|
|
Внешние условия тюремной жизниВ Таганской тюрьме физические условия были несколько иные, по сравнению с Кисельным. Хлеба давали от полуфунта до 3/4 фунта в день. Этот кусок назывался на местном жаргоне "пайкой", и он служил в тюрьме денежной единицей: так, например, за очистку камеры от насекомых я должен был заплатить "специалисту" три "пайки". Днем предлагали суп - нередко из гнилого конского мяса, такой зловонный, что обычно арестованные отказывались его принимать: дежурный заключенный с громом прокатывал медный котел с этой похлебкой до уборной, там выливал его и в награду за свои труды вылавливал оставшиеся на дне несколько картофелин. Какой-то зеленый лист (я не ботаник, не берусь определить - только не капустный) плавал иногда на поверхности. Не забудем, что тогда вне тюрьмы Россия вообще голодала - многие не имели и того, что нам давали. Затем после супа на второе блюдо мы получали 2-3 ложки гороховой каши (или, так называемой, полбенной); к ужину давали то же, что и на обед, да три раза в день выдавался кипяток. Изредка давали немного сахару. Не удивительно, что среди арестантов при таком питании сильно было развито малокровие и туберкулез. Спасала нас приносимая извне от родных и друзей "передача". Вторник и суббота, дни "передачи", были в тюрьме особенно чтимыми. Лишнего никогда не бывало, ибо при каждом из нас, имевших передачу, кормился кто-либо из верхних этажей, так называемой "шпаны" (словом "шпана" на тюремном жаргоне называется "рвань", "голытьба", мелкие воришки и т. п.). Вскоре питание наше значительно улучшилось: партийные устроили голодовку, и мы, причисленные к политическим, вместе с ними стали получать улучшенную пищу, - рисовый суп, иногда с рыбой, компот; два раза в месяц от Политического Красного Креста приносили сыр, сахар и т. п. Если в гигиеническом отношении мы страдали в силу принципа: "всяк за всех виноват", неся ответственность за чужую нечистоплотность, то в этом случае мы испытали обратное - получив незаслуженное улучшение, добытое трудами и страданием других. Гулять в Таганке выводили каждый день, но нашу группу вначале выпускали на прогулку отдельно, по утрам. Старик Михеич (надзиратель) объяснял эту предосторожность особой важностью нашего преступления, дав нам кличку: "анархисты в плане кронштадтских событий". Прогулка длилась полчаса на маленьком дворике с высоким забором. Хорошему освежению организма способствовали гимнастические упражнения, которыми руководил один бывший среди нас вице-адмирал. Таганка - тюрьма неряшливая, и ее преимущество в большом беспорядке, который давал нам много свободы, особенно в смысле взаимного общения: можно было свободно ходить по всей тюрьме; камеры одиночные были, в силу того же "квартирного кризиса", перенаселены, вмещая по 3, 4 и даже до 7 человек, и потому почти целый день они были открыты. Но карантин заключался, по-видимому, и в том, что нас, вновь прибывших, долго выдерживали под ключом. Однако уже скоро после прихода в Таганку, ко мне в камеру пришел надзиратель со словами: "Вас кто-то требует". Оказалось, профессор Н. Д. Кузнецов, мой старый знакомый, явился меня навестить. Не думал я о такой встрече. Год тому назад я сидел в Голубом зале Дома союзов на Большой Дмитровке: там шел знаменитый показательный процесс, суд над церковниками (описанное выше дело Самарина и Кузнецова), и тогда, во время суровой речи государственного обвинителя Крыленко, направленной против религии вообще, я ощутил предчувствие, что и мой черед не за горами. И вот так и случилось. Но как радостно встретить знакомого человека в тюрьме! Как много в этом слове: товарищ по несчастью! Впоследствии мы имели много бесед по волнующим нас обоих вопросам (особенно, по церковному) - для этого на свободе не хватает времени. Кстати, о камере. Это узкая каменная келья, имеющая пять шагов длины и 2,5 шага ширины. К одной стене привинчена кровать; в прежнее время она с 8 часов утра подтягивалась к стене и запиралась на замок. Другие 2-3 кровати устраивались из старых коек, укрепленных на железных ведрах (парашах). Маленький столик привинчен к стене. В двери знаменитый глазок, отверстие величиной с медный пятак, в которое часто заглядывает надзиратель. Вверху, под потолком, окно с толстой железной решеткой. На ночь нас обязательно запирали, и мы даже просили об этом, ибо иначе нам угрожало ограбление со стороны верхних этажей. Эта мера, впрочем, еще не вполне обеспечивала нашу безопасность - ибо воры отпирали камеры отмычкой. Для предупреждения подобного нашествия мы в своей камере вешали на дверную ручку медную обеденную миску. Однажды часа в 4 утра мы вдруг слышим, как миска упала с оглушительным звоном на каменный пол. Открывается дверь: на пороге в сумраке вырисовывается высокая фигура. Мой офицер издал крик - чтобы напугать вошедшего, хотя в его голосе слышался его собственный испуг. Фигура удалилась. Позвали сторожа. По наблюдению офицера, вор скрылся в противоположную камеру. Там с вечера были заключены два подростка лет по 12 (их нашли на вокзале без документов). Надзиратель вошел туда и видит мирно спящих двух юнцов. Где же вор? Оказывается, он забрался под тюфяк, но его выдали длинные ноги, за которые он и был извлечен надзирателем. На вопрос последнего, как он сюда попал, он сказал: "Заблудился". - "Знаем тебя, как ты заблудился", - ворчал надзиратель, снабжая свою речь тумаками. Это был известный вор из отделения несовершеннолетних. Мое настроение Я хотел бы много написать о тюремном окне. Это отдушина в смрадной келье. Через нее видишь то, что так мало замечаешь на свободе - кусок неба. Ночью тихо смотрит оно с вышины мерцающими звездными очами... Сколько миров там в этой таинственной бездне! Днем небо сияет кроткой лазурью; проходят облака. Это почти единственная "природа" в тюрьме. На окно прилетали голуби, воробьи собирать крошки оставшейся пищи - милые крылатые гости! По утрам и вечерам с пронзительным писком носились стрижи. Если влезть на окно, можно видеть Москву: вон серо-желтые стены и башни Спасского монастыря (там концентрационный лагерь человек на 500); весь обрамленный зеленью Донской монастырь; с другой стороны пылает в лучах червонным золотом Храм Христа Спасителя. Взор впивается в ту сторону: там, пройдя мысленно два, три бульвара, будешь на Бронной, дома... Но ближе - взору открывается прозаическая картина: тюремный двор; часовой на вышке за забором (его называют Петрушкой) наблюдает за гуляющими арестантами. "Отойди от окна", - кричит он, если видит группы гуляющих, скучивающихся у окон. Но окно в тюрьме имеет свою непреодолимую мистическую власть. Если не иметь свободы, то хоть видеть ее в созерцании! Какое счастье, что Христос открыл окно в вечность, которого никто не может затворить! Не только окно Он открыл, из которого видно небо, но и самое небо. "Отныне увидите небо отверстым, и ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому". Этого окна не заслонят никакие стены, даже стены могилы. Даже, если я потеряю окно своей души, око моего тела, это небо не уйдет из моих глаз, ибо оно не зависит ни от каких глаз, но зрится из глубин духа, куда не досягает никакой человеческий произвол. Я никогда в жизни не был так весел, как в тюрьме. Я люблю петь в хоре, но здесь я часто пел один. Мой сосед просил повторять эти духовные песни, чтобы развеять его тоску и тревогу. Другой знакомый сказал однажды: "Что вы так веселы? Уж не притворяетесь ли?" - "Ну, что ж? Вы хотите, чтобы я вздыхал нарочно, чтобы устранить подозрение в неискренности?" - сказал я, смеясь. На Страстной неделе я даже составил ободряющее послание своим друзьям и послал его в качестве пасхального привета в стихах:Братьям - сестрам (Поется на мотив: "Есть на Волге утес") Жаждет правды народ, Он болезнь исцелит, Братьям-сестрам привет, Всех зовите на пир! Царство Божие в нас Три опоры Назову теперь, что было моей нравственной опорой в тюрьме. Конечно, прежде всего, вера - что Бог со мною, что Он все делает к лучшему, если мы любим Его; что я "терплю за Христа", а не за какое-либо злое дело. "Я завидую вам, - говорил мне один железнодорожный рабочий: - Вы сидите за веру, а я за кражу. Но я верю, что Бог меня наказал, чтобы я, выйдя отсюда, никогда больше не страдал за плохие дела, а лучше уж за хорошие. Бог даст, ваши беседы помогут мне выбраться на дорогу". Притом я все больше сознавал, что тюремное заключение для меня являлось не страданием, которое захотели мне причинить люди, но определенной миссией, я бы сказал - командировкой, для продолжения образования и для помощи ближним. Молитва, чтение Слова Божия и работа - вот три моих главных опоры. Эти три рода энергии, которые я проявлял с своей стороны, вытекали из моей веры. Бог предлагает нам общение с Собою в молитве, в познании Его откровений, данных через слово Его, и Он посылает нас в мир для служения. Человек с своей стороны проявляет соответственное усилие для осуществления этих целей. Молитва! Правду сказал П. Н. Николаи, что она представляет то вдыхание надводного воздуха, которым поддерживает свою жизнь водолаз, находящийся на дне моря, в чуждой стихии. Тюрьма, более, чем что-либо представляет атмосферу, в которой легко задохнуться человеку. Но молитва есть творческая способность проникать всюду - она не знает власти никаких стен, никаких решеток и оков, она способна парить над всеми национальными и религиозными перегородками, разделяющими людей, - она дает возможность человеку "крылатою мыслью весь мир облететь". Гус молился даже на костре, в дыму и пламени, овеянный жгучим дыханием смерти.Утренний звон На заре мне слышится сквозь сон Лето 1921 г. Таганка Иногда посреди дня, утомленный шумом, руганью и вообще дрязгами грубой тюремной атмосферы - я вдруг внезапно ощущаю полную внутреннюю тишину, как бы "веяние тихого ветра" или благостное дыхание иного, нездешнего мира... Что это? Откуда струится этот тихий свет, ласкающий душу, набегающий нежной и теплой волной, поистине претворяющий своим неземным благоуханием "смрадную тюремную келью в сад лилий?" Не друзья ли это и близкие вспоминают в молитве? Не молится ли в эту минуту за меня моя мать?.. Вторая моя опора - это Слово Божие. Если окно делает нам доступным простор голубого неба - то Слово Божие открывает нам иной бездонный простор духовного неба. "Отныне увидите небо отверстым", - сказал Христос. Недаром Наполеон, будучи узником на острове св. Елены, писал: "Когда я читаю Евангелие, я вижу небо". Никогда, кажется, я не читал Библию так много, как в тюрьме; никогда так жадно не пил воду живую. Говорят, что из глубины колодца и днем можно видеть звезды. Так, из глубины страдания можно созерцать сверкающие звезды духовного неба. В Библии мне открывались теперь новые стороны - в особенности, откровения о страдании, о справедливости Бога и о справедливости человека. "Бог внемлет нищим и не пренебрегает узников Своих". Более ясным стало убеждение в неизбежности и радости страданий за Христа: "Все желающие жить благочестиво во Христе Иисусе будут гонимы". "Вам дано ради Христа не только веровать в Него, но и страдать за Него", - писал апостол Павел из тюрьмы к верующим. Слово Божие утверждало мою веру и вселяло полное спокойствие в душу, полную свободу от обстоятельств, от людей. Так много теперь говорила книга Иова. Все эти слова и раньше были мне знакомы - но теперь они загорелись каким-то огнем, стали живыми и драгоценными. Иногда Библию не позволяют иметь с собою в тюрьме. Но кто любит Слово Божие, тот заучивает его наизусть. Брат С. был лишен своей Библии при входе во "внутреннюю" тюрьму. Этим, вероятно, думали пресечь его пропаганду. Но он читал наизусть главу из Евангелия и объяснял ее жадно внимавшим слушателям. Приходит время, когда верующие настолько проникнутся Словом Божиим - что будут "живым Евангелием", "письмом Христовым... написанным не чернилами, но Духом Бога Живого", "узнаваемым и читаемым всеми человеками". Тогда же я имел время привести в порядок свои темы, приспособленные для проповеди (их оказалось несколько сот), составив своеобразную систему (симфонию). Например, тема "Страдание" помечена мною на полях в начале книги Иова; тут же приведены собранные мною параллельные места из разных книг Библии. А на особых, вклеенных в Библию листах, эта тема "страдание" названа в ряду других - и против нее упомянута та страница Библии, на которой надо искать все заметки и тексты на эту тему. При дальнейшем чтении Св. Писания приписываются на полях против данной темы все новые мысли и тексты. И постепенно эти темы, как колодцы, наполняются живой водой. Тюрьма изолировала от многих внешних забот мою память, и теперь последняя сосредоточенно и усиленно скопляла (аккумулировала) нужные мысли из Библии и из жизни на различные темы. Хождение по тюремному дворику напоминало верчение белки в колесе. Но и этот круг был разомкнут: и беседами с другими заключенными, и иногда заучиванием наизусть какой-либо главы из Библии. Моей третьей опорой была работа. В тюрьме были различные мастерские, но меня туда не посылали работать, так как я был в разряде не осужденных, а следственных. Поэтому я мог делать, что хотел. Мой сосед научил меня переплетать - благодаря этому искусству я исправил свой Новый Завет. Я купил его еще в 1905 г., когда был студентом Петербургского Университета. Это было вскоре после моего обращения, моего внутреннего поворота ко Христу. С тех пор эта книга была постоянно со мной - я носил ее в кармане. Помню, как однажды в Варшаве, во время одного восстания, солдаты Лейб-Гвардии Волынского полка обыскивали чуть ли не каждого прохожего, особенно мужчин. "Руки вверх!" - скомандовали мне. "Ага", - сказал один, нащупав у меня нечто в кармане пиджака. "Что, револьвер?" - спросил другой. "Ну да, - сказал я, вынимая Евангелие, - это мое оружие, мой меч"... Солдаты посмеялись и отпустили меня. Но от постоянного ношения и частого употребления мой Новый Завет рассыпался по листочкам - поэтому в тюрьму я взял с собой Библию, а Новый Завет мне принесли позже, для починки. В тюрьме оказалось достаточно времени, чтобы приклеить чуть ли не каждый листочек при помощи тонкой бумаги и крепко пришить; в общем, Евангелие мое вышло из тюрьмы более прочным, чем вошло в нее (в прямом и в переносном смысле). Однажды раздавали заключенным кофе. Оно было завернуто в бумагу, которая, к ужасу моему, оказалась листами из Евангелия. Я немедленно пошел заявить протест. В небольшой комнате несколько человек еще продолжали делать пакетики, употребляя для этого священные страницы. "Разве это по закону?" - спросил я одного из коммунистов. "Конечно... вон видите куча книг религиозного содержания; нам приказано их все уничтожить. Они изъяты из тюремной библиотеки". - Входит комиссар, заведующий учебной частью в тюрьме. "Что тут за шум? О чем спор?" - говорит он, обращаясь ко мне. "А вот угадайте", - отвечаю я, протягивая ему смятые листочки. "Что это? Евангелие?"... - "Вы же, товарищ Н., распорядились употребить эти книги", - говорят работающие. "Нет, это неправильно. Можете уничтожать литературу религиозного содержания, как то жития, церковные книги... А Библия признается литературным памятником, который уничтожать запрещено. Об этом была недавно телефонограмма политпросвета". (Отдел политического просвещения.) "Вот видите... - сказал я. - Позвольте же, я выберу из этих бракованных книг Евангелия, и возвращу их в библиотеку". - "Что ж, пожалуйста"... И вслед за этим я извлек из этих выброшенных книг 167 экземпляров Св. Писания - это были книги на русском, французском, греческом, древнееврейском, армянском, грузинском и др. языках, подаренные разными жертвователями в тюремную библиотеку. Придя в библиотеку, я получил каталог для регистрации книг, - записал их, и, с согласия библиотекаря (тоже из заключенных), взялся заведовать этим отделом, выдавать эти книги заключенным и вообще помогать в библиотеке. Она была довольно обширна, но, к сожалению, из многих книг были вырваны страницы (как известно, для надобностей курения). Благодаря этой работе усилилась моя связь с арестантами: я мог руководить чтением некоторых из них, рекомендуя хорошие книги из русской художественной литературы (тем более, что когда-то это было моей специальностью в гимназии, где я был до 1913 г. преподавателем русской и всеобщей литературы). Это же сотрудничество в библиотеке открыло мне доступ к книгам и для самого себя - и некоторые основательные труды (например, "Предшественники реформации" Гаусрата) были мною прочитаны. В тюрьме были администрацией организованы курсы по общеобразовательным предметам, языкам и т. д. Преподавали сами заключенные, среди которых было немало образованных людей. Я записался на курсы английского языка. Посещение этих уроков давало много преимуществ помимо приобретения полезных знаний. Каждый вечер после поверки, которая происходила в 7 часов, камеры запирались до утра: участников же курсов выпускали на урок. Было большое наслаждение посидеть в более чистой камере, в среде интеллигентных людей (профессор, писатель, директор Художественного Театра и т. п.), поделиться новостями; все это для практики излагалось на английском языке. Было и еще маленькое преимущество. Начальство поощряло посетителей курсов, выдавая им по временам изюм, сахар и т. п. Ну, разве не прав я, называя тюрьму Академией? Это была не только Академия духа, но отчасти и - наук. Самым ценным приобретением для себя из области знаний я считаю ознакомление с древнееврейским языком. Человек 60 евреев было среди заключенных - они сидели за преступления по должности, за спекуляцию. Среди них был осужденный за что-то офицер. Говорил, что попал по доносу со стороны одной знакомой, на почве ревности (такие случаи бывали неоднократно в тюремной практике). Узнав о моем интересе к Библии и к еврейскому языку, они наперерыв предлагали мне свои услуги, совершенно безвозмездно. Один из них сделался постоянным моим учителем. Когда я пропускал день, он искал меня и упрекал в лености. Постепенно меня научили писать и читать; потом я составил элементарную грамматику. Какое наслаждение было читать в подлиннике, на священном языке пророков и Христа историю Авраама, Песнь Песней, псалмы, пророчества, молитвы из богослужебной синагогальной книги. Со своим учителем я прочел 13 глав Евангелия от Матфея. - Это и ему давало возможность знакомиться с учением Иисуса Христа; при этом он не раз восхищался возвышенными идеалами Нагорной проповеди. На прогулках я упражнялся при встречах с евреями в разговорной речи на этом же языке. Как ни странно, тюрьма открыла мне дверь еще в одну область знания, столь священную и близкую для меня. Не учит ли нас Бог "извлекать драгоценное из ничтожного?" Некогда Иеремия жаловался Богу: "Горе мне, мать моя, что ты родила меня человеком, который спорит и ссорится со всею землею"... "Ты знаешь, что ради Тебя несу я поругание"... "За что так упорна болезнь моя, и рана моя так неисцельна, что отвергает врачевание?"... Но Бог говорит ему: "Если извлечешь драгоценное из ничтожного, то будешь, как Мои уста... И сделаю тебя для этого народа крепкою медною стеною; они будут ратовать против тебя, но не одолеют тебя, говорит Господь". Беседы с евреями еще более углубили мой интерес к еврейскому вопросу, который, по словам Владимира Соловьева, есть вопрос христианский; он будет разрешен обращением евреев ко Христу, но помочь этому обращению мы можем лишь тогда, когда сами будем являть свет, любовь и мудрость Евангелия в нашей жизни. И как много глубокой тоски и жгучей жажды таится в глубине еврейского сердца, той самой, которая вдохновляла их отцов, названных в Новом Завете "сынами пророков и Завета"... Только не узнают они Христа в нашей практической жизни и даже в нашем истолковании христианства, которое так же похоже на Евангелие, как Талмуд на Библию.О. Георгий Однажды я простудился - почувствовал что-то вроде сухого плеврита. Меня направили в перевязочную комнату. Небольшая чистая камера. Посреди нее стоит иеромонах, исполняющий должность санитара. Вереница больных проходит через комнату. Большинство страдает экземой, язвами на ногах. О. Георгий, человек лет 50, с длинными лоснящимися от елея редкими волосами и простым русским (мужицким) лицом; глаза его прямо светятся лучистым сиянием. Любит говорить отечески, с народным юмором. Мы с ним очень подружились. Я стал помогать ему писать названия лекарств по-латыни, ибо он писал их по-русски, и то не совсем ладно. Еще одно приобретение и улучшение. Он дал мне ключ от этой тихой и чистой камеры, которая после двух часов всегда была свободна, и я мог приходить сюда для чтения Библии, писания писем и т. п., изолировавшись от тюремной грубости, вызовов и т. д. Но еще большим приобретением было знакомство с этим типом истого русского православия или просто русского христианства, при всей простоте вмещающей и мудрость и крепкую волю, а главное удивительную мягкость, широту и любовь, любовь без конца... Он был в тюрьме как бы старцем, к которому ходили за советом. Даже еврей Н., из интеллигентов, любил придти и отвести душу в камере отца Георгия. Камера была чистая, светлая; из нее видна была другая часть Москвы (противоположная той, которая открывалась из моего окна). Вон сверкает пламенеющий костер, над высокими крышами и куполами - это Храм Христа Спасителя... В той стороне и мой дом. "Не тужи, золото мое, все будем свободны", - оптимистически говорил он, бывало, заключенному. История его поучительна. Он был сначала послушником у знаменитого оптинского старца Амвросия, потом там же в Оптиной пустыни иеродиаконом - и действительно воплощал в себе трогательное, умилительное, типичное для Оптиной пустыни "православие сердца". [С него (старца Амвросия) Достоевский писал образ Зосимы для "Братьев Карамазовых".] О старце Амвросии он рассказал мне историйку, по его словам, нигде не записанную. Пришел в Оптину странник, в тяжелых веригах, в медной шапке и с железной палицей - все это он носил для смирения многогрешной плоти. "Благослови, батюшка, вериги носить", - обратился он к о. Амвросию. Старец посмотрел на него и молчит. "Нет, не благословляю"... Откланялся смущенный странник, пошел к воротам. Вдруг слышит, кто-то нагоняет его; только обернулся, а тут молодой послушник с разбегу как толкнет его в шею - и шапка со звоном покатилась с головы. "Ах ты, мошенник этакой! И таких негодяев держат у вас в обители!" - распалился странник. Побежал к отцу Амвросию. А тот улыбается... "Что это, батюшка, у тебя за озорники такие?"... - "Ну, вот видишь, я говорил тебе, что не могу благословить тебя... Плоть смиряешь, а себя не смирил... Поди-ка в кузницу и скажи, чтоб вериги с тебя сняли... Так-то лучше будет"... Пошел странник в кузницу... Так и висят эти вериги в обители по сей день, - в поучение о том, что есть смирение... О. Георгий видел и Л. Н. Толстого, как он приходил в Оптину, покинув Ясную Поляну. Не попав на прием к старцу Иосифу, который лежал тогда тяжело больной, Лев Николаевич пошел по лесной дорожке, в раздумье. Видит два монаха идут, несут лукошки с грибами. Поздоровались. "Хорошо у вас здесь!.. Хотел бы я тут избушку построить и с вами жить"... - "Что ж, это можно"... - ласково ответил один из иноков. Затем Лев Николаевич, после вторичной неудачной попытки попасть к о. Иосифу, отправился в Шамордино, к своей сестре, монахине Марии Николаевне. Он очень любил ее. О. Георгий уверяет, что Лев Николаевич сказал тогда сестре: "Машенька, я раскаиваюсь в своем учении об Иисусе Христе"... Разговор этот пресекся с приездом Черткова и Маковицкого, которые увезли Льва Николаевича из Шамордина... (Во время этого путешествия Лев Николаевич простудился и скончался на станции Астапово.) Из Оптиной пустыни о. Георгий перевелся в Мещовский монастырь Калужской губ., где и был игуменом. Он произносил проповеди, очень активные и страстные. Был арестован; присужден к расстрелу. На станции Калуга его должны были снять с поезда красноармейцы. Когда поезд подошел к Калуге, солдатского отряда там не оказалось. Поезд проследовал в Москву... Здесь о. Георгий по болезни попал в больницу Бутырской тюрьмы, потом остался там санитаром. За это время дело его было пересмотрено, и смертная казнь заменена была пятилетним заключением. "Веруй всегда в милость Божию, золотце", - говорил он мне. Его мало смущало мое расхождение с православием. Мою записку о крещении он прочел и вернул, почти без критики. А о самом крещении сказал: "Это ничего. Это ты от усердия. Бог усердие любит... Ты хотел повторить сознательно обеты крещения, которые за тебя сказали в детстве. А мы, монахи, их повторяем при пострижении. Вон, на, возьми, устав наш иноческий, - там увидишь. Эх, Владимир Филимонович, золотой мой... Выйдем на свободу, будем вместе работать... Будем ездить по селам с походной литургией - я буду служить, а ты проповедовать... А еще того лучше... бери святительский жезл... (т. е. иди в архиереи)... Не упущай золотого времени!.."Лекция о красоте - Вы, я слышал, лекции публичные читаете? - обратился ко мне однажды заведующий учебной частью в тюрьме, коммунист N.: - Так вот не можете ли и здесь прочесть лекцию для заключенных? Я подумал и сказал: "Ну, хорошо, я прочту - на тему "О красоте". Эту лекцию я часто читал в Москве, под названием "Смысл красоты"; однажды и в Консерватории. Но требуются музыкальные иллюстрации. Не позволите ли с воли вызвать того артиста, который обычно играл на рояле во время моей лекции?" - "Что ж, это мы сорганизуем через Карательный Отдел". - "Только, - сказал я, - тему попроще назовем - ну, хотя бы так: Как сделать нашу жизнь прекрасной? - чтобы всем было понятно". Через несколько дней меня вызвали в канцелярию тюрьмы. Оказывается, прибыл пианист К., и меня вызвали для переговоров с ним. Это была моя первая встреча со знакомым после долгого перерыва - ибо всякие свидания со мной были запрещены. Мы условились насчет музыкальных номеров. Как обыкновенно, он должен сыграть несколько пьес из Шопена, Баха, Бородина, Бетховена и т. п. Потребовали у меня конспект лекции для цензуры. Заключенным предложены были для порядка билеты (хотя и бесплатные). Сначала было позволено раздать 300 билетов, но ввиду побега, случившегося накануне лекции, число посетителей сократили до 150. В назначенный день нас вывели попарно из главного корпуса в особое здание, расположенное на тюремном дворе; там была эстрада и рояль. На каждых 10 заключенных шел 1 часовой. В парах иду и я. Вот и зал. Угрюмый, темный, с простыми деревянными лавками. Смотрю и глазам не верю. Один из моих друзей стоит тут же. Он пришел в качестве механика, для проверки исправности рояля. Подполз под рояль, потрогал педали. "Все в порядке!" Пианист тронул уверенным прикосновением клавиши. Гомон в зале сразу стих. Двадцатая прелюдия Шопена. Мощные, властные аккорды захватывают, чаруют... Разнузданная обычно публика, воры, грабители - сидят, затаив дыхание, с блестящими глазами или с потупленным взором. Потом пятнадцатая прелюдия Шопена с ее тоскующим вопрошанием, которое может насытить только бессмертная красота, и о ней-то говорят прекрасные гармонические созвучия, словно нисходящие из мира нездешнего, горнего чредою могучих и мерных ударов - аккордов на бедную, темную землю. Музыка всегда хорошо настраивает меня перед лекцией. А теперь, в этих душных, грязных стенах, при этом контрасте вечной красоты, свободы с наличным безобразием, грубостью, этими решетками и стражей - в душе рождается страстная жажда петь песню о красоте, петь и звать к свободе... Уже полгода прошло, как я читал последнюю публичную лекцию в "кизеветтеровском" зале Университета перед тысячной толпой молодежи. Это была моя последняя лекция на тему "Христос". И теперь долго накоплявшаяся в душе скорбь рвалась наружу... Хотелось в каждое слово вложить сердце, - пусть это будет моя последняя, лебединая песня, пусть я дорого за нее заплачу!.. Я говорил о том, как жаждет русская душа красоты и жизни в красоте и как непрекрасна наша жизнь. Красота искусства и природы напоминают о иной, лучшей жизни, влекут нас ввысь, к небу, к Богу. Прочел известное стихотворение Лермонтова, в котором поэт свидетельствует, что краса полей, желтеющей нивы, лесного цветка и ручья преображают его дух.Тогда смиряется души моей тревога, Одна есть в мире красота -   Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...  Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...  ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...  Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом... Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:
|