Различные уровни «теоретической» жизни

Как же следует представлять себе «жизнь, подчинен­ную уму»? Прав ли И. Дюринг¹, определяющий её как жизнь учёного? Если рассмотреть, какая деятельность пользова­лась признанием в школе Аристотеля, нельзя не согла­ситься, что философская жизнь предстает здесь многосто­ронним научным поиском. Аристотель проявил себя вели­ким организатором исследований². Созданная им школа занимается накоплением информации во всех областях знания. Тут собирают всевозможные сведения — истори­ческие (например, составляют список победителей Пифийских игр), социологические (устройство различных госу­дарств), психологические и философские (мнения древ­них мыслителей). Накапливаются также бесчисленные зоо­логические и ботанические наблюдения. Эта традиция сохранится в аристотелевской школе на протяжении веков. Но все эти материалы предназначаются не для того, чтобы удовлетворить праздное любопытство. Исследователь аристотелевской школы не просто собиратель фактов³. Факты интересуют его лишь постольку, поскольку они позволяют проводить сопоставления и аналогии, классифицировать явления, строить предположения относительно их при­чин — и все это в постоянном взаимодействии между на­блюдением и умозаключением, причём, как говорит Ари­стотель, доверяться надо больше наблюдению фактов, не­жели умозаключениям, а на умозаключения полагаться лишь тогда, когда они согласуются с наблюдаемыми фактами⁴.

¹ During. Aristoteles. Heidelberg, 1966, S. 472.

² См.: W. Jaeger. Aristotle. Oxford University Press, 1967 (1. ed. 1934), ch. XIII, «The Organization of Research»; /. During. Aristoteles, S. 524 f.

³ L. Bourgey. Observation et experience chez Aristote. Paris, 1955, p. 69 et suiv.

⁴ О возникновении животных. III, 760 b 30.

Итак, бесспорно, что жизнь, подчиненная уму, для Ари­стотеля состоит в значительной мере в том, чтобы наблю­дать, исследовать и размышлять над собранными наблюде­ниями. Но деятельность эта осуществляется, я бы сказал, в духе почти благоговейного внимания к действительности во всех её аспектах, будь то низменных или высоких, ибо во всем можно найти следы божественного начала. В этом смыс­ле чрезвычайно интересны первые страницы трактата «О частях животных»¹, в котором Аристотель освещает и на­правления, и мотивации исследования. Различая среди при­родных сущих те, что не рождены и не погибнут вовек, и те, что причастны возникновению и гибели, Аристотель по-раз­ному оценивает возможности, какими мы обладаем для их познания. Что касается нетленных субстанций — светил и небесных сфер, то знания наши о них весьма скудны, хотя мы и жаждем их познать, тогда как относительно субстан­ций преходящих, которые нам более доступны, мы распола­гаем многими сведениями. Призывая к исследованию этих двух областей реальности, Аристотель приводит в качестве аргумента то удовольствие, какое доставляет их познание:

И в том и в другом исследовании есть своя прелесть. Вечные сущие, хоть мы соприкасаемся с ними лишь в малой степени, по ценности их познания приятнее всего окружающего нас, подобно тому, как бросить беглый взгляд, выхватывающий отдельные чер­ты любимого человека, для нас приятнее, чем видеть во всех под­робностях множество других объектов, сколь бы велики они ни были. Исследование же земных творений — растений и животных — вслед­ствие более достоверного и более полного познания их достигает превосходства научного знания².

Возможно, продолжает Аристотель, некоторые скажут, что, изучая живую природу, поневоле приходится зани­маться низменными предметами. Отвечая на такое возра­жение, он опять-таки ссылается на удовольствие созер­цания:

Наблюдением даже над теми из животных, которые неприят­ны для чувств, создавшая их природа доставляет всё-таки невыра-

¹ О частях животных, 644 b 22 и ел.

² О частях животных, 644 b 31. Перевод этого текста и примечания к нему см. у Ж.-М. Леблона: J.-M. Le Blond. Aristote, philosophe de la vie. Paris, 1945, p. 11

зимые наслаждения людям, способным к познанию причин и филосо­фам по природе. Не странно ли и не противоречит ли рассудку, что, рассматривая их изображения, мы получаем удовольствие, воспринимая создавшее их искусство, например, живопись или скуль­птуру, а созерцание самих произведений природы нам менее по вку­су, между тем как мы получаем вместе с тем возможность ус­матривать их причины. Поэтому не следует ребячески пренебре­гать изучением незначительных животных, ибо в каждом произве­дении природы найдется нечто, достойное удивления; и по слову Гераклита, обращенному, как говорят, к чужестранцам, искавшим с ним встречи, но в нерешительности остановившимся у порога, увидев его греющимся у очага (он призвал их быть смелыми и вхо­дить: «ибо и здесь существуют боги»), надо и к исследованию жи­вотных подходить без всякого отвращения, так как во всех них содержится нечто природное и прекрасное*.

Здесь угадывается глубинная установка, определяющая жизнь, подчиненную уму, созерцательный образ жизни. Если мы испытываем радость от познания и светил небес­ных, и существ подлунного мира, то объясняется это тем, что мы находим в них, прямо или косвенно, следы неодо­лимо влекущей нас реальности — первоначала, движуще­го, по Аристотелю¹, все остальное, подобно тому как пред­мет любви движет любящего. Вот почему наблюдение звезд и небесных сфер, которые и сами являются притягатель­ными для нас началами, доставляет нам столько же удо­вольствия, как и мимолетный взгляд на любимого челове­ка. Что же до изучения природы, то оно доставляет нам удовольствие в той мере, в какой мы открываем тут бо­жественное искусство. Художник всего лишь подражает искусству природы, и в некотором смысле человеческое искусство — это только одно из проявлений изначального и первоосновного искусства природы. Поэтому красота природы превосходит все красоты искусства. Кто-то мо­жет возразить, что в природе существуют и явления оттал­кивающие. Это верно, но разве не становятся они для нас прекрасными, когда их воспроизводит искусство?² Если мы получаем удовольствие, видя уродливые и отвратительные вещи, изображенные художником, причина в том, что нас восхищает мастерство, с каким он их передал. Заметим мимоходом, что именно в эллинистическую эпоху, которая

¹ Метафиз., XII, 1072 Ь 4. ² Поэтика, 1448 b 10.

начинается во времена Аристотеля, искусство становится ре­алистическим; оно все чаще изображает обыденные вещи, людей из низших социальных слоёв, всякого рода живот­ных¹. Но если, глядя на такие произведения, мы с удоволь­ствием отмечаем искусность художника, то почему бы нам не восхищаться в самой действительности искусностью при­роды, тем более что она не просто творит, а взращивает жи­вые существа и, таким образом, являет собой некое имма­нентное искусство? Мы получим удовольствие от изучения любых творений природы, если попробуем проникнуть в её замыслы, понять конечную цель её созидательной работы.

Итак, согласно Аристотелю, мы прозреваем в природе присутствие божественного начала. Таков смысл приве­денных у него слов Гераклита. Чужестранцы, посетившие философа, ожидают, что их примут в главном помещении, где горит огонь Гестии, но Гераклит приглашает их к ку­хонной печи², ибо всякий огонь божествен. Это означает, что отныне у священного нет особых средоточий, вроде жертвенника Гестии: вся физическая реальность, весь мир священны. Даже самые неприметные существа достойны удивления и причастны божественному.

В главе о Платоне³ мы сказали, что познание всегда связано со стремлением с аффективностью. То же самое мы можем сказать и по поводу Аристотеля. Наслаждение исследователя, созерцающего творения, сродни тому удо­вольствию, какое испытывает влюбленный, глядя на лю­бимое существо. Для философа всякое сущее прекрасно, потому что он способен соотнести его с общим замыслом Природы и общей иерархической устремленностью мира к началу, составляющему высший предмет желания. Тес­ная связь познания с аффективностью выражена в крат­кой формулировке «Метафизики»: «Высшие предметы же­лания и мысли тождественны друг другу»⁴. Созерцательный образ жизни обнаруживает своё этическое измерение. Коль скоро философ находит удовольствие в

¹ Onions. Art and Thought in the Hellenistic Age. The Greek World View 350 — 50 ВС. London, 1979, p. 29 — о связи между философией Аристотеля и эллинистическим искусством.

² L. Robert. Heraclite a son foumeau. — L. Robert. Scripta Minora, p. 61—73.

³ См. с. 82-83.

⁴ Метафиз, XII, 1072 а 26 и е⁷*.

познании сущего, он не желает в конечном счёте ничего иного, кроме того, что приближает его к высшему предме­ту желания. Эту мысль можно было бы выразить, повто­рив замечание Канта: «Непосредственный интерес к красо­те природы [...} всегда служит признаком доброй души»¹. Дело в том, объясняет Кант, что человеку в таком случае приятна не только форма творения природы, но и само его существование и «он не связывает с этим чувственную привлекательность или какую-либо цель». Наслаждение красотами природы парадоксальным образом есть интерес без интереса. В контексте аристотелевской философии это отсутствие своекорыстного интереса соответствует само­отречению, благодаря которому индивидуум возвышается до уровня духа, ума, образующего его подлинное «я», и осознает своё влечение к высшему началу, высшему пред­мету желания и высшему предмету мысли.

Итак, можно ли охарактеризовать «теоретическую жизнь» как «жизнь учёного»? Мне думается, что понятие «ученый» в его современном смысле слишком ограниченно, чтобы вместить в себе столь различные виды деятельности, как составление перечня победителей Пифийских игр и раз­мышление о бытии как таковом, наблюдение животных и доказательство существования в мире первого движущего начала. Трудно отнести к деятельности «ученого» духовную активность, которая, по Аристотелю, в какие-то особые моменты аналогична деятельности первоначала — Мышле­ния, направленного на Мышление. Мы уже видели², что Аристотель пытается изъяснить, каково блаженство боже­ственного мышления, сравнивая его с тем, что испытывает в редкие мгновения человеческий ум. Очевидно, блажен­ство человеческого ума достигает наивысшей степени, ког­да в такие мгновения он постигает в неразъятном созерца­нии неразъятность божественного блаженства³. Ничто так не далеко от теории, как «теоретическое» состояние, т.е. созерцание.

¹ Критика способности суждения, § 42'*.

² См. с. 92.

³ Метафиз., XII, 1075 а 5: «Так же как обстоит дело с человеческим умом, во всяком случае когда он не [весьма правдоподобная конъектура Диано в его издании "Метафизики", Ban, 1948] направлен на составное, в течение определённого времени (у него благо не в этой или другой части

Таким образом, следовало бы говорить не столько о жизни учёного, сколько о «жизни, устремленной к мудрости», о жизни «философской», потому что мудрость представляет для Аристотеля совершенство созерцания (theoria). В его глазах человеческий ум далек от подобного совершенства и приближается к нему лишь в редкие мгновения. Созерца­тельная жизнь предполагает множество иерархических уров­ней, от простейшего до наивысшего; как мы видели, сам Аристотель, говоря о блаженстве созерцания, замечает, что человек, ведущий поиск, не так счастлив, как тот, кто уже обладает знанием. Восхваление жизни, подчиненной уму, является у Аристотеля описанием реального образа жизни, который он вел вместе с членами своей школы, и одновре­менно идеальной программой, проектом, призывом возвы­шаться, восходя по ступеням, до состояния мудрости — состояния скорее божественного, нежели человеческого: «Бог один иметь лишь мог бы этот дар» ¹.

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: