|
ОБ УПАДКЕ СРЕДНЕВЕКОВОГО МИРОСОЗЕРЦАНИЯРеферат, читанный в заседании Московского Психологического общества 19 октября 1891 года Средневековым миросозерцанием я называю для краткости исторический компромисс между христианством и язычеством,— тот двойственный полуязыческий и полухристианский строй понятий и жизни, который сложился и господствовал в средние века как на романо-германском Западе, так и на византийском Востоке. Обыкновенно и противники и защитники средневекового миросозерцания одинаково принимают его за само христианство или, во всяком случае, признают между ними такую неразрывную связь, как между содержанием и соответствующей ему формой. Я нахожу полезным и важным выяснить, что христианство и средневековое миросозерцание не только не одно и то же, но что между ними есть прямая противоположность. Этим самым выяснится и то, что причины упадка средневекового миросозерцания заключаются не в христианстве, а в его извращении и что этот упадок для истинного христианства нисколько не страшен. I Сущность истинного христианства есть перерождение человечества и мира в духе Христовом, превращение мирского царства в Царство Божье (которое не от мира сего). Это перерождение есть сложный и долгий процесс, недаром же оно в самом Евангелии сравнивается с ростом дерева, созреванием жатвы, вскисанием теста и т. п. Но разумеется, христианское перерождение человечества не может быть только естественным процессом, не может совершаться само собою, путём бессознательных движений и перемен. Это перерождение есть процесс духовный («Истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится водою и духом, не может войти в Царствие Божие» 2); в нём должно непременно участвовать само человечество своими собственными силами и своим сознанием. Существенное и коренное от- личие нашей религии от других восточных, в особенности от мусульманской, состоит в том, что христианство как религия богочеловеческая предполагает действие Божие, но вместе с тем требует и действия человеческого. С этой стороны осуществление самого Царства Божия зависит не только от Бога, но и от нас, ибо ясно, что духовное перерождение человечества не может произойти помимо самого человечества, не может быть только внешним фактом; оно есть дело, на нас возложенное, задача, которую мы должны разрешать. Не менее ясно и то, что за раз, одним актом эту задачу не только разрешить, но и сознать во всем её значении невозможно. Обращение и перерождение даже единичного человека вдруг не совершается. Возьмем личных учеников Христа. Если кто, то они имели все удобства для полного и быстрого духовного возрождения. И однако, во всю земную жизнь Спасителя и потом до самой Пятидесятницы мы такого возрождения не замечаем. Они остаются такими, какими были. Явление Христа поразило их 3. Его духовная сила привлекла их и привязала к Нему, но не переродила. Они верили в Него как в факт высшего порядка и ждали от Него установления Царства Божия, так же как внешнего факта. И именно на них, на этих избранниках, на этой соли земли, мы лучше всего можем видеть, как мало значит такая вера в Божественное как во внешний сверхъестественный факт. Не случайно, конечно, в знаменитой гл. XVI Матфея поставлены рядом: величайшая похвала Петру за его горячее исповедание правой веры и затем такое обращение к тому же Петру: «Отойди от меня, сатана; соблазн ты мне, потому что мыслишь не по-божески, а по-человечески» 4. Значит, можно иметь самую ревностную, самую пламенную и самую православную веру и, однако же, не иметь Духа Божия и уподобляться сатане, как и в другом месте Нового завета говорится: «И бесы веруют и трепещут» 5. И чем с большею ревностью и прямолинейностью проявляется внешним образом такая вера, тем она не только противнее Духу Христову, но тем менее в ней самой внутренней мощи и прочности. Не напрасно опять-таки рассказано в евангелиях, как тот же ревностный ученик Христов отрубил ухо слуге первосвященника для защиты своего Учителя, а затем в ту же ночь три раза отрекся от Него6. Приписывать эту несостоятельность веры Петровой его особенному характеру — это всё равно, что вину псевдохристианского фанатизма и насильничест-ва сваливать, как это у нас принято, на одну западную католическую церковь, для которой апостол Петр признается специальным прототипом. Но в Евангелии нечто подобное рассказывается и о любимом ученике Христовом — об Иоанне, этом прототипе, как иные думают, нашего восточного православия. «Заговорил Иоанн и сказал: Наставник! Мы видели какого-то человека, именем Твоим изгоняющего бесов, и запретили ему, потому что он не следует за нами. И сказал ему Иисус: Не запрещайте, ибо, кто не против нас, тот за нас». «И было, что исполнялись дни взятия Его (от земли), и Он уставил лице своё идти в Иерусалим; и послал вестников пред лицем Своим. И, идя, вошли в село самарянское, чтобы приготовить Ему. И не приняли Его (там), потому что лице Его было, как у идущего в Иерусалим. Видя же (это), ученики Его Иаков и Иоанн сказали: Господи, хочешь, скажем, чтоб огонь сошел с неба и истребил их, как и Илия сделал? — Обернувшись же, запретил им и сказал: не знаете, какого вы духа; ибо Сын человеческий пришел не погублять души человеческие, но спасать.— И пошли в другое село» (Лук. IX, 49—56). Если главное дело в вере, то уж на что, кажется, сильнее веры, когда сейчас же, без малейшего сомнения готовы огонь с неба низводить; и, однако, при такой великой, по-видимому, вере Иаков и Иоанн не знали духа Христова, и именно потому не знали, что верили более всего в Его внешнюю чудодейственную силу. Эта сила была, но не в ней было дело. II Только после внешней разлуки дух Христов внутренне овладел апостолами и переродил их. Так же овладел он и тою первою общиною верующих в Иерусалиме, у которых, по словам Деяний Апостольских, было одно сердце и одна душа 7. Но церковь в обширном смысле, христианское человечество во всем своем объёме до сих пор ещё не дожило до своей Пятидесятницы; оно также внешним образом относится ко Христу, как относились апостолы во время Его земного жития,— оно также ещё не научилось мыслить по-божьи, также не знает, какого оно духа. Чем шире распространялась проповедь о новом духовном Адаме по языческому миру, тем более сопротивления и упругости оказывал ветхий, плотский Адам. Уже в Апостольских Посланиях к различным церквам решительно преобладает обличительный характер, уже в этих первых христианских общинах, рядом с особыми духовными дарами, появляются и особые безобразия (см. Поел. ап. Павла к коринфянам). Давнишнее и весьма распространенное представление об эпохе до Константина Великого как о времени идеальной чистоты, как о золотом веке христианства может быть допущено лишь с большими ограничениями. Разница, конечно, была, но полной противоположности не было между последующими веками и теми первыми. Вообще и в то время большинство христиан относилось к Царству Божию внешним образом, ожидало его пришествия как внешней чудодейственной катастрофы, которая должна разразиться не сегодня, так завтра. Но, несмотря на грубость такого взгляда, самая эта предполагаемая близость конца мира, с одной стороны, а с другой — ещё более близкая возможность мученичества поддерживали тогдашних христиан на известной духовной высоте и не позволяли практическому материализму брать верх. Конечно, гонения не были явлением обычным, повсеместным и повседневным. Безусловно, всеобщих гонений — во всей Римской империи — не бывало вовсе; гонения обширные продолжались очень короткое время; большинство же гонений имело местный и случайный характер. Но так как были римские законы, в силу которых можно было преследовать христианство в качестве уголовного и государственного преступления, то возможность мученичества всегда и везде висела над христианами и придавала очищающий, трагический характер их жизни. Важное преимущество тех веков перед последующими состояло в том, что христиане могли быть и бывали гонимыми, но ни в каком случае не могли быть гонителями. Вообще же принадлежать к новой религии было гораздо более опасно, чем выгодно, и потому к ней обращались обыкновенно лучшие люди с искренним убеждением и одушевлением. Жизнь тогдашней церкви если не была вполне проникнута духом Христовым, то во всяком случае высшие религиозно-нравственные мотивы в ней преобладали. Было среди языческого мира действительно христианское общество, далеко не совершенное, но всё-таки управляемое другим, лучшим началом жизни. С этой стороны прекращение гонений и официальное признание новой религии сначала полноправною, а потом и господствующею произвело в самом деле важную перемену к худшему. При Константине Великом и при Констанции к христианству привалили языческие массы не по убеждению, а по рабскому подражанию или корыстному расчету. Явился небывалый прежде тип христиан притворных, лицемеров. Он ещё более размножился, когда при Феодосии, а окончательно при Юстиниане язычество было запрещено законом и, кроме разбросанной горсти полутерпимых ев- реев, всякий подданный греко-римской империи принудительно обязывался быть христианином под страхом тяжких уголовных наказаний. Разумеется, между образовавшимся таким образом типом христиан поневоле, из-под палки и оставшимся типом настоящих христиан, по глубокому убеждению образовалось множество переходных оттенков поверхностного и равнодушного христианства. Но все это без всякого различия было прикрыто общею организациею внешней церкви, в которой все категории внутреннего достоинства стерлись и смешались. Прежнее действительно христианское общество расплылось и растворилось в христианской по имени, а на деле — языческой громаде. Преобладающее большинство поверхностных, равнодушных и притворных христиан не только фактически сохранило языческие начала жизни под христианским именем, но всячески старалось — частию инстинктивно, а частию и сознательно — утвердить рядом с христианством, узаконить и увековечить старый языческий порядок, принципиально исключая задачу его внутреннего обновления в духе Христовом. Тут-то и положена была первая основа того хри-стианско-языческого компромисса, который определил собою средневековое миросозерцание и жизнь. III Я не говорю о фактическом компромиссе между абсолютною истиною и нашею действительностью. Вся наша жизнь, прошедшая, настоящая и будущая, до конца истории, есть в каждом своем данном состоянии фактический компромисс между осуществляющимся в мире высшим идеальным началом и тою материальною, не соответствующею ему средою, в которой оно осуществляется. Когда осуществится вполне, тогда конец всякому компромиссу, но тогда же и конец истории и всему мировому процессу. Пока есть какое-нибудь несовершенство в мире, есть, значит, и компромисс противоборствующих начал, ибо что такое несовершенство, как не фактическая уступка высшего начала низшему? Истинное совершенствование требует только, чтобы идеальное начало все глубже проникало в противодействующую ему среду и все полнее овладевало ею. Если есть борьба и победа, усилие и улучшение, если абсолютный идеал не отрицается и не забывается, если он остается внутренним одушевляющим началом и окончательною целью деятельности, то фактический компромисс с реальною средой есть только внешняя необходимость, а не внутренняя ложь. Здесь нет двоеверия. Считаться с дур- ною действительностью как с фактом не значит в неё верить; временно уступать ей в малом, чтобы окончательно упразднить её в большом, не значит поклоняться ей. Лечение болезней есть также, пожалуй, компромисс, его и порицают прямолинейные моралисты; но Христос освятил его своим примером. Но когда языческий мир принял христианство, дело шло не о фактическом компромиссе, который был и без того, а о принципиальном. Большинство новообращенных хотело, чтобы все оставалось по-старому. Они признали истину христианства как внешнего факта и вошли с ним в некоторые внешние формальные отношения, но лишь с тем, чтобы их жизнь оставалась по-прежнему языческою, чтобы мирское царство оставалось мирским, а Царство Бо-жие, будучи не от мира сего, оставалось бы и вне мира, без всякого жизненного влияния на него, т. е. оставалось бы как бесполезное украшение, как простой придаток к мирскому царству. Но Христос приходил в мир не для того, конечно, чтобы обогатить мирскую жизнь несколькими новыми церемониями, а для того, чтобы спасти мир. Своею смертью и воскресением Он спас мир в принципе, в корне, в центре, а распространить это спасение на весь круг человеческой и мирской жизни, осуществить начало спасения во всей нашей действительности — это Он может сделать уже не один, а лишь вместе с самим человечеством, ибо насильно и без своего ведома и согласия никто действительно спасен быть не может. Но истинное спасение есть перерождение, или новое рождение, а новое рождение предполагает смерть прежней ложной жизни, а умирать никому не хочется. Прежде чем решиться принять настоящее спасение как свою собственную задачу, свой подвиг, языческий мир захотел попробовать легкого, дешевого спасения, спасения мертвою верою и делами благочестия, делами, а не делом. И притом делами внешними; но настоящее христианство есть прежде всего дело — дело жизни для человечества, а потом уже дела. Но дело трудно, а дела легки; а всего легче отвлеченная вера в непонятные предметы, т. е. собственное словесное исповедание такой веры. С этой стороны главным образом и было принято христианство. Конечно, как нравственно-историческая задача, как общее дело человечества христианство не сознавалось ясно и определённо и в первые три века, но всё-таки оно было тогда делом жизни для всех: готовиться к мученичеству, к близкому концу мира — задача нелегкая. Но вот мученичество совсем прекратилось, а конец мира стал всё более и более удаляться на задний план. Ни умирать за Христа, ни готовиться к встрече Его второго пришествия не предстояло. И первое и второе Его явление, средоточие и конец мирового процесса, потеряли жизненное значение, стали предметом отвлеченной веры. А между этими раздвинувшимися пределами божественного прошедшего и божественного будущего настоящая человеческая жизнь, которая должна была быть деятельным продолжением одного и деятельным приготовлением другого, осталась при своем материальном бессмыслии и при своей материальной косности. Сохранить эту языческую жизнь, как она была, и только помазать её снаружи христианством — вот чего в сущности хотели те псевдохристиане, которым не приходилось проливать свою кровь, но которые уже начали проливать чужую. Сущность религии в том, что её истина не отвлеченно-теоретическая, а утверждается как норма действительности, как закон жизни. Если не на словах только, а в самом деле верю, напр., в троичность Божества как в религиозную истину, то я должен понимать и принимать её нравственный жизненный смысл. Ибо все наши догматы имеют такой смысл, и сначала он если и не ясно понимался, то живо чувствовался в христианском мире. IV Я не стану излагать теперь свой взгляд на жизненное значение основных христианских истин, в особенности истины о триединстве Божества и о богочеловечности Христа. Этот мой взгляд слишком необычен и, изложенный в двух словах, был бы непонятен. Но можно пояснить, в чем сущность дела, сравнением с другой, более простою религией. Учение ислама довольно скудно содержанием, но эта частная религия вполне осуществляется в жизни мусульманского мира. Представление о Боге как единой исключительной силе весьма односторонне, но зато оно определяет собою весь мусульманский строй: единому деспоту на небе соответствует единый деспот на земле. Теоретическому отрицанию свободы воли и вообще самостоятельности человеческого начала вполне соответствует фатализм и квиетизм как преобладающее жизненное настроение всех мусульман. Христианское учение, в противоположность исламу, заключает в себе полную истину. Но истина не только не осуществлена вполне (что и невозможно до конца мира), но и самая задача её осуществления отрицается мнимыми христианами — отрицается, значит, самый смысл христианства. Смысл христианства в том, чтобы по истинам веры преобразовывать жизнь человечества. Это и значит оправдывать веру делами. Но если эта жизнь была оставлена при своем старом языческом законе, если самая мысль о её коренном преобразовании и перерождении была устранена, то тем самым истины христианской веры потеряли свой смысл и значение как нормы действительности и закон жизни и остались при одном отвлеченно-теоретическом содержании. А так как это содержание мало кому понятно, то истины веры превратились в обязательные догматы, т. е. в условные знаки церковного единства и послушания народа духовным властям. Между тем нельзя же было отказаться от идеи, что христианство есть религия спасения. И вот от незаконного соединения этой идеи спасения с церковным догматизмом родилось чудовищное учение о том, что единственный путь спасения есть вера в догматы, что без этого спастись невозможно. К счастью, ещё кроме догматов сохранились как некий придаток к ним таинства. Хоть истинный смысл их и был частию забыт, а частию не успел развиться, но этот существеннейший элемент христианства имел во всяком случае преимущество общедоступности. Самый ярый ревнитель правоверия не мог требовать, чтобы грудной младенец правильно исповедовал догмат о нераздельном и неслиянном соединении естеств, или анафематствовал Нестория и Евстихия 9. С младенца довольно было и крещения. А если он умирал до крещения? Тогда нечего делать — и для него конец — спасения нет. Чувствительные души выдумывали для таких младенцев разные лимбы 10 на паперти ада. Что касается до сознательно неверующих и еретиков, то их, как известно, к вечным адским мукам заранее приучали посредством мук временных. И вот в какой страшной мере осуществили преемники апостолов пророческое изречение Христа: «Не знаете, какого вы духа» ". V Были же, однако, среди этого извращенного христианства люди, не заменившие живой и животворящей истины мертвым и умерщвляющим догматизмом, были люди, для которых христианство оставалось делом жизни. Без таких истинных христиан средневековый строй не продержался бы так долго и не обнаружил бы той духовной жизни, которую мы в нём действительно находим. Почему же они не спасли его и не переродили? Они не спасли и не могли спа- сти христианского общества, христианского мира, потому что, при всей своей праведности и святости, ошибочно думали, что спасать можно и должно только отдельные души. Они достигли, чего хотели: свои собственные и многие другие души спасли, а общество и мир, от которых они отделились, от которых бежали, остались вне их действия и пошли своим путём. С тех пор как истинно-христианское общество первых веков растворилось в языческой среде и приняло её характер, самая идея общественности//сравни соборности// исчезла из ума даже лучших христиан. Всю публичную жизнь они предоставили властям церковным и мирским, а своею задачею поставили только индивидуальное спасение. Они имели тут, конечно, то извинение, что ведь и власти носили христианское звание и, следовательно, могли и должны были заботиться о христианском направлении публичной жизни. Но дело в том, что всякая власть прежде всего консервативна и, кроме таких исключительных явлений, как, например, Петр Великий, не предпринимает по собственному почину радикальных преобразований. Правительство всё-таки есть порождение своего общества, органически с ним связанное, и если общество греко-римской империи и романо-герман-ской Европы имело преобладающий языческий характер, то государству не было никакого побуждения заботиться о христианском направлении публичной жизни. Конечно, эта задача ближе к власти церковной, но на Западе эта власть, поглощенная борьбою с государством за свои права, всё более и более забывала о своих обязанностях, а на Востоке она не имела самостоятельного положения. Здесь, на Востоке, особенно резко проявился контраст между язы-чеством города и христианством пустыни. За единственным исключением св. Иоанна Златоуста, проповедь восточных аскетов не имела в виду никаких христианских преобразований общественного строя. Во всей византийской истории нельзя указать ни одного определённого требования в этом смысле. Мудрено ли, что государство и его законы оставались такими же языческими, как и общественные нравы? Мудрено ли, что кодекс Юстиниана есть в сущности лишь подкрашенное христианскими словами законодательство языческой римской империи? На Западе было несколько лучше. Были яркие примеры стремлений к социально-нравственному христианству, начиная от принципиального протеста св. Мартина Турского и св. Амвросия Миланского против смертной казни * и кончая деятельностью Григория * По поводу вождей присциллианской секты, казненных императором (узурпатором) Максимом в Трире 12. VII 13. Но вообще и здесь действие церковной власти в этом направлении не было достаточно сильно и успешно и не могло перевесить действия тех примеров, которые давались тою же властью в противоположном смысле. VI Ограничивая дело спасения одною личною жизнью, псевдохристианский индивидуализм должен был отречься не только от мира в тесном смысле — от общества, публичной жизни,— но и от мира в широком смысле, от всей материальной природы. В этом своем одностороннем спиритуализме средневековое миросозерцание вступило в прямое \ противоречие с самою основою христианства. Христианст- !- во есть религия воплощения Божия и воскресения плоти, а её превратили в какой-то восточный дуализм, отрицающий материальную природу как злое начало. Но злым началом сама по себе материальная природа быть не может: она пассивна и инертна — это женственный элемент, принимающий то или другое духовное начало. Христос выгнал из Марии Магдалины 7 бесов и одушевил её Своим Духом 14. Когда же мнимые христиане отлучили от духа Христова материальную природу, эту всемирную Магдалину,— в нее, естественно, вселились злые духи. Я разумею чрезвычайное развитие черной магии и всякой чертовщины к концу средних веков и в начале новых. Духи были вызваны, но заклинания не действовали. Представители псевдохристианства, отчасти сами уподобляясь верующим бесам в своем догматизме, а отчасти в своем ложном спиритуализме, утративши действительную силу духа, не могли подражать Христу и апостолам и прибегли к обратному приему. Те изгоняли бесов для исцеления одержимых, а эти для изгнания бесов стали умерщвлять одержимых. VII В то время как мнимые христиане отрекались и отрекаются от Духа Христова в своем исключительном догматизме, одностороннем индивидуализме и ложном спиритуализме, в то время как они теряли и теряют его в своей жизни и деятельности,— куда же скрылся сам этот дух? Я не говорю про Его мистическое присутствие в таинствах церкви, ни про Его индивидуальное действие на избранные души. Неужели человечество в целом и его история покинуты Духом Христовым? Откуда же тогда весь социально-нравственный и умственный прогресс последних веков? Большинство людей, производящих и производивших этот прогресс, не признает себя христианами. Но если христиане по имени изменяли делу Христову и чуть не погубили его, если бы только оно могло погибнуть, то отчего же нехристиане по имени, словами отрекающиеся от Христа, не могут послужить делу Христову? В Евангелии мы читаем о двух сынах; один сказал: пойду — и не пошел, другой сказал: не пойду — и пошел //сравни экзистенциализм – это гуманизм//. Который из двух, спрашивает Христос, сотворил волю Отца? 15 Нельзя же отрицать того факта, что социальный прогресс последних веков совершился в духе человеколюбия и справедливости, т. е. в духе Христовом. Уничтожение пытки и жестоких казней, прекращение, по крайней мере на Западе, всяких гонений на иноверцев и еретиков, уничтожение феодального и крепостного рабства — если все эти христианские преобразования были сделаны неверующими, то тем хуже для верующих. Те, которые ужаснутся этой мысли, что Дух Христов действует через не верующих в Него, будут не правы даже со своей догматической точки зрения. Когда неверующий священник правильно совершит обедню, то Христос присутствует в таинстве ради людей, в нём нуждающихся, несмотря на неверие и недостоинство совершителя. Если Дух Христов может действовать через неверующего священнослужителя в церковном таинстве, почему же он не может действовать в истории через неверующего деятеля, особенно когда верующие изгоняют его? Дух дышит, где хочет. Пусть даже враги служат ему. Христос, нам заповедавший любить врагов, конечно, Сам не только может любить их, но и умеет пользоваться ими для Своего дела. А номинальным христианам, гордящимся своею бесовскою верою, следовало бы вспомнить ещё кое-что из Евангелия — историю двух апостолов: Иуды Искариота и Фомы. Иуда словом и лобзанием приветствовал Христа. Фома в лицо заявил ему своё неверие. Но Иуда предал Христа в «шед удавися», а Фома остался апостолом и умер за Хри ста Неверующие двигатели новейшего прогресса действовали в пользу истинного христианства, подрывая ложное средневековое мировоззрение с его антихристианским догматизмом, индивидуализмом и спиритуализмом. Христа они не могли обидеть своим неверием //атеизм//, но они обидели ту самую материальную природу, во имя которой многие из них действовали. Против лжехристианского спиритуализма, видящего в этой природе злое начало, они выставили другой столь же ложный взгляд, видящий в ней одно мерт- вое вещество, бездушную машину. И вот, как бы обиженная этой двойною ложью, земная природа отказывается кормить человечество. Вот общая опасность, которая должна соединить и верующих и неверующих. И тем и другим пора признать и осуществить свою солидарность с матерью-землею, спасти её от омертвения, чтобы и себя спасти от смерти. Но какая же может быть у нас солидарность с землею, какое нравственное отношение к ней, когда у нас нет этой солидарности, этого нравственного отношения даже между собою? Неверующие прогрессисты стараются — худо ли, хорошо ли — создать такую солидарность и кое-что уже сделали. Именующие себя христианами не верят в успех их дела, злобно порицают их усилия, противятся им. Порицать и мешать другим легко. Попробуйте сами сделать лучше, создать христианство живое, социальное, вселенское. Если мы не по имени только, а на деле христиане, то от нас зависит, чтобы воскрес Христос в своем человечестве. Тогда и исторический Фома приложит руку свою к этому действительно во плоти воскресшему христианству и с радостью воскликнет: Господь мой и Бог! 17
ВРЕМЯ КАРТИНЫ МИРА В метафизике происходит осмысление сущности сущего, и в метафизике выпадает решение о бытийной сущности истины. Метафизика эта основывает целую эпоху, ибо дает эпохе основу сущностного её облика тем, что определённым образом истолковывает сущее, и тем, что определённым образом постигает истину. Эта основа державно проникает все явления, которыми отмечена эпоха. Напротив, для того, чтобы осмысление их было удовлетворительным, нужно, чтобы во всех этих явлениях распознавалась их метафизическая основа. Осмысление мужественно ставит под вопрос и величайшему сомнению подвергает истину своих собственных предпосылок и пространство своих собственных целей (1). К существенным явлениям нового времени принадлежит наука. Другое явление, равной важности с первым, — машинная техника. Но машинную технику неверно истолковывать просто как применение на практике математического естествознания нового времени. Машинная техника особо и самостоятельно преобразует практику, так что практика начинает требовать применения математического естествознания. Машинная техника остается наиболее явным ответвлением сущности техники нового времени, а эта сущность тождественна сущности метафизики нового времени. Третье явление нового времени, столь же существенное, сколь и первые два, заключается в том, что искусство попадает в горизонт эстетики. Это значит: художественное творение становится предметом переживания, а вследствие этого искусство начинает расцениваться как выражение жизни человека. Четвертое явление, характерное для нового времени, заявляет о себе тем, что всякое человеческое делание постигается и осуществляется теперь как культура. В таком случае культура есть воплощение в действительность наивысших ценностей через посредство попечения о наивысших для человека благах. В сущности культуры заложено то, что она, будучи таким спеканием наивысших благ,берет на попечение и самое себя и таким образом делается культурной политикой.
Пятое явление нового времени есть обезбоживание. Это выражение разумеет не простое устранение богов, не грубый атеизм. Обезбоживание — процесс, в котором две стороны: во-первых, образ, или картина мира христианизируется, коль скоро основа мира полагается в бесконечном, безусловном, абсолютном, во-вторых же, христианство переосмысливает свою христианскую суть, превращая её в мировоззрение (именно христианское мировоззрение), и таким образом сообразуется с новым временем. Обезбоживание есть такое состояние, где нет решенности и решительности, что касается бога и богов. Участие христианства в том, что сложилось такое состояние, наиболее значительно. Но обезбоживание настолько не исключает религиозности, что только теперь благодаря ему сопряженность с богами переходит в религиозное переживание. Если уж дошло до этого, то, значит, боги уже исчезли. Возникающая пустота замещается историческим и психологическим исследованием мифа. Какое же постижение сущего и какое истолкование истины лежит в основе всех этих явлений? Мы ограничимся здесь явлением, названным первым, а именно наукой. В чем заключена сущность науки нового времени? Какое постижение сущего и истины обосновывает эту сущность? Если удастся дойти до самой метафизической основы, полагающей основу науки как науки нового времени, то тогда, исходя из этой основы, можно будет распознать и сущность нового времени вообще. Когда мы пользуемся словом «наука», оно подразумевает нечто существенно отличное и от doctrina и scientia средних веков и от греческой ёшсгтгклт]. Греческая наука никогда не была точной, не была ею потому, что по самой своей сущности не могла быть точной наукой и не нуждалась в том, чтобы быть точной наукой. Поэтому бессмысленно полагать, что наука нового времени точнее науки древности. Поэтому и нельзя сказать, что учение галилея о свободном падении тел истинно, а учение аристотеля о том, что легкие тела стремятся вверх ', ложно; ибо греческое пониманий сущности тела, места в пространстве, связи между телом и гэесто-положением тела в пространстве покоится на ином истолковании сущего и в соответствии с этим обусловливает иной способ видения процессов, происходящих в природе, и иной способ вопроша- ния о них. Никому не придет в голову утверждать, будто поэзия шекспирв прогрессивнее поэзии Эсхила. Но ещё более немыслимо говорить, что постижение сущего в новое время правильнее, чем в Греции. Поэтому, если мы хотим понять сущность науки нового времени, то нам прежде всего следует отвыкнуть от того, чтобы отличать более новую науку от прежней по степеням, с точки зрения прогресса. Сущность того, что называют наукой в наше время, состоит в исследовании. А в чем состоит сущность исследования? В том, что познание устрояет самого себя как движение вперед в определённой области сущего, в природе или истории. Такой путь вперед не подразумевает здесь просто метод, способ исследования, ибо всякое движение вперед уже нуждается в открытой округе, в какой оно и движется. Но как раз разверзание такой округи есть основной шаг во всяком исследовании. Он совершается так, что в такой-то области сущего, например, в природе, набрасывается расчерчивающий росчерк — основная схема — происходящего в природе. И такой набросок есть предначертание, каким именно образом познанию в его движении вперед надлежит сообразовываться, связываться с разверзаемой округой. В таком связывании строгость научного исследования. Благодаря набрасыванию основной схемы и определению степени строгости движение познания вперед, продвигающееся в своей области бытия, обеспечивает для себя свою предметную сферу. Взгляд на самую раннюю науку, одновременно задающую меру в новое время, на математическую физику, пояснит, что имеется здесь в виду. Коль скоро современная атомная физика ещё продолжает оставаться физикой, все существенное, а здесь имеется в виду только существенное, сохраняет свою значимость и в отношении её. Физика нового времени потому называется математической физикой, что она по преимуществу применяет вполне определённую математику. Но она только потому может применять математические методы, что в более глубоком смысле уже математична. та |АаОт)|Аата для греков означает все, что уже заранее знает человек, наблюдающий сущее и обходящийся с вещами: телесность тел, травянистость растений, животность зверей, человеческое в человеке. Числа, наряду со всем приведенным, тоже относятся к уже известному, то есть математическому. Когда мы обнаруживаем на столе три яблока, то мы узнаем, что их три. Но число три, Троицу, мы уже заранее знаем. Это означает: число есть нечто ма- тематическое. И лишь потому, что числа из всего заранее известного представляют собою как бы самое навязчивое из уже известного, а потому из всего математического наиболее известны,. лишь поэтому наименование математического вскоре было оставлено за всем числовым. Но сущность математического отнюдь не определяется численностью. Физика, говоря вообще, есть познание природы, а затем, в специальном смысле, есть познание всего вещественно-телесного в его движении; ибо такая вещественная телесность повсеместно и непосредственно, хотя и различными способами, проявляется во всем природном. Если же физика явно складывается теперь как наука математическая, то это значит: благодаря физике и для физики же нечто заранее, в подчеркнутом смысле, условливаются принимать за уже известное. Такая услов-ленность заходит далеко и затрагивает само набрасывание: что будет и что должно быть впредь природой для познания, познающего природу, а именно замкнутая в себе динамическая взаимосвязь (совокупность движений) множеств точек, сопряженных в пространстве и времени. В этой основной схеме природы, как о ней" условились, записаны между прочим такие определения: движение есть изменение телом своего местоположения в пространстве. Никакое движение и. никакое направление движения не имеет преимущества перед другими. Все места в пространстве равны друг другу. Ни у какого момента времени нет преимущества перед другим. Всякая сила определяется только по тому (и, следовательно, есть то), какое движение, то есть опять же, какое изменение местоположения тела в пространстве за единицу времени она вызывает. Все происходящее в природе нужно увидеть в пределах такой основной схемы природы. Все, что происходит в природе, становится зримым как таковое только в горизонте этой исходной схемы. Такое набрасывание природы обеспечивается тем, что физическое исследование, совершая каждый отдельный из своих шагов вопрошания, заранее связывается таким набрасыванием, согласуясь с ним. Такое связывание, строгость исследования, каждый раз приобретает свой особенный характер согласно набрасыванию. Строгость математического естествознания — это точность. Все процессы, если они вообще должны быть представлены как природные процесс Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам... Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычислить, когда этот... Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем... Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)... Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:
|