ЧТО НАСЛЕДОВАЛИ И ЗАВЕЩАЛИ ВДОВЫ ВОЛОГОДСКИХ

СВЯЩЕННИКОВ КОНЦА XIX В.

Для жены православного священника конца XIX в. вдовство всегда так или иначе подразумевало нужду в средствах. Вологодская епархия, одна из наибольших в Европейской России по площади и беднейших по благосостоянию духовенства, не была исключением из этого правила.

Доход священнической вдовы, если не принимать во внимание поддержку со стороны членов семьи, состоял из пенсии за службу мужа[439], выплат от Епархиального попечительства о бедных духовного звания[440] и из небольших отчислений из жалованья служащих приходских клириков (до 3 руб. в год – до 1867 г.)[441]. Таким образом, она входила в беднейшую, наиболее социально не защищенную прослойку духовного сословия; ее годовое содержание, не достигавшее порой и ста рублей, нередко оценивается в историографии как «ничтожное»[442].

Картина крайней бедности, основываемая только на данных о суммарном денежном доходе, не учитывает многие скрытые аспекты их благосостояния бывших приходских матушек – в тень уходит целый круг сюжетов, связанных, в частности, с их ролью в наследовании или завещании имущества. Анализ подобных ситуаций позволяет вскрыть значительные контрасты в материальной обеспеченности вдов и связанные с ними нюансы их завещательного поведения[443], отражающие специфику присущей духовенству культуры наследования.

Сохранившиеся источники об участии вдов священников в наследовании и завещании имущества по Вологодской епархии единичны. Это в первую очередь дела о взыскании наследственных пошлин, находящиеся в фонде Вологодской губернской казенной палаты (ГАВО, ф. 388).

По закону, вдова имела право на так называемую указную часть имущества супруга (седьмую – из недвижимого и четвертую – из движимого)[444]. Например, скончавшийся 2 июля 1894 г. настоятель Вохомской Преображенской церкви Никольского уезда П.Н. Глубоковский[445] своей жене Александре Николаевне передал в наследство по указной части (в денежном пересчете) 37 руб. 14 коп., и 2742 руб. 56 коп., соответственно. Пятеро сыновей получили от отца по 1412 руб. 13,5 коп., замужняя дочь – 1371 руб. 18 коп., общая же ценность завещанного Глубоковским имущества приближалась, по высшей оценке казенной палаты, к 11000 руб.[446]. Скромное имущество другого никольского батюшки, Иоанна Молявина, заключавшееся «частию в наличных деньгах, частию в процентных бумагах, частию в зерновом хлебе», было оценено в 970 руб. и целиком передано его супруге Л.В. Молявиной до совершеннолетия детей[447].

Указную часть жене священника мог назначить и Вологодский окружной суд в том случае, если ее имя в последней воле мужа не называлось[448] (а такое умолчание имело место в большинстве рассмотренных случаев)[449]. Сведения же о завещаемом имуществе еще более фрагментарны.

Немногие восстанавливаемые по материалам казенной палаты эпизоды передачи вдовьего имущества в наследство показывают, что оно складывалось, в том числе, в силу повышенной склонности к сбережениям. Значительная часть его накапливалась в виде ценных бумаг или наличных средств и выражалась в суммах, многократно превышающих объем текущих доходов, но исключенных из текущего оборота.

Так, умершая 30 апреля 1896 г. вдова настоятеля Бохтюжской Михайло–Архангельской церкви Вологодского уезда Евгения Глебовна Левитская близка по положению к стереотипу «бедной вдовы». Ее единственная дочь М.А. Евдокимова, жена мещанина г. Тотьмы, в начале года приняла мать к себе на жительство, по дороге от нее домой, на Бохтюгу, Левитская и скончалась. Произошло это в с. Кубенское, в доме учителя земской школы Андрея Архангельского[450].

Общая стоимость имущества Левитской составила около 2230 рублей[451], из них около тысячи находилось при ней в день смерти и позднее было передано Евдокимовой. Остальное имущество заключалось, в основном, в ценных бумагах. Билет государственной ренты в 1000 руб. был передан завещательницей в Тотемский Спасо–Суморин монастырь[452]. Проценты по нему пожизненно должны были поступать в пользу ее дочери, затем отходили монастырю. Еще два билета (в 150 руб. и 100 руб.) получили причты Бохтюжской и Лохотской Происхожденской церквей Вологодского уезда[453]. Дочери Левитская, кроме процентного дохода, оставила свое личное имущество, не оговорив, впрочем, из чего таковое состояло. Не обошла она вниманием и семью А. Архангельского: его жене вдова отдала принадлежавший ей флигель в деревянном доме. 200 руб. и нательное платье получила от нее родная сестра Ольга Архангельская. Последним стояло в завещании имя племянницы покойной – жены псаломщика Серафимы Покровской, которой в наследство осталось 100 руб.

Описанная ситуация «женского» наследования в семье вдовы сельского священника находит и случай, во многом ей противоположный.

Супруга покойного настоятеля Спасо–Всеградской церкви Великого Устюга Поликсения Ивановна Куклина по сравнению с Е.Г. Левитской с полным правом может быть названа «зажиточной» вдовой. В своем завещании она распорядилась суммой в 7250 руб., а по пересчету казенной палаты – даже 8507 руб. 01 коп.[454] К моменту смерти 9 января 1898 г. ее наследство заключалось в 41 казначейском билете на общую сумму 2100 руб., пятнадцати свидетельствах 4 %–ной государственной ренты на 3700 руб. и двух закладных крепостях (на 900 и 550 руб.), полученных от крестьянок Устюжского уезда в обмен на ссуды под 7 и 8 % годовых соответственно[455].

Все средства Куклина предназначила трем лицам, и, в отличие от своей невольной vis–à–vis Левитской, – только мужчинам[456]. На долю старшего сына, диакона Михаила Куклина, пришлось в общей сложности 2064 руб. 17 коп., в том числе вклад в сберегательной кассе и деньги по векселю, данному его матери устюжским крестьянином Ф.П. Коробейниковым. Младшему сыну, учителю церковно–приходской школы Дмитрию Куклину, досталось 2900 руб., зятю и душеприказчику умершей священнику Николаю Уфтюжскому – 100 руб.[457]

Большую заботу Куклина проявила о собственной посмертной участи. На одни сорокоусты в устюжских храмах она отказала 120 руб., а родной Спасо–Всеградской церкви преподнесла дополнительно парчовые покровы и стихарь на 70 руб.[458] Часть денег следовало израсходовать «на подачу нищим»[459].

В аспекте завещательного поведения, связанном с церковным поминовением, обе вдовы – и «бедная» сельская, и «зажиточная» городская – проявили характерное единодушие. Только деньгами на выписку билетов в вечные вклады для церквей и монастырей они истратили 270 руб. (Левитская) и 2400 руб. (Куклина), то есть 12,11 % и 28,21 % от обозначенной в документах стоимости наследства каждой. Пожертвования в пользу церкви «по душе» в связи с подъемом личной религиозности в период вдовства были распространенным явлением в других сословиях, в частности, в дворянской среде[460].

Имеющиеся расхождения в завещательных приоритетах Левитской и Куклиной отчасти можно объяснить различиями в их материальной обеспеченности. В списке Левитской из 13 позиций 10 принадлежат монастырям при сумме вклада 15 руб. и менее. В перечне Куклиной, наоборот, доминируют приходские церкви, но сумма вкладов в монастыри равна трем четвертям от объема пожертвованного (1800 руб.).

В первом случае финансовые возможности завещательницы заставляют ее передавать средства как можно большему числу обителей: с учетом того, что монастырское поминовение в православной традиции считается более действенным, это компенсирует малый размер вклада. Во втором эпизоде, напротив, акцент сделан на сумме взноса и статусе получателя.

И.Г. Адоньева

Новосибирск, Новосибирский государственный технический университет

«ПО РАЗНЫЕ СТОРОНЫ ЗАКОНА»: ВАРИАНТЫ ПРАВОВОГО ПОВЕДЕНИЯ ЗАПАДНОСИБИРСКИХ ГОРОЖАНОК НА РУБЕЖЕ XIX – XX в.

Модернизация второй половины XIX в. как в Российской империи в целом, так и в Сибири повлекла за собой последствия, связанные с изменениями в традиционном женском поведении. Отпечаток накладывала специфика восточной окраины. Ощущение отдаленности центральной власти, сохранение «дореформенных» порядков в общественной жизни, присутствие ссыльных влияли на положение женщин в сибирском социуме, а также на избираемые ими стратегии правового (или противоправного) поведения.

Вопросы, связанные с положением женщины в Российской империи, а также возможностями реализации прав и интересов, стали уже традицией зарубежной и отечественной историографии, прочное место среди последней заняла региональная[461]. Но даже в исследованиях, предметно ориентированных на особенности статуса женщины в сибирском социуме, проблема ее роли как участника правоотношений не затрагивалась по причине иных научных приоритетов авторов. В связи с этим в рамках настоящей работы целью является реконструкция основных направлений правового/противоправного поведения женщин в городах Западной Сибири в ключе трансформации правосознания эпохи модернизации.

Основное внимание сосредоточивается на социуме городов Западной Сибири, которые в рассматриваемый период концентрирует в себе передовые идеи и смыслы времени, вырабатывает новые типы отношений, в т.ч. и правовых. Этими же основаниями обусловлены хронологические границы. Рубеж XIX—XX вв. в западносибирском регионе отмечен динамичным развитием, связанным с началом функционирования Транссибирской железной дороги. Фактором правовой модернизации Сибири стало преобразование сферы юстиции в 1885 и 1896 гг. При этом вопрос женской преступности как варианта противоправного поведения в настоящей работе не рассматривается по причине необходимости его отдельного обсуждения, а его некоторые сюжеты заимствуются как вспомогательные. Правовое поведение представляет интерес как часть правового сознания и определяется как социально значимое поведение, предусмотренное нормами права и влекущее юридические последствия.

Региональные официальные издания – «Томские губернские ведомости» и «Тобольские губернские ведомости», – представляют обильный материал для изучения поставленной проблемы. В рубрике «Вызовы в суд» женщины совершенно разных сословий фигурировали как истцы, ответчики и свидетели. Причем до 1897 г. это происходило в условиях «старого» суда, не действующего на основании Судебных уставов 1864 г. Тем не менее, почти половина фигурантов судебных процессов была представлена женщинами.

Если выступление свидетельницами, ответчицами или подсудимыми происходило по инициативе власти, то интерес представляют правовые ситуации, «исходящие» от женщин. Они возникали в случаях бракоразводных процессов, раздела имущества, жалоб на непочтительное поведение детей. Имеющиеся в распоряжении источники позволяют прийти к заключению, что если женщина решала отстаивать свои позиции официальным путем, то, чаще всего, прибегала к помощи профессиональных или «подпольных» адвокатов. Это требовалось, например, при получении отдельного от мужа вида на жительство, как поступила томская мещанка В.Д. Сидорова[462]. Мещанка Наталия Добарская попыталась в апелляционной жалобе в Томский губернский суд отменить приговор окружного суда, согласно решению которого она должна отбывать почти трехмесячное заключение. Добарская настаивала на проведении дополнительных очных ставок, допросе непривлеченных ранее свидетелей и соблюдении ряда процессуальных процедур, о которых мог знать только профессиональный юрист, к которому мещанка и обратилась[463]. Апелляция, правда, осталась неудовлетворенной.

Жена чиновника Е.И. Богоявленская имела претензию к присяжному поверенному В.Т. Молотковскому, обращенную в Томский окружной суд[464]. Ее смущало долгое отсутствие средств, которые адвокат должен был перевести[465]. Аналогичное недопонимание, повлекшее за собой жалобу, возникло между Е.М. Некрасовой и помощником присяжного поверенного Б.С. Желтовским[466]. При этом адвокат обвинил бывшую клиентку в сотрудничестве с «подпольной» адвокатурой.

Сибирские горожанки начали прибегать к власти и для разрешения семейных неурядиц. Поэтому неудивительным стало появление заявлений, подобных написанному томской мещанкой Любовью Казанкиной помощнику полицмейстера: «На третий день праздника, во вторник 16 числа сего апреля, я разыскивала своего мужа [нрзб] Кириллова Казанкина, и, к душевному моему оскорблению, я нашла его на Бочановской улице в доме Выходцева, где находится заведение проституток, содержимое крестьянкой Анной Савельевой, и застала моего мужа Казанкина на месте преступления, т.е. в нарушение святости брака прелюбодеянием с гетерою Марией Цыпкиной, проживающей в доме терпимости, содержимом Верой Ивановой Балдиной по Бочановской улице в доме Трубникова»[467]. Данная жалоба демонстрирует своеобразную поведенческую стратегию обманутой супруги. Она была неграмотной, жалобу за нее подписала крестьянка Аксинья Андреева Мархет. Текст написан другим человеком, изящным стилем, без ошибок, практически каллиграфическим почерком, со ссылками на законы Российской империи и распоряжения губернатора, что наталкивает на мысль об обращении к адвокату в целях покарания мужа и «гетеры», выселения которой из Томска требовала[468]. Использование закона в решении щекотливого частного вопроса позволяет заключить, что официальное (а не обычное) право начинает занимать прочное место в сознании обывателей.

Отдельный вариант правоотношений представляли собой контакты хозяек «притонов разврата» с местной властью. Содержательницы домов терпимости фактически заключали договор с государством, в соответствии с которым обязывались соблюдать все указанные в законе на этот счет нормы[469].

Особенности региона предоставили женщинам в профессиональной сфере больше возможностей, чем имелись у их сестер в Европейской России. Закон 14 января 1871 г. на Сибирь не распространялся, поскольку Судебные уставы 1864 г. в регионе не действовали. «Северный вестник» в 1893 г. и «Русское богатство» в 1905 г. называли «г–ж Маркакову и Аршаулову» как участниц судебных заседаний в качестве поверенных в Томске в 80–е гг. XIX в.[470]

На заседании Томского губернского суда 12 мая 1889 г. М.П. Аршаулова выиграла дело по обжалованию обвинительного приговора окружного суда в отношении крестьян М. Куренкова и Н. Мельникова[471]. Это событие не прошло незамеченным среди сибирской юридической интеллигенции, которая полемизировала по «женскому вопросу» с центральными консервативными печатными изданиями: они указывали на невозможность выступления женщины в качестве процессуально самостоятельной фигуры и на незаконность, исходя из этого, решения Томского губернского суда. В сибирской прессе указывалось, что женщины добились успехов в «мужских» сферах деятельности, а профессионализм М.П. Аршауловой доказывает способность женщин реализовывать себя и на этом поприще[472]. Газета «Сибирский вестник» останавливается на качествах М.П. Аршауловой как юриста и оратора. Указывается, что она «говорит красиво, бойко и местами с чувством, и, по–видимому, с отсутствием всякой робости». Оправдательный приговор, вынесенный ее клиентам в кассационном порядке – закономерный этап правильно и грамотно организованной защиты[473].

Подводя итог, можно сказать, что, несмотря на характерное для восточной окраины долгое сохранение традиционных норм и типов взаимоотношений, жительницы сибирских городов начали воспринимать закон как часть жизни и использовали его как механизм защиты своих интересов, то есть формировали индивидуальные и групповые модели правового поведения. При этом юридические механизмы для разрешения возникающих проблем задействовали представительницы мещанства, купечества и родственницы чиновников. Женщины из пролетарских слоев по причине малограмотности, отсутствия необходимых средств, а также консервирования в данной среде традиционных норм практически не имели возможности использовать закон в свою пользу.

А.У. Феля

Кишинев, Институт истории, государства и права Академии наук Молдовы

РАЗВОДЫ В БЕССАРАБИИ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА:

МЕЖДУ НОРМОЙ И РЕАЛЬНОСТЬЮ

Проблема исследования расторжения браков так же актуальна, как и проблема изучения создания семьи, поскольку это влияло на последующее положение женщины в обществе. Это довольно сложная и противоречивая проблема из–за ограниченности мотивов развода, а также из–за устоев и моральных принципов общества начала XIX века. Проблема разводов в Молдавском княжестве и в Валахии до XIX века была представлена в работах Виолеты Барбу, Шаролты Солкан, Констанцы Гицулеску, Марии Магдалены Шекели, Лилии Заболотной, которые утверждают, что православная церковь разрешала расторжения супружества в определенных случаях[474]. Среди них: измена, несоответствующее поведение, побои и угроза жизни, изгнание жены из дома, постриг в монашество одного из супругов, ересь, проксенетизм, лесбиянство, педофилия и др. Однако до сих пор нет ни одной работы, посвященной расторжению супружества в Бессарабии, которая с 1812 г. находилась в составе Российской Империи.

В данной статье на конкретных примерах из Бессарабии мы представим, как соблюдались церковные правила в проблеме разводов в первой половине XIX века. В качестве источников были использованы документы из фондов Государственного архива Республики Молдова — фонд Кишиневской Духовной Дикастерии.

В начале XIX века гражданское право в Бессарабии следовало нормам местного права. Согласно «Шестикнижую» Арменопула, титул 12, книга 4, были «причины развода мужа во вред жены» и «причины развода жены во вред мужа». В первом случае муж мог развестись с женой по следующим причинам: (1) супружеская неверность; (2) покушение жены на жизнь мужа; (3) пирование жены с чужими мужчинами без ведома мужа; (4) посещение публичных зрелищ без ведома мужа; (5) аборт; (6) отсутствие дома жены против воли мужа, кроме случаев когда она была у родителей.

Во втором случае причинами для расторжения брака служили: половое бессилие мужа, покушение мужа на жизнь жены; нарушение мужем супружеской неверности, даже после двухразового предупреждения; недоказанное обвинение мужем жены в измене. Общей причиной для расторжения браков мог стать постриг в монашество. Однако не всегда духовные власти соглашались c данным обстоятельством. Примером может послужить дело жительницы города Аккермана Анны Зиколевой, которая 23 октября 1818 года обратилась в Кишиневскую Духовную Дикастерию с прошением дать ей разрешение на вступление во второй брак[475]. Семейные обстоятельства сложились таким образом, что ее муж, Филипп Еремеевич Зикол, был намного старше жены и «по глубокой своей старости лет и по слабости здоровья» решил постричься в монахи. Анне было лишь тридцать лет, и она оставалась, согласно ее высказываниям, без средств к существованию. Согласно церковным правилам, одной из возможности расторгнуть брак было пострижение одного из супругов в монахи. Ссылаясь на данное правило, а также на свидетельства аккерманских жителей о том, что решение Филиппа было добровольное, Анна просит расторгнуть первый брак и дать ей разрешение выйти замуж во второй раз. Дела велись согласно правилам. Муж, Филипп Еремеевич Зикол, дал еще 17 июля 1818 г. письменное свидетельство о том, что он добровольно уходит в монастырь, согласен на развод и не препятствует вторичному выходу замуж Анны. Подтверждали данное свидетельство 3 свидетеля, что подкреплено печатью городской полиции Аккермана и подписью полицмейстера города. Однако 20 ноября 1818 г. Аккерманский протоиерей Федор Малявинский отправил рапорт в Кишиневскую Екзаршескую Духовную Дикастерию о том, что сообщил Анне Зиколевой Указ Дикастерии об отказе вступить во второй брак при живом муже и о том, что развод с первым мужем не признан.

Расторжение брака было возможно и в случае распутной жизни жены. Об этом свидетельствует «Кормчая книга», в которой четко предписано, что развод был возможен «аще жена блуд сотворит»[476]. Архивные материалы показывают однако, что искались разные причины и средства урегулирования данной проблемы для сохранения семьи. Так было и в случае семьи Василки и Христи Булгару из села Вулканешты Измаильского уезда[477]. Муж, Христя, обвинил жену в развратном поведении, факт, подтвержденный Околашем Андреянским, и потребовал развода. Жена предъявила встречный иск и сказала, что муж ищет предлог для развода, а также что он часто избивал ее[478]. В ходе допроса 4 октября 1818 г., муж, 38 лет, подтвердил, что Василка привыкла «развратно жить» и «шлялась по разным местам». Еще муж обвинил ее в пьянстве и воровстве не только из дома, но и от соседей, вследствие чего считает невозможным дальнейшее совместное проживание и настаивает на расторжении брака с развратницей[479]. Соседи, которые были допрошены в качестве свидетелей, подтвердили, что уже 8 лет как Василка крадет вещи и «в корчме за водку отдает»[480]. В своем свидетельстве Василка, 32 лет от роду, показывает, что вышла замуж в 1798 году и 12 лет жила с мужем в мире и согласии вначале. Но последние 8 лет, согласно ее показаниям, муж ненавидел ее, хотя признается, что пьет, но других пороков, в которых ее обвиняют, не имеет, а бегала по разным местам из–за глупости своей и боязни Христи, который избивал ее[481]. 24 октября 1818 года Христи представляется Указ № 3023 от 16 октября из Кишиневской Дикастерии, в котором предписывается им примирится и жить мирно[482]. Уже 24 октября оба супруга дают расписку в том, что они обязуются жить «мирно и согласно», муж будет относится с достойным уважением к жене, а жена будет вести себя достойно и не будет больше пьянствовать[483]. Как видим из выше изложенного случая, несмотря на то, что было доказано распутное поведение жены, все же было отказано в расторжении брака и было достигнуто примирение супругов.

Среди случаев расторжения брака были браки, заключенные с нарушением церковных правил, которые расторгались по инициативе духовной власти. В фонде Кишиневской Дикастерии такие случаи встречаются. Так в 1819 г. рассматривалось дело о лишении Федора Гибы, пономаря села Бричаны Хотинского уезда, духовного звания за вступление в четвертый брак[484]. 5 февраля 1819 г. в Дикастерии был зарегистрирован рапорт протоиерея Хотинского уезда, Лончковского, о том, что вышеназванный пономарь, утвержденный в должности 10 мая 1810 г., признался, что женат в 4 раз. В ходе расследования дела было установлено: 1) 1 брак был зарегистрирован в 1774 г. в селе Маркауцы Хотинского уезда. Прожил с женой Василисой 20 лет, а в 1794 г. жена умерла от чумы. 2) 2 брак был зарегистрирован в Покровской церкви Бричан в 1796 г. Со второй женой Марией прожил 2 года, в 1798 г. Мария умерла. 3) В 1799 г. женился в третий раз на жительнице села Савка Сорокского уезда, Еуфросинии, и обвенчан в местечке Бричаны. После 11 месяцев совместного проживания, по словам Гибы, уличил жену в пьянстве и в других развратных делах, к тому же она объявила, что не хочет больше с ним жить. Взяв разрешение у турецкого кадия на развод, Федор отправил Еуфросинию домой. 4) В 1801 г. женился на вдове Анастасии. Свидетели показали, что знают о четырех браках Гибы. Однако венчальный отец четвертого брака, Бурзуй, не знал о том, что брак с Анастасией четвертый. Впоследствии было принято следующее решение: брак незаконновенчанных расторгнуть, оставить их обоих безбрачными. Хотя, согласно правилам, оба должны были быть подвергнуты епитимии, но учитывая возраст обоих, приговорили только к покаянию[485].

Однако были и случаи, когда сами истцы требовали забыть об их прошениях о разводе, хотя согласно местным законам были все основания для расторжения брака. Среди дел Кишиневской Дикастерии следует отметить дело по рассмотрению прошения жительницы села Кишла Хотинского уезда Бутиковичевой Марии о расторжении супружества с Бутиковивичевским Андреем[486]. 9 апреля 1829 г. Мария пишет прошение на имя Архиепископа Кишиневского и Хотинского, Димитрия, с просьбой разрешить ей расторгнуть брак. Мотивом для прошения стало поведение мужа. Находясь 6 лет в браке, по словам Марии, муж предавался «ежедневному пьянству, причинял мне бесчеловечные тиранство», угрожая лишить и ее саму жизни. Угрозы, побои и ночные изгнания из дома вместе с маленьким ребенком не прекращались. К этому добавился привод в дом «непотребных женщин»[487]. Однако через месяц Мария пишет, что не хотела бы получить «расторжение супружества» по «одному позору». К этому прибавилось сердечная скорбь и советы «благоразумныя и убедительныя» от мужа. Мария решила простить мужа[488]. Как нам кажется, просто женщина поддалась уговорам мужа и поверила его обещаниям.

Таким образом, можно сделать заключение, что причинами для расторжения брака в Бессарабии в первой половине 19 века служили нарушение церковных норм заключения брака, постриг в монашество, покушение на жизнь и измена. В то же время духовные власти делали все возможное для сохранения семьи, искали разные предлоги и аргументации, чтобы препятствовать разводу.

Н.В. Стрекалова

Тамбов, Тамбовский государственный университет им. Г.Р. Державина

Социальная мобильность женщин «среднего класса» провинциального губернского города в 1907 — 1917 гг.

(на материалах ТАМбова) [489]

Модернизация российского общества внесла существенные коррективы и в спектр занятий, и в возможности самореализации женщин провинциального города. В начале XX в. самостоятельность женщин заметно растет, в том числе и женщин из числа среднего класса провинциального губернского центра. Женщины – представительницы городских средних слоев, стали активно проявлять себя не только в благотворительной сфере, состоя членами разного рода обществ и иных общественных организаций, но и вести дела в торгово–промышленной сфере, поступать на государственную, частную и земскую службу.

Проведенный анализ свидетельствовал о постоянном росте удельного веса и численности женщин в составе активной самодеятельной части средних слоев Тамбова. Так, в 1907 г. женщины, представленные как активная, самодеятельная часть городских средних слоев (те из них, кто был включен в состав владельцев или совладельцев имущества, состоял на службе в тех или иных учреждениях города, занимался частной, главным образом, медицинской практикой, был занят предпринимательством) составили 18% (640 женщин), в 1912 г. – 21% (967 женщин), в 1917 г. – 33% (1431 женщин) от самодеятельной части средних слоев Тамбова[490].

Одним из важных показателей уровня модернизационных процессов городского населения является расширение возможностей социального продвижения горожанок. Анализ горизонтальной и вертикальной мобильности показал, что основная часть мобильных в составе средних слоев приходилась на мужчин (78% в 1907—1912 и 81% в 1912—1917 гг. от числа мобильных). Это было связано и с определенными различиями в положении мужчин и женщин в российском обществе, и с более активной жизненной позицией (социальной ролью) первых.

Основная часть перемещений женщин из средних слоев города были горизонтального характера. В 1907—1912 гг. для 108 женщин (72%) были отмечены перемещения по горизонтали и у 41 женщины (28%) перемещения по вертикали, в 1912—1917 гг. – для 126 (69%) и 56 (31%) представительниц средних слоев соответственно. В 1907—1912 гг. у 7% женщин – представительниц средних слоев Тамбова и 12% мужчин была отмечена вертикальная социальная мобильность. В 1912—1917 гг. удельный вес мобильных женщин сократился до 0,04%. Для мужчин доля мобильных составляла 10%. При этом у 36 женщин (24% от числа мобильных представительниц средних слоев Тамбова) в 1907—1912 гг. и у 44 представительниц средних слоев (24%) в 1912—1917 гг. горизонтальные и вертикальные перемещения были связаны с изменениями в положении (имущественном или служебном) мужа или отца, а также с изменениями их семейного статуса[491].

Например, Валентина Николаевна Венеаминова в 1907 г. была указана как дочь надворного советника, владела домом оценкой 440 руб., а в 1912 г. – как жена титулярного советника. Так, Мария Викентьевна Лев в окладной книге 1907 г. значилась владелицей дома оценкой 2500 руб., с 1912 г. она уже была указана как вдова надворного советника, владела тем же имуществом[492]. Эти показатели, вероятно, были, выше, поскольку не для всех женщин, на основе используемых в данной работе источников, имелась возможность установления семейных (родственных) связей. Для большинства рассмотренных случаев, когда отмечалось изменение в семейном положении женщин, речь шла о горизонтальных, а не о вертикальных изменениях в их статусной позиции.

Особый интерес представляют женщины в составе средних слоев города, в отношении которых можно говорить о самостоятельной социальной мобильности. Основными причинами перемещений как горизонтального, так и вертикального характера для женщин стали изменения в их имущественном положении (более 90%). Например, крестьянка Мария Тарасовна Баранова в 1907 г. владела домом оценкой 240 руб. и была включена в состав низших средних слоев. В 1912 г. оценка ее имущества была повышена до 500 руб. В соответствии с изменениями в имущественном положении, она уже может быть включена в состав средних городских слоев[493]. В этом случае можно говорить о восходящей мобильности. Софья Степановна Болдырева владела в 1907 г. домом с оценкой 300 руб., а в окладной книге 1912 г. значилось, что данное имущество исключено из обложения по постановлению собрания сессии 1912 г., и в дальнейшем она в составе владельцев недвижимости (и в целом в составе средних слоев Тамбова) не фигурировала[494]. Для нее можно констатировать наличие нисходящей вертикальной мобильности, поскольку, как правило, исключение из окладной книги производилось по обращению владельцев данного имущества, ссылавшегося на сложность уплаты этого налога из–за сложного материального положения, по причине «малодоходности имущества» и т.д.

Изменения отмечались и у женщин–служащих. Таковых было 8 человек в 1907—1912 гг. и 30 – в 1912—1917 гг. В основном мобильность была связана с изменениями должности и места работы. Так, Мария Николаевна Милютина в 1912 г. была помощником воспитателя в епархиальном училище, а в 1916 г. она уже занимала должность воспитательницы в этом учебном заведении. Зинаида Ивановна Шарова в 1912 г. занимала должность учительницы в епархиальном училище, а в 1916 г. значилась на должности помощницы учительницы. Обе проживали все это время при учебных заведениях, где работали[495]. В первом случае можно говорить о восходящей профессиональной мобильности, а во втором – о нисходящей. Для тех женщин, кто самостоятельно пытался продвигаться по службе, должностное положение на уровне средних (если более четко определить их стратификационное положение, то на уровне средней страты средних слоев Тамбова) было фактически пределом, поскольку в отношении женщин продолжали действовать определенные стереотипы, да и сама возможность карьерного роста в провинциальном городе была ограничена даже для мужчин, не говоря уже о женщинах.

В исследуемый период соотношение женщин, поднявшихся вверх и опустившихся вниз по социальной вертикали, было таким же, как для средних слоев Тамбова в целом: в 1907—1912 гг. было больше женщин, поднявшихся вверх по социальной вертикали, а в 1912—1917 гг. – опустившихся вниз. Последние обстоятельство было связано с негативным влиянием Первой мировой войны на имущественное положение горожан.

В целом доля женщин в составе представителей средних слоев, для которых было отмечено перемещение по социальной вертикали, составляла 11% в 1907—1912 гг. и 15% в 1912—1917 гг. Безусловно, увеличение численности и удельного веса женщин в составе активной самодеятельной части средних слоев города и в составе мобильных по данным на 1917 г. было связано с Первой мировой войной и призывом на военную службу мужского населения города, вследствие чего отдельные профессиональные ниши были заняты женщинами. Однако в то же время цифры отражали общее повышение роли женщины в российском обществе, расширение сферы применения женского внедомашнего труда, свидетельствовали о росте социальной активности и самостоятельности женщин.

А.А. Поповкин

Лискин, Воронежский государственный университет, Лискинский филиал

Три портрета женщин благотворительниц:

⇐ Предыдущая17181920212223242526Следующая ⇒

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

---

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: