должен быть побеждаем силою Его и чрез нас. Воды потопного нечестия устремляются на нас и готовы поглотить всех нас. Будем же трезвиться и бодрствовать.

Не подумал бы кто, говоря так, мы устрашаем вас призраками, подставляем небывалые опас­ности, указываем врага, сильного, может быть, где-нибудь в другом месте, но не у нас. Дал бы Бог, чтоб это было так! И да удалится от нас этот па­губный дух на край света, и да не помянется имя его среди нас! Но посмотрите, что делается вок­руг, и увидите, что враг лицом к лицу предстоит нам, уже врывается в ряды воинства нашего и про­изводит в нем сильное смятение и опустошение.

Ибо что такое есть дух мира?

1. Дух мира есть дух вражды на Бога. Так говорит апостол Иаков: «не весте ли, яко любы мира вражда Богу есть? Иже бо восхощет друг быти миру, враг Божий бывает» (Иак.4.4). Вражда на Бога — какое страшное слово! Дух человека не может вынести такого расположения. С сознанием бытия Бога — всесильного и вседержащего — вооружиться против Него свойственно только сатане к полчищам его. В сердце же че­ловека так глубоко напечатлено благоговение к Богу, что отказываясь работать Ему, он скорее забывает Его, или старается уверить себя, что нет Его, нежели, веруя в бытие Его, решится вос­ставать против Него. Зная сие, враг наш и не пугает людей такими отчаянными внушениями, а сначала все устрояет так, чтоб только вытес­нить из памяти их всякое помышление о Боге и, научая их действовать противно воле Божией, держать в обманчивом убеждении, что они не вооружаются против Него. Потом от богозабвения уже переводит он их к нежеланию иметь Бога, а отсюда — к сомнениям и окончательно­му неверию. В забывшей Бога душе сознание отуманивается дымом суеты, сердце развраща­ется всякого рода порочными склонностями и страстями, голова набивается вздорными поня­тиями от слушания вздорных речей и читания пустых книг, в душе же развратившейся есте­ственно желание, чтоб не было ни Бога — Судии и Воздаятеля, ни времени суда — будущей жизни, ни даже лица судимого — души бессмерт­ной. К усомнившемуся и колеблющемуся яв­ляется на помощь суемудрие, умеющее все толковать по-своему, и безбожие водворяется в уме и сердце миролюбца. Между миролюбцами ищите Боголюбцев.

И вот вкусившие духа мира о Боге и вещах Божественных не помышляют, не гово­рят, не пишут, а живут так, как бы не было Бога: у них почитается даже неприличным поминать об этом в кругу своем. Есть между ними класс людей с очищенными, как говорят они, понятия­ми, которые не считают зазорным при случае отпустить острое словцо на счет святых убеж­дений наших и дел благочестия, которые каж­дый месяц выпускают в печать огромные то мы, читаемые десятками тысяч, где о всем рассуждают, кроме Бога, все решают без учас­тия высшей силы, премудрой и благой, и на все решаются, не чувствуя нужды в Божественном содействии и в молитвенном к Богу обращении, где если по страху не изрыгают открыто хульного неверия и безбожия, то не боятся разными изворотами речей вливать яд сомнения и коле­бания в вере в неопытные души. Дивно ли, что среди них распространяется холодность к вере и Святой Церкви, небрежение о святых уставах ее, отчуждение от них, желание отменить и унич­тожить их потому только, что они так сильно возвещают о Боге и будущей жизни; дивно ли, что так обще у них забвение о Боге — Творце и Промыслителе, преступное помышление, что можно быть и без Бога (то есть все понять, изъяснить и устроить), что даже нет Бога, а все стро­ятся само собою?

Есть ли это где-нибудь между нами, братие?— Если есть, то дух мира начинает водво­ряться среди нас.

2. Дух мира есть дух взаимного между людь­ми охлаждения, разделения и враждования, в противоположность искреннему и глубокому единению, долженствующему царствовать меж­ду истинными христианами. Когда кто, увлек­шись духом мира, отпадает умом и сердцем от Бога, то естественно останавливается на себе самом и, поставляя себя целию, все окружаю­щее — и вещи, и лица — обращает в средство для своих целей. Себялюбие (эгоизм) есть не­точное начало жизни по духу мира. Кто хотя мало вкусит сего духа, начинает уже все привле­кать к одному себе, особиться от других, жить и действовать независимо — господственно. От­того холодность и равнодушие друг к другу, вза­имное опасение и подозрительность, общий страх, Держащий всех в оборонительном положении, происки и подыски для заготовления отпоров предполагаемых подрывам личных выгод, — эта непрерывная скрытная брань при видимом при­зраке взаимностей и согласия, требуемых при­личием, составляют характеристические чер­ты живущих по духу мира. Оттого, далее, куда Проникает дух мира, там общество становится грудою песка, без внутренней связи, держимого в одном месте внешними огородками и готового рассыпаться, как скоро не станет сих последних И в нем твердят об общинности (коммерческой или филантропической); но это — призрак еди­нения, который при первом столкновении инте­ресов тотчас исчезает и после неудовольствий и негодований превращается в открытую непри­язнь и вражду.

И вот вы видите, что и у нас среди тех, кои увлечены духом мира, распространяется взаим­ная холодность, иссякает братская любовь, начи­нают разделяться муж с женою, дети с родите­лями, домы подкапываются под домы, роды — под роды, и сословия вооружаются против со­словий: миряне хладеют к духовенству, низшие классы к высшим, светско-ученые к духовно-уче­ным и обратно... всюду проходит разделение... Господи! Это ли ученики Твои, к которым ска­зал Ты: «о сем уведят, яко Мои ученицы есте, аще любовь имате между собою!» (Ин.13,35)

Так ли это у нас, братие? Если так, то согла­симся, что дух мира начинает одолевать нас!

3. Дух мира есть дух всесторонних похотствований, ибо «все, еже в мире, похоть плоти, по­хоть очес и гордость житейская» (1Ин.2,16), говорит Апостол. Он здесь как бы сам лично, или, по крайней мере в своих представителях, наиболее осяза­тельных, наиболее обольстительных. Когда, отпадши от Бога, останавливается кто на себе и себя поставляет целию, то кажется, будто он ста­новится господином и владыкою, а на деле он превращается в раба своих чувственных потреб­ностей и страстей, которые с неудержимостию лютых зверей вопиют об удовлетворении и вле­кут его, как связанного невольника, к своим любимым предметам, не позволяя ему прийти в себя и опомниться, чтоб видеть, откуда и куда стремится он. Глаз требует разнообразия цве­тов, картин, естественных и искусственных, ухо — приятных звуков, пения и музыки, вкус — раз­нообразия яств усладительных, осязание — мягких тканей и легких одежд, другие потреб­ности — других удовольствий, которым конца нет; все это разнообразится под влиянием тще­славия, сладострастия и житейской гордыни, и все входит в тон, в условие жизни, в закон, при­крываясь естественностию, которой будто ни в чем отказать нельзя и не следует. И вот у нас по­всюду открыты гульбища, зрелища, театры, му­зыкальные вечера, домашние представления, живые картины, концерты, балы, фейерверки, увеселительные сады, куда всех приглашают без различия пола и возраста, без различия воскрес­ных дней, праздников и постов. Сотни рук за­няты описанием и живописным изображением всего этого, в сотнях листов газет и журналов где наперерыв стараются представить все это в самых привлекательных и обольстительных красках. Все это пред очами нашими. Видите ли, как одолевает нас дух мира и, совлекая с нас целомудренную одежду жития христианского облекает в срамные рубища похотливых дел и обычаев.

4. Дух мира, наконец, есть дух гонения и пре­следования всего святого, небесного и Божествен­ного. «Аще от мира бысте были, мир убо свое любил бы; якоже от мира... избрал вы... сего ради ненавидит вас мир» (Ин.15,19) говорит Господь. Враждую­щий на Бога мир не может терпеть ничего, что носит печать Божественного происхождения и напоминает о Боге; потому теснит и гонит из своей области дела веры и благочестия. Князь мира как бы издал тайное повеление, чтоб никто не смел являться в его царстве с такими дела­ми. И вот все, хотя и нехотя, слушают его и бо­ятся открыто обнаруживать веру свою. Гонение на дела веры — в православном царстве!! Уди­вительно, однако ж это так есть. Кто-то гонит их и преследует повсюду, хотя и не может ука­зать никто определительно самого гонителя. Ибо судите, что делается среди нас и даже нами самими?! Вы идете по улице, встречаете храм Божий, желали бы остановиться и сотворить кре­стное знамение, но руки не служат вам, и вы ми­нуете церковь Божию так. Не чувствуете ли, что кто-то связал вас стыдом и не позволил вам об­наружить своего благоговения к храму Божию? Не стеснение ли это? Иному случится сидеть в беседе, в кругу людей образованных, он желал бы начать речь о Боге и делах Божиих, но боит­ся даже намекнуть о том. Кто-то вяжет язык и налагает молчание на уста его. Не запрет ли это какой-то? Иной берется описывать какое-либо происшествие: видит ясно руку Божию, действо­вавшую в нем, но не имеет смелости выставить это на вид и скрывает истину Божию, боясь кого-то. Не гонение ли это? Иной желал бы освятить какое-либо предприятие церковным молитвословием, но боится сделать это гласно, потому или совсем оставляет сие освящение, или делает его тайно, чтоб не видали. Иной желанием желает поговеть и приобщиться Святых Тайн — даже в пост; но боится совершить это святое дело от­крыто, потому или прячется с ним, или от неус­тойчивости оставляет его. Есть лица, которые стыдятся в храм Божий ходить и, пришедши в храм, держать себя как прилично христиани­ну. Что же все это, как не гонение? Если с де­лами веры и благочестия боятся явиться в об­ществе, пред всеми,— это значит, что они там Исключены из числа дел позволительных, что их преследуют, гонят. Гонитель невидим; но гонение видимо и всеми испытывается. Кто же сей невидимый? Это дух мира, наводящий на всех тайный страх. Князь мира грозит всякому, кто бы дерзнул явиться в его области не с его дела­ми. И вот все, по магическому слову: что ска­жут,— не зная, кто и что скажет,— боятся от­крыто обнаруживать в делах святую веру свою. А слова и дела по духу мира открыто являются на стогнах града. Их творить не стыдятся и не боятся, они, как у себя — дома (Пс.54,1-11). Не очевидно ли, что дух мира одолевает нас и мы преклоняемся пред ним? Но так ли этому следует быть среди нас, к которым сказал Господь: «Дерзайте, яко Аз победих мир?» (Ин.16,33). И где же победа, победившая мир,— вера наша?! Вот братие, какая тлетвор­ная образуется вокруг нас атмосфера! Все это вы знаете, видите, испытываете. Сознаем же и опасность своего положения, опасность того, что в таком обилии размножаются вокруг нас па­губные стихии духа мира, и будем трезвиться и бодрствовать. Прелесть мира никогда не при­ступает к своим жертвам в своем собственном виде отвратительном и под своим собственным именем мерзким, а всегда облекается в какую-нибудь привлекательную одежду. Иное здесь прикрывает<

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: