|
|
Лекции в Московском университетеВ тот же вечер я уехал в Москву. На съезде Христианских Студенческих Кружков я заявил о своем новом церковном положении и для свидетельства и для того, чтобы те из моих друзей, кто со мной не согласен, считались с переменой в моей жизни при тех или иных выборах. На открытом собрании, устроенном после съезда, я говорил на тему: "Слово Божие, как миссия Христианского Студенческого Движения", напоминая о том, что мы должны проповедывать Евангелие, не искажая его (не убавляя и не прибавляя): "будем не только книгоношами или чтецами, но также исполнителями слова". Одна православная студентка говорила, что в этой речи она почувствовала ту твердость и силу, которой раньше, по ее мнению, недоставало в моих лекциях. Вскоре прочитана была мной лекция "Христос Грядущий" - в Политехническом Музее. Помню, как слушатели сгрудились до самой кафедры. Старик В. Г. Павлов был тут же со своей женой. Так как не все желающие могли попасть на эту лекцию, мы устроили повторение ее в здании Московского Университета, где нам дали 1-ую аудиторию юридического факультета. (Она вмещала до тысячи человек, и несмотря на это, все билеты на лекцию были распроданы.) В Москве, как и в Самаре, ощущался обостренный интерес к так называемым эсхатологическим темам, т. е. к вопросам о конце мира, о явлении Антихриста и Втором пришествии Христа. Глубокие страдания народа, голод, эпидемии, катастрофические потрясения не только внешней, но и внутренней жизни заставляли русского человека все больше направлять свое внимание от материального к духовному, от настоящего к будущему. А те, кто знает предупреждения Христа о признаках Его возвращения и умеет распознавать знамения времени - разве не ощущают они в настоящем безбожии и безнравственности все более явное обнаружение духа Антихриста и все большую близость конца? Кончается день человека - уже виднеются предрассветные лучи дня Господня. "Из глубины вечности уже слышны Его шаги"... Русская история так же откровенна, как и русская душа: на лице той и другой легче читать. Не потому ли избрал Бог Россию, как "притчу во языцех?" По окончании лекции, во время беседы, для обеспечения большей свободы желающим высказаться, предлагаю, по обыкновению, говорить не только устно, но и посредством записок. Кто-либо у стола читает их, я отвечаю после каждой. Одна из них гласит: "Товарищ лектор! Не является ли Ленин Антихристом? Ведь, по Писанию, Антихрист сядет в храме, как Бог. А Ленин как раз и находится в русском храме, т. е. в Кремле". Внимание в зале напрягается до крайней степени. Отвечать или молчать? Если смолчать, упадет доверие слушающих. Отвечать, значит дать материал тем, которые следят за мной и сообщают, куда следует. Не провокационный ли это вопрос? Зал замирает в ожидании - глаза горят от любопытства... Я внутренне сосредоточиваюсь в молитве и затем отвечаю: "Ленин слишком мал для роли Антихриста". Антихрист будет чудеса творить, а Ленин не может проявить чуда в борьбе с голодом. Говоря о храме, слово Божие разумеет иерусалимский храм, а не какой-либо другой. Если же разуметь не самого Антихриста, а дух антихристов, т. е. противление Христу, то таковое несет в себе и всякий из нас, кто не со Христом; ибо Христос сказал: "Кто не со Мной, тот против Меня; и кто не собирает со Мной, тот расточает"... Итак, всякий, кто не со Христом, имеет в себе дух Антихриста". * * * Звали опять в Богородск, и на этот раз от имени Реального училища. Ученики, бывшие на моих прежних лекциях в этом городе, обратились к своему педагогическому начальству с просьбой устроить со мною диспут на религиозную тему. Сами же реалисты-инициаторы составили президиум. Актовый зал был наполнен учениками. Я не совсем был удовлетворен тем, что увидел в первых рядах малышей, и опасался, что они будут вести себя неспокойно и скучать, - но мне объяснили, что они упорно добивались доступа на лекцию. К удивлению своему, я заметил впоследствии, что эти дети вели себя совершенно спокойно, усиливаясь все понять. Я с своей стороны старался говорить попроще. Несколько учителей говорили против религии - я не уверен, делали ли они это по убеждению, или отчасти в духе времени. Ученики реагировали вяло на их слова. На мой призыв не угашать в себе духа, изучать Евангелие, его идеалы, вдохновляющие русскую душу, русскую поэзию, - они ответили бурной овацией, долго не смолкавшей. Видно было, что юная душа протестовала против материализма в защиту своих духовных запросов, в защиту веры. Вспоминаю по этому поводу случай, бывший в Самаре. Один коммунист, возвратившись с какого-то митинга, сказал дома детям, чтобы поснимали с себя кресты и впредь не молились. Его малолетняя дочка потом говорила соседям по секрету: "А мы под одеяльцем молимся"... О, я уверен, что много и малых и великих в России молится "под одеяльцем". Русь подчас тайно Богу молится, стыдясь или боясь открыто исповедать свою веру. И я уверен, что живо на Руси это тайное исповедание Никодима, "пришедшего к Христу ночью", говорящее о неизбывной тоске человека по Богу. К этому приблизительно времени относится повторение мною в Москве лекции "Христос и евреи" в Политехническом Музее. До лекции я посетил известного ученого раввина Я. И. Мазе. Это очень широкий человек, настолько уважающий Новый Завет, что он сплошь и рядом в своих проповедях в синагоге приводит места из Евангелия. - Почему евреи не веруют в Иисуса, как в Мессию? - спросил я. "Потому что с тех пор, как Его имя стало известным, кровь евреев не переставала проливаться теми, кто это имя носит... Недавние погромы на Украине превзошли своими ужасающими размерами все избиения, бывшие до сих пор в истории". Мы вместе с ним читали некоторые места из пророков и Евангелия, причем он толковал мне древнееврейский текст. "Я буду рад, если вы будете приходить ко мне, и мы вместе будем читать эту книгу жизни", - сказал он о Новом Завете. Потом он взял в руки афишу о моей лекции и стал читать конспект. "Ключ к разрешению еврейского вопроса"... "Ключ? О, кажется, Сам Бог его потерял", - с горькой улыбкой сказал он. Мы стали прощаться. "Да благословит вас Тот, во имя Которого"... вероятно, он хотел сказать: "вы выступаете с лекцией", но его перебил вошедший человек. На лекции было много евреев. В беседе выступал писатель И. И. Горбунов-Посадов, известный толстовец. Он приветствовал призыв к братству среди народов и в частности протест против антисемитизма - в этом-де и христиане-толстовцы солидарны с лектором, хотя они и не разделяют его веры в Божественность Христа. Тут неожиданно выступил старик В. Г. Павлов, известный поборник баптизма в России. Коснувшись речи И. И. Горбунова-Посадова, он энергично протестовал против того, что толстовцы, отвергающие Божественность Иисуса Христа, считают себя христианами. "Вы глубоко заблуждаетесь, друзья-толстовцы... - сказал он. - Когда иудейский первосвященник спросил Иисуса: Ты ли - Христос, Сын Благословенного? Иисус сказал: Я, и вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных. Первосвященник признал такие слова богохульством и, вместе с другими судьями, осудил Иисуса на смерть. Теперь вы отвергаете Божественность Иисуса и таким образом становитесь на сторону распинателей Христа"... Старец говорил добродушным тоном, но очень ясно и определенно. Отмечу еще выступление одной интеллигентной еврейки, которая признавала, что евреи все больше обращают свой взор на Распятого, что "звон колоколов и их глубоко тревожит". И действительно, евреи уже обращаются ко Христу: существует уже несколько еврейских христианских общин (в Одессе, Екатеринославе, Киеве и других городах). Характерно, что эти общины примыкают к Евангельскому Движению, которое проповедует только Евангелие, не следуя обрядам и преданиям, чуждым еврейской религии, как, например, иконопочитание, и не имея в своей среде ни тени антисемитизма. Возрастающий интерес к религии, сильно возбуждаемый, между прочим, нападками со стороны атеизма, поощрял нас к дальнейшим выступлениям. Решено было устроить цикл лекций по вопросам этики и религии в Московском Университете, в той же первой юридической аудитории. Церковь при Московском Университете в то время уже была закрыта. Прежде на ее наружной стене красовались изображенные золотыми буквами слова: "Свет Христов просвещает всех". Они ярко выделялись на полукруглом выступе здания, на углу Никитской и Моховой. Теперь буквы были сняты, но слова все еще можно было прочесть - они виднелись в форме теневых очертаний, оставшихся на месте букв, на выцветшем фоне стены. Да, слово о Христе нельзя удалить из человеческого сознания - иначе на его месте будет кричащая тень или смертельная рана... "Гибель народу без слова Божия, ибо жаждет душа Его слова и всякого прекрасного восприятия". Эти слова Достоевского оправдались и теперь. Публика покупала билеты еще на предыдущих лекциях, хотя они читались через две недели. Это были преимущественно студенты - те самые, которые раньше довольно равнодушно относились к призывам Христианского Студенческого Кружка, считая его представителем государственной, официальной религии; но теперь они убедились, что исповедуемая нами религия - свободная и искренняя, не поощряемая сильными мира и не боящаяся их неодобрения. "Многое пошатнулось и изменилось в годы потрясений, но ваша позиция осталась неизменной, и это вызывает к вам доверие", - говорили нам в годы революции. Кроме студентов, были и посторонние люди самого разнообразного состава. Помню одного, сидевшего прямо против кафедры, босяка в лохмотьях, с опухшим лицом. Он слушал с напряжением и жаром, горевшим в его воспаленных глазах. Были прочитаны темы: "О выработке характера", "Возможна ли нравственность без религии?", "Смысл жизни", "Христос". Каждый раз после лекции происходил свободный диспут. Возражали обыкновенно коммунисты. Политические моменты мною всячески отклонялись. Коммунистам же, в связи с их пропагандой атеизма, я говорил следующее: "Одни из лучших и светлых идеалов человечества - братство, равенство и свобода - провозглашены в стране... Но вы, провозгласившие эти лозунги, проповедуете атеизм - и таким образом сами способствуете банкротству социализма в России". "Я не выступаю против власти, но говорю даже в ее интересах, ибо отстаиваю самый принцип власти, поскольку это входит в рамки этики, и предупреждаю, что данная власть будет внутренно бессильна и потеряет доверие народа, если будет идти против Бога и отбрасывать тех, кто в Боге черпает силу для честного и творческого труда... Ведь, и самый лозунг Советской Конституции: "не трудящийся пусть не ест", взят из Священного Писания - из Второго послания ап. Павла к Фессалоникийцам (3:10)". Это я исповедывал тогда и продолжаю исповедывать теперь. И этим я объясняю свою неприкосновенность в то время. Многие удивлялись, как это я в центре большевизма, "под носом у Ленина", так сказать, говорю громко против открыто проповедуемого партией безбожия; некоторые, менее знавшие меня, даже подозревали меня в соглашательстве с моими противниками. Я говорил далее: "Отрезав нравственность от религии, вы сделали первую бесцельной и неосуществимой. Сами же вы жалуетесь на недостаток честных работников. Вами учреждена Рабоче-Крестьянская Инспекция для контроля над советскими учреждениями. А кто будет контролировать эту инспекцию? Между тем всякий, кто действительно верит в Бога, видящего тайное, имеет абсолютный контроль в себе самом и никогда не допустит бесчестности, хищения, взятки и т. д. Сами же вы признаете "сектантов" честными людьми и призываете их поэтому на хозяйственные должности". Я чувствовал всегда на своей стороне большую часть зала, верю, что и большую часть коммунистов. Мне говорили: "Будьте осторожны, ведь здесь есть и чекисты, разведчики". Но им-то я был даже рад: узнают из первых рук и засвидетельствуют "там", что я действительно проповедую не политику, а религию. Однажды прихожу в Университет для чтения лекции "Смысл жизни". Что это такое? Весь университетский двор запружен народом. Как говорят, набралось тысячи полторы людей; несмотря на мороз, публика терпеливо ждет. Оказывается аудитория заперта, и на дверях ее красуется объявление, извещающее, что ввиду вступления в должность нового ректора, старое разрешение на аудиторию не имеет силы. Переговоры с политическим комиссаром Университета не приводят ни к чему. Лекция переносится на другой день и в другое помещение - гораздо большее, а именно: в Большую Аудиторию Политехнического Музея, ту самую, где выступает обычно Луначарский. Народу пришло больше обыкновенного. Все идет в порядке. В начале беседы председатель объявляет, что каждый оратор может говорить 10 минут, с тем, чтобы большее число ораторов могло высказаться. Сверху раздается крик: "Прошу слова... Но я требую больше 10 минут, ибо я ответственный представитель партии". Это оказывается тот же чекист, который выступал против меня в студенческой столовой. В зале ропот. Председатель встает и говорит отчетливым, громким голосом: - Граждане, мы признаем равенство всех ораторов... Угодно ли вам высказаться в течение 10 минут? - Я требую неограниченного времени. - Граждане, наша конституция признает равенство... - Да, но вы - буржуазная организация... - Ошибаетесь, гражданин, ни один из нас, устроителей этой лекции, не принадлежит к буржуям: лектор - сын крестьянина, эта студентка (указывает на сидящую у стола барышню-секретаршу) - дочь кухарки, а я сын рабочего. В публике аплодисменты... Группа на галерке, окружающая коммуниста, начинает свистать и кричать. Публика встает и бурно аплодирует, желая заглушить крик сверху. - Гражданин, вы отказываетесь говорить в течение 10 минут, как и прочие ораторы? - Отказываюсь. (По этому поводу вспоминается мне лекция, читанная мною в этой же аудитории в 1914 г. по случаю юбилея Лермонтова. Зная религиозный характер моих лекций, атеист Р. пришел с группой студентов (человек 30). Они заняли первый ряд со свистками. Лекция кончилась... Р. свистнул... но его свист раздался одиноко среди аплодисментов. "Что же вы?" - обратился он к соседям. "Да мы не услыхали ничего подобного - о чем вы нам говорили", - возмутились последние). 28 февраля 1921 г. была последняя моя лекция (из намеченного цикла) - на тему "Христос". Она состоялась в большой, так называемой кизеветтеровской аудитории бывших Высших Женских Курсов (теперь 2-го Государственного Университета). Народу было полно, - еще больше, чем прежде. В зале была торжественная тишина. Царило глубокое внимание. Легко было говорить. Я объясняю это тем, что это был годовой день молитвы Всемирного Христианского Студенческого Союза - и сила молитвы, в этот день объединяющая верующих студентов по всему лицу земли, чувствовалась здесь. В самой же Москве в этот день было тревожное настроение. Были дни восстания в Кронштадте; в Москве, в Хамовниках, солдаты волновались в казармах. Моя лекция происходила в этом же районе. Положение было крайне неблагоприятное. По обыкновению, меня предупреждали об опасности. В зале мелькали красные шапки (из Чеки). Лекция кончена... Никаких скандалов нет... Внимательно выслушивается свидетельство о Христе со стороны двух студентов. Сегодня прений нет, согласно праздничному характеру собрания. Публика мирно расходится. У выхода ко мне подходит знакомый коммунист. "Садитесь ко мне в сани, я вас мигом довезу домой. Это мне по дороге". Кучер-красноармеец откинул полость, мы сели и помчались по хрустящему снегу. Кто-то сказал мне: "Он увез вас от красных шапок... Иначе, уже сегодня они вас арестовали бы". О неизбежности ареста мне упорно говорили уже долгое время. В этот последний месяц я был в "санатории для работников высшей школы" - так как страдал переутомлением. Врач предписал мне продолжение отдыха, и я намерен был вернуться в санаторию. Сходил в Учебный Округ на Волхонке за разрешением еще пожить в санатории - получил его. Но кто знает свое будущее? Я действительно попал в "санаторию", но совсем не в ту, в какую я направлялся.В московской чрезвычайке В ночь на 4 марта 1921 года я видел отчетливый и внушительный сон и не мог удержаться, чтобы утром не рассказать его своим домашним. Огромная равнина, окаймленная цепью высоких гор. На самой высокой вершине сидит орел с человеческой головой, лицом напоминающий одного из моих противников-атеистов. Он зловеще клекчет, как бы взывая к каким-то страшным силам: доколе, мол, они будут терпеть эту мою дерзость с религиозными лекциями, на глазах у атеистической власти, в главной сфере ее владычества, в центре Москвы. Другое странное существо увивалось за мной, наподобие тонких и длинных ножниц. Оно тоже напоминало собой знакомое мне лицо другого оппонента. Орел поднялся с вершины и, летя над моей головой, вдруг выпустил из своих лап две сосновых доски. Мой друг схватил их и ими старался попасть в преследовавшее меня существо... Что бы значило такое предчувствие? Было одиннадцать часов вечера. В нашей квартире водворялась тишина, обычная перед отходом ко сну. Я устраивал свою постель, раскладывая матрац на столе. Вдруг раздается тихий стук в дверь, и слышатся голоса. Кто бы это был так поздно? "Кто там?" - "Председатель домового комитета"... Отворяем. Впереди знакомый нам человек из домового управления с огарком свечи в руках. Дальше вырисовывается из тьмы бледное лицо бывавшего на моих лекциях моего оппонента-чекиста. (Он оказался юрисконсультом ВЧК - Всероссийской Чрезвычайной Комиссии). За ним трое или четверо вооруженных солдат. - Ну вот, я так и знала... - сказала сестра упавшим голосом. - Товарищ Орлов, поставьте караул у входов, - деловито командует чекист. Один солдат отправляется к черному ходу. Оттуда слышится его голос: "Товарищ Орлов, здесь кто-то есть". Действительно, из кухни доносится какой-то неясный шорох среди наваленных там дров. "Это кошка... - кричит сестра: - пожалуйста, не выпустите ее на улицу". - Не беспокойтесь, сударыня, мы никого не выпустим, - что-то в этом роде сказал чекист. "Я пришел по ордеру ВЧК сделать обыск... Гражданин Марцинковский дома? Потрудитесь предъявить ваши документы, - говорит он, увидев меня. Он садится за стол. Перечитывает мои бумаги. - Вы преподаватель Самарского Университета? - говорит он, обращаясь ко мне. - Почему же вы в Москве, а не в Самаре?.." - "Я в отпуску". "А это вы на днях на собрании не дали мне слова?" - говорит он, обращаясь к моему другу. Последний широко улыбается: "Да, это я... Что? Это вам не понравилось, гражданин? Ну, что же делать? Порядок и равенство прежде всего"... Шутливый тон вносит некоторое успокоение в комнату. "Вы, сударыня, не волнуйтесь... - говорит чекист к моей растерявшейся сестре. - Мы только выясним дело. Может быть, задержать придется их обоих. Гражданина X. дня на два, а Марцин-ковского, может быть, и дольше"... - "Как так задержать?" - "Ну да... но по выяснении, мы сейчас же освободим", - говорит он, улыбаясь. "Нет ли у вас стаканчика воды?.. Очень пить хочется". Он продолжает внимательно рассматривать бумаги. Другие солдаты рассеиваются по квартире и приносят ему пачки книг, писем. Скоро весь пол делается белым от усеивающих его листочков, брошюр. Солдат роется в шкафу с бельем, вытаскивает оттуда какую-то пачку и шепотом докладывает агенту. "Что это? Деньги? Ну, ваших денег мы не тронем", - говорит чекист, руководящий обыском. Старушка-мать стоит бледная, как полотно, ничем не выдавая своего беспокойства; только ее большие черные глаза блестят больше обыкновенного. Приходят в мою комнату. "Что у вас тут есть?" - говорит солдат, очевидно, лениво участвующий в обыске. Я даю ему кучу афиш, объявлений о своих лекциях. Он берет несколько, по моему же выбору. В коридоре уже несколько лет стоят ящики и чемоданы разных знакомых, сданные на хранение. Среди них вещи брата, пропавшего без вести (он был военным чиновником во время Великой войны). Одна из его корзин вскрывается. И - о ужас! Солдат вынимает из нее наган. - Как! у вас оружие?.. Это в дни Кронштадтского восстания!.. Мы должны записать это в протокол". Бедная мама! Еще за несколько дней перед этим я говорил, что надо посмотреть вещи брата - может быть, там есть погоны или оружие... Но она ревниво оберегала то, что ей сдано на хранение, и не позволяла ничего трогать... Обыск продолжался два часа. "Итак, ход обыска требует вашего ареста, граждане. Товарищ Орлов, вы со стражей побудете здесь. А я поеду на Лубянку и пришлю автомобиль"... - говорит агент. Он уходит. Мы собираем необходимые вещи. Берем в небольшой дорожный чемоданчик хлеб, полотенце и т. д. Я собираюсь с духом и предлагаю на прощанье почитать из Евангелия. Открываю Иоанна и читаю громко. Пока я читаю, один из чекистов сидит в шапке, другой - солдат, видно, простой крестьянин - почтительно стоит в дверях, молча смотрит широко открытыми глазами на недоуменную картину. "Да не смущается сердце ваше: веруйте в Бога и в Меня веруйте... Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам. Да не смущается сердце ваше и да не устрашается... Истинно, истинно говорю вам: вы восплачете и возрыдаете, а мир возрадуется; вы печальны будете, но печаль ваша в радость будет; женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир; так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас"... "Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир; в мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир". Была глубокая тишина в этот ночной час. Сколько раз уже я читал эти Божественные Слова! Сколько раз слышал их в Великий четверг, когда ходил на "Страсти Господни" и слушал "двенадцать Евангелий" в душной церкви, при легком потрескивании восковых свеч, издававших душистый запах, особенно когда их гасили после каждого Евангелия - и от сладкого дыма кружилась голова. Сколько раз я слыхал эти слова в наших студенческих, христианских кружках! Но теперь в этот полуночный страдный час... они звучали действенно, реально, теургически, как бы из уст Его Самого. Все молчали... "Встанем на молитву", - сказал я. "Боже, благодарим Тебя за все, что Ты посылаешь нам. За Твое Евангелие, которое Ты послал в этот мир. Мы предаем Тебе, Твоей охране и любви всех нас. Благослови всех здесь присутствующих. Да будет благословенно имя Твое, и да совершится правда Твоя во всем этом деле. Славим Тебя, Отца и Сына и Святого Духа. Аминь". Так приблизительно я молился вслух. Вскоре послышалось с улицы хрипение автомобиля. Как оно памятно мне; оно врезалось в мою душу незабываемым звуком! Но было спокойно на сердце; какое-то даже беспечное веселье овладело мной. Мы попрощались. "Вот видишь, - сон исполнился", - сказала сестра. Потом мы сели между двух конвойных. Автомобиль быстро мчался по пустынным улицам спящей Москвы. Был предутренний заморозок, и кое-где лужицы, подернутые льдом, потрескивали под колесами... Лубянка N 14... Нас ведут по лестнице наверх и оставляют в маленькой комнате, в которой молча сидят десятка два арестованных. Это "голубятня". "А кокарду отдайте", - говорит часовой моему спутнику. "Как? Я советский служащий"... - Здесь вы только арестованный, - бесстрастным голосом отвечает чекист. Я предупредительно снимаю слишком дорогой для меня серебряный значок нашего Христианского Студенческого Союза и прячу его в карман. Через некоторое время нас вызывают вниз. Производится личный обыск. Отнимают часы. "Это получите после". [Часы были возвращены после освобождения.] Мелкие предметы, карандаши и проч., отбираются "в пользу красной армии".,. Я вынимаю Библию еще заранее и как бы машинально кладу ее на стол. - Она полна заметок, уже и потому ее могли бы не пропустить. (Впоследствии отнимали Св. Писание вообще.) Когда обыск кончается, я спокойно кладу Библию обратно. Какое счастье - что она осталась со мной! Она как бы говорила: "Ты не покинул меня - я тебя не покину"... Далее нам предложили опросный лист. "Причина вашего ареста?.." - спрашивает чекист. "Этого я не знаю". - "Напишите: по обвинению в контрреволюции", - поясняет он. Нас отводят на ночь в какую-то комнату, смежную с канцелярией, и мы располагаемся на полу. Я покрываюсь пледом. За перегородкой чекисты - солдаты о чем-то громко говорили. Оказалось, это были участники обыска в нашей квартире. "А наган-то отличный! Хороший достался мне подарочек..." "Ты не волнуйся насчет револьвера, - шепчет мне мой спутник: - Они только рады, что его приобрели". Отворяется дверь. Входят две дамы. Я открываю лицо. Это руководительницы отряда Армии Спасения. "Марцинковский! - восклицает одна из них; - и вы здесь?.." Уже недели за две кто-то из имеющих знакомства со служащими в Чеке говорил нам, что моя фамилия и фамилия руководительницы отряда Армии Спасения значатся уже в списке лиц, намеченных для ареста. Раздражению Чеки способствовало, между прочим, обращение ко Христу двух чекисток на собрании Армии Спасения (иногда и меня приглашали туда говорить слово). Утром повели нас дальше. Пришли к какому-то зданию, на котором была надпись "Политбюро". - "Пилатбюро", пошутил я вслух. Ввели внутрь. Это знаменитый "корабль". Внутри вдоль стен балкон с железными перилами; с него мы спускаемся по узкой чугунной лесенке* вниз, как бы в трюм. Здесь сидят, скучившись, самые разнообразные люди, вырванные из жизни и брошенные в эту яму; поистине, корабль, несущий куда-то в жуткую неизвестность. С него ведет дорога в мир совсем иной... Вот две двери, ведущие в подвал: там расстреливают. Кто-то углем начертал у страшных дверей мудрые слова из Корана: "И это пройдет"... Дали нам есть: обед состоял из жиденького компота из сушеных яблок.Тюремный подотдел ВЧК После обеда нас ведут дальше. Опять бежит московская улица. Кучки народа провожают нас с любопытством, зорко высматривают - нет ли знакомых? Смотришь на этих свободных граждан, как сквозь сон, как бы из иного мира. Вот и Кисельный переулок. Большой частный дом взят под казенные надобности: здесь помещается "тюремный подотдел ВЧК". Сам хозяин его, гражданин П. (еврей), арестован и помещается здесь же в собственном доме. Подозревал ли он, когда воздвигал его, что строит тюрьму для самого себя? Нас помещают на четвертом этаже, в камере N 8. Это квартира из 5 комнат. В ней скучено человек 60-70. Староста отводит нам место и предлагает устроить самим постель. Нам дают дощатые нары ("сон в руку", говорю я моему спутнику, когда мы несем эти доски). Последние кишат насекомыми. Соблюдать чистоту не было никакой возможности. Нас в небольшой комнате было человек 25; мы лежали вплотную - и потому все паразитное население всех родов оружия переползало беспрепятственно с одного на другого. Поистине, "всяк за всех виноват". К тому же было жарко, благодаря центральному отоплению, и душно. Почти все курили, и от дыма голова была как в тисках, болели глаза. Ночью там и сям виднеются бледные фигуры, просматривающие в протянутых руках свое белье, зорко вглядывающиеся в каждую складку... На прогулку выводят только раз в неделю, по воскресеньям, на 15 минут. Часовые с винтовками стоят цепью кругом. В некоторые воскресенья прогулка вовсе отменяется за недостатком часовых. Поэтому мы так были рады, когда нас вызывали на работу: мы таскали из склада через двор железные койки в пустые квартиры, которые "меблировались" для новых обитателей. Переносили пачки с сушеной воблой, распространявшей густой аромат. Иногда нас заставляли выкачивать ведрами воду из затопленных подвалов - мы стояли цепью и передавали друг другу ведро (раз до двухсот за один прием). За это нам выдавали лишний кусок хлеба. Состав заключенных был самый разнообразный: солдаты и генералы, матросы, инженеры, студенты, рабочие, социалисты и анархисты, купцы и бедняки, русские, евреи и поляки. Весь этот состав менялся. Пересылали в Бутырки, в Архангельск, а то и совсем "выводили в расход". Вся арестованная братия, шумная и нервная, вдруг стихала, когда приходил "черный ангел" из канцелярии. "Иванов! С вещами на свободу!"... "Петров!.. С вещами!.." Последняя форма вызова наводила страх. Это означало - или перевод в другую тюрьму, или... расстрел... Наш староста, симпатичный пожилой студент Петровско-Разумовской Академии - был вызван именно таким образом. Мы условились, что он, в случае получения свободы, даст нам знать сигналом - зажжет спичку. Внизу против тюрьмы расположена Варсонофьевская церковь. У ее входа часто можно было наблюдать людей, которые вели переговоры с заключенными посредством сигнализации носовым платком. "Переводчик", опытный в этой азбуке, обыкновенно вызывал соответственное лицо и пояснял ему сообщение. Впоследствии, как нам потом передавали, эти переговоры стали невозможными, так как к окнам были приделаны железные заслоны, так что Москва скрылась из глаз; оставалось любоваться лишь кусочком неба. А жаль: с нашего этажа хорошо можно было видеть Рождественский монастырь, Садовую улицу, а там вдали, на горизонте - Бутырский вокзал. Впоследствии оставалось возможным лишь слышать Москву, шум трамваев, извозчиков. Более всего радовал душу звон колоколов; особенно красиво-мелодически пели колокола Рождественского монастыря. Но при нас заслонов еще не было, и мы имели эту моральную отдушину - окно. О, как важно окно в тюрьме, и вообще в нашей жизни - окно, обращенное вдаль и ввысь, раздвигающее тесные каменные стены!.. Итак, наш староста ушел. Часы прошли, сигнала не было. Некоторые уже пришли к печальному выводу о судьбе старосты. Мы напряженно всматривались в ночную тьму. И вдруг вспыхнуло пламя и осветило широко улыбающееся лицо нашего друга. Шум и гвалт стоит целый день. Почти каждый считает своим долгом рассказать историю своего ареста. Другие спорят на политические темы, философствуют. В углу лежит толстовец Яков Филиппович, из народа, заложив руки под голову. Он любит петь непротивленческий гимн: "Нам оружия не надо"... Над ним подтрунивают. "А что ж по-твоему делать, чтобы зло прекратить?" - "Совершенствоваться, вот что главное", - назидательно говорит толстовец. Это слово было подхвачено. Иногда в жарком споре вдруг вспоминали о толстовце: "Филиппыч, а Филиппыч!"... - Не трожь его... Он, вишь, совершенствуется... - указывал сосед на мирно спящую фигуру непротивленца. - Ха-ха-ха, именно совершенствуется!.. Привели новых из Бутырок. К одному из них сразу устанавливается подозрительное отношение... Оказывается, пришло секретное сообщение, что это "наседка", т. е. лицо, подсаженное для разведки. Такое лицо обыкновенно развязно ругает советскую власть, чтобы вызвать и других на подобную же откровенность. Среди нас знаменитый анархист Николаев-Павлов. Он рассказывает о своих лихих побегах из царских тюрем (раз он спрыгнул в Сибири с поезда на полном ходу). Держит он себя очень независимо и гордо. Он член Московского Совета, за него стоят все хлебопеки в Москве, угрожают забастовкой, если его не выпустят. Он срочно требует коменданта тюрьмы - и тот действительно приходит. Это "комиссар смерти" И., прославившийся своей жестокостью. Молодой цветущий человек с бегающими беспокойно глазами: говорят, он уже страдает кошмарами по ночам. (В то же время, по отзыву его знающих, он очень нежно любит своих детей.) Не забуду этой картины. Павлов сидит против коменданта и тихим наставительно-властным голосом передает ему свои "требования", в том числе требование свободы. Тот, запрокинув голову к стене, с шапкой на затылке, почтительно слушает, стараясь избегать взгляда своего собеседника. Вечером Павлов повторяет некоторые из требований на поверке. Почему-то еще прибавляет: "Тут еще Марцинковский, из христианского студенческого союза, тоже сидит несправедливо, без допроса". (Я действительно писал уже несколько раз своему следователю, прося меня допросить, но безрезультатно.) Требования Павлова не были удовлетворены к известному сроку - и с этого времени он вместе с другими анархистами объявляет голодовку. Они запираются в отдельной комнате. Пища, приносимая им, аккуратно возвращается начальству. Анархисты добились своего, и, как я узнал впоследствии, они были освобождены. Вообще анархисты вели себя очень энергично. Помню, в нашу камеру привели еще одного из них, молодого еврея. Он уже сидел в нижнем этаже, но там поджег постель в знак протеста против своего заключения. Тотчас по прибытии к нам, он написал коменданту письмо, в котором категорически угрожал перебить стекла, если его не выпустят немедленно. В ожидании ответа он беседовал со мной, в частности, насчет древнееврейского языка, который он хорошо знал. Не успел он кончить беседы со мной, как его вызвали на свободу - он ушел так скоро, что я забыл вернуть ему его карандаш. Самое тяжелое в тюрьме было не физическое неудобство, не голод и теснота и духота - но было духовно душно от вечной ругани, проклятий, циничных анекдотов - все это, как ядовитый газ, отравляло атмосферу. К вечеру люди уставали изрыгать хулу и брань, и наступала сравнительная тишина. Тогда вдруг кто-нибудь начинал петь - и уже тут выливалась вся душевная тоска. Иногда в шутку кто-нибудь затягивал странную детскую песню: "Мама, мама, что я буду делать? У меня нет зимнего пальта-а-а"... Содержание песни совершенно неглубокое, детски наивное, но все пели с увлечением, даже до исступления: из сердца рвались чувства заброшенности, сиротства, зовущие на помощь мать...  ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...  Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...  Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычислить, когда этот...  Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все... Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:
|