Анти-утопизм. Джордж Оруэлл и его романы «1984» и «Ферма животных»

В 1984 году мир отмечал очень странный юбилей: не дату рождения или смерти писателя, не год выхода в свет его книги, а год, обозначивший время действия в книге. Случай, кажется, единственный в мировой литера­туре. В тот год («последний год застоя», по новейшей хронологии) и в наших газетах появились сообщения о «юбилейной» книге, туманные и столь противоречивые, что можно посчитать за одно из первых и совершенно непреднамеренных проявлений плюрализма. В одних статьях говорилось, что этот антисоветский роман вопреки воле его талантливого автора стал «зеркалом капиталис­тической действительности»; в других, напротив, утвержда­лось, что автор бездарен, а на гребень мировой славы его вознесла конъюнктурная волна. Последнее утверждение можно опровергнуть, даже не читая романа, — достаточно заглянуть в любое библиографическое издание. Так, в библиографии утопической литературы, изданной в Босто­не в 1979 году, на страницах, отведенных 1948—1949 го­дам, означено: «Блэр Э., «1984» (псевдоним: Дж. Ору­элл) — классическая тоталитарная дистопия» (вид нега­тивной утопии). Только редкая в библиографиях оценка — «классическая» — выделяет знаменитую книгу: в 1948-1949 годах каждая третья из выходивших в свет. утопий была негативной. Да, это годы «холодной войны», но листаем наугад десять страниц назад и вперед — и оказывается, что в 1936—1937 и в 1972—1973 годах та же самая картина. Почти все эти книги ныне забыты, а слава Оруэлла, как и его предшественников — Замятина и Хаксли, не тускнеет. Конфронтации сменялись конвер­генциями, а поток изданий «1984» пересекал все холодные и теплые течения, и когда воображаемый год догнал хро­нологический, популярность книги достигла пика. По све­дениям журнала «Футурист», к февралю 1984 года толь­ко в Англии имелось одиннадцать миллионов копий. Заме­тим сразу, что ожидание оруэлловского кошмара именно к 1984 году — результат массовой аберрации читатель­ского восприятия: герой живет при ангсоце четвертый десяток — стало быть, «последняя в мире тоталитарная революция» произошла в середине XX века. Во всякой случае, оторвав листок календаря, люди с облегчением вздохнули: как ни кошмарен этот мир, оруэлловский -страшнее. Похоже, что 1984 — год, который никогда не наступит, обнадеживали нас футурологи. Но не точней ли мнение историков о фантазиях Оруэлла и Хаксли: если мы еще не дожили до описанного ими будущего, то этим мы в какой-то мере обязаны им. А если мы все-таки придем к нему, мы должны будем признать, что знали, куда идем.

Спор, наступит ли и когда, не имеет смысла по отно­шению к роману. Как факт духовной биографии челове­чества 1984 год наступил однажды и навсегда — тем ле­том 1949 года, когда роман печатали одновременно типо­графин Лондона и Нью-Йорка. «Нас охватил такой острый ужас, — вспоминают первые читатели романа, — будто речь шла не о будущем. Мы боялись сегодня, смер­тельно боялись». Фантастический 1984-й заменил собой реальный в сознании людей и, может быть, в их истории. «Не думаю, — размышляет английский писатель Дж. Уэйн, — что приход тоталитаризма в Европу задержа­ли два романа — «1984» и «Слепящая тьма» Кёстлера... но они сыграли в этом огромную роль».

Вышедший на рубеже двух полустолетий, роман как бы подвел итог первому — с его двумя мировыми войнами, великими революциями и Хиросимой. Именно в это по­лустолетие произошли те события, которые метят, марки­руют века в истории, определяя один как «век Просвеще­ния», другой — как «век великих географических откры­тий», третий — как «век геноцидов».

Недолгая жизнь Эрика Блэра (1903—1950) пришлась на первую половину века, но творчество и судьба Джорд­жа Оруэлла принадлежат второй его половине — времени, когда литературное новаторство ищет предельно естест­венных форм, а борьба за место под солнцем сменяется стремлением к опрощению. «Чудачества» Оруэлла — про­стая пища, уголь, свечи, коза, огород — сегодня для; многих людей его круга стали нормой. Конечно, Оруэлл ясно сознавал, что делает художественный сюжет из своей жизни. «Автобиографическую заметку» 1940 года он за­канчивает репликой: «Хотя все здесь написанное — прав­да, я должен признаться, что мое подлинное имя не Джордж Оруэлл». Мемуаристы полагают, что выбор в ка­честве псевдонима грубоватого и «природного» названия английской речушки — Оруэлл — определялся его жела­нием создать «второе Я» — простое, ясное, демократичное... Но для Оруэлла во всякой роли был риск двоемыслия, а единственное противоядие от двоемыслия — память о том, что было раньше. Перед лицом смерти он с послед­ней суровостью свел эти счеты, вписав в завещание прось­бу: не писать биографии Эрика Блэра, ибо «всякая жизнь, увиденная изнутри, есть только цепь унизительных компромиссов и неудач».

Итак, он сочинял судьбу — как многие писатели, мо­жет быть, с необычно резко выраженной избиратель­ностью. Торил тропу не столь широкую, сколь глубокую. Не ездил вокруг света, не отдавался жизни литературной богемы. Но он страстно стремился к тому, чтобы главные события века: экономическая депрессия, фашизм, мировая война, тоталитарный террор — стали событиями его лич­ной жизни. Поэтому он побывал и безработным, и бро­дягой, и судомоем, и солдатом (будучи пацифистом), и корреспондентом газет и радио (при отвращении к политике и пропаганде); был задержан по подозрению в шпионаже, бежал с чужим паспортом. При раннем и интен­сивном туберкулезном процессе все это было особенно опасно, а по исходным социальным возможностям — ни­как не обязательно. Он был вторым ребенком в обеднев-шей, но аристократичной (по шотландским истокам) семье англо-индийского чиновника (родился в Бенгалии), и хотя унизительное, на стипендию, пребывание в элитар­ной приготовительной школе дорого ему стоило (страш­ный мир, запечатленный им в посмертно изданной повести о детстве, он как-то назвал своим «маленьким 1984»), оно открывало ему путь в колледж и к блестящей карьере. но, окончив Итон, он поехал в Бирму полицейским. Потом несколько лет жил в Париже изгоем и неудачником, но вскоре его книги «пошли». Он написал автобиографи­ческую дилогию «Собачья жизнь в Париже и Лондоне» и «Дорога на Уайген». Вторая — художественно-докумен­тальный репортаж о командировке (от известного левого издательства) на охваченный безработицей шахтерский север - Англии, перемежаемый его первой политической исповедью — покаянием эгоцентричного интеллектуала перед лицом великого народного бедствия.

В жизни каждое событие по-своему важно — у судьбы всегда есть центр, который одновременно я ее начало, и ее конец. Судьбу Оруэлла определило одно из самых слож­ных событий новейшей истории — гражданская война в Испании.

Вступив в антифашистское ополчение ПОУМ, лидеры которого были в открытой оппозиции к Испанской компар­тии и резко осуждали сталинский террор, Оруэлл поставил себя в положение человека, которого могут в любую ми­нуту обвинить в предательстве — только потому, что ПОУМ вдруг была объявлена «троцкистской бандой» и «пятой колонной Франко».

Строка поэта: «Я все равно паду на той, на той един­ствеиной, гражданской» — поразительно точно ложится на судьбу Оруэлла. Раненный опасно в горло (он почти на год лишился голоса), Оруэлл больше не воевал, но ис­панская война осталась его единственной Войной и в более сокровенном смысле. Он поехал в Испанию от левой газе­ты, потому что от правой можно было ехать только и Франко. Тогда он верил, что левые политики и народ бо­рются за одно дело. В Каталонии он увидел, что это не так, что народу нужны земля и воля, а левым, точно так же как и правым, — идеология и власть. Но самым страш­ным для него было осознание невозможности рассказать об этой ситуации. Это несуществование целых пластов человеческого опыта Оруэлл понял как судьбу человека в тоталитарном мире. И духовно принял эту судьбу. Спа­сенный друзьями и женой от ареста, пыток, унижений, гибели, он, англичанин до мозга костей, прожил, по сви­детельству друзей, всю оставшуюся жизнь в глубоком внутреннем отождествлении с жертвами фашизма и стали­низма. «И», а не «или»! И в 1943-м, в дни Сталинграда, один против всех и всего вокруг, он начал писать анти­сталинскую сатиру «Ферма животных», которую долго не решались печатать ни левые, ни правые. Горький при­вкус одиночества ощутим в его признании другу, писателю Кёстлеру. «В 1936 году, в Испании, остановилась история». Испания дала ему позицию, принятую в своем су­ществе раз и навсегда и именно поэтому свободно ме­няющуюся относительно всего временного, конъюнктурно­го, формального. О сути этой позиции он сказал, казалось бы, ясно: «Каждая серьезная строчка моих работ с 1936 года написана прямо или косвенно против тоталитаризма и в защиту демократического социализма, как я его понимал". Это оставалось его внутренним убеждением — как художнику и публицисту ему дано было изобразить только уродливые тени и зловещие контуры антиидеала, Его художественные символы: Ангсоц, Старший Брат, Двоемыслие, Новояз — стали ведущими понятиями поли­тического мышления во второй половине XX века, а модель общества, в котором живут и погибают Уинстон и Джулия, политологи по емкости и силе сопоставляют с Левиафаном Гоббса.

При жизни Оруэлла чаще всего называли диссидентом внутри левых. Сейчас его судьба повторяет посмертную судьбy Диккенса, о котором сам Оруэлл сказал: «Его мо­жет присвоить каждый желающий». Не так ли было и с Достоевским? Потомки всегда борются за предков, став­ших классиками. Судите сами: «Он был предтечей неокон­серваторов, точнее — ранним неоконсерватором, потому что искал политическую и нравственную мудрость в инстинктах простого человека, а не в интеллектуальных установках», — убежденно говорит крайне «правый» Нор­ман Подгорец. А идеолог «новых левых» Раймонд Уиль­ямс с не меньшей страстью утверждает: «В глубинных своих пластах английская «новая левая» — потомки Ору­элла, человека, стремившегося жить, как большинство англичан, вне официальной культуры».

Атомная бомба доконала Оруэлла: она лишала воз­можности выбора между Востоком и Западом, оскорбляла его патриотизм. Ведь даже в 1940 году, когда он был ув­лечен «революционным пацифизмом» и пытался противостоять начавшейся войне как «империалистической», у него вырвалось: «О! Что сделаю я для тебя, Англия, моя Англия?» Он стал искать политический выход в проек­тах создания суверенной свободной Европы — «Социалис­тических Штатов Европы».

Отчаяние оказалось творчески плодотворным: пропус­тив сквозь него все, что понял, прочитал и написал до это­го, уединившись в холоде и полуголоде северного острова, он написал этот роман с такой катастрофической для здоровья скоростью, что оставшихся после его выхода в свет и триумфа семи месяцев хватило только на заве­щание, архивы, доработки, несколько рецензий да на бесплодные попытки объяснить, что он хотел и чего не хотел сказать своим романом....А мир уже понимал, что такое Оруэлл. Из Штатов летели недоступные по тем временам сильные антибиотики в Швейцарии друзья готовили ему месте в санатории перед смертью, как случается, вдруг стало лучше. Один из самых близких, Ричард Рис, не успел попрощаться: он уехал в Канаду. «Я был в литературном собрании; вдруг кто-то вошел и сказал: «Умер Оруэлл". И в наступившем молчании меня пронзила мысль отныне этот прямой добрый и яростный человек станет одним из самых властных мифов XX века».

В.ЧАЛИКОВА.

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычис­лить, когда этот...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: