Автор - Вадим Малашенко из 2-ой роты.

На мотив песни "Констанция" из "Трёх мушкетеров".

На мотив Черного пруда из Трёх мушкетёров.

Ты путь направь скорее свой на наш прекрасный пруд

Но только плавать ты учти лишь строем можно там

Столетней давности и кино в нём крутят иногда

На мотив русского романса "Выхожу один я на дорогу".

Вновь поблагодарим Дмитрия Баглика. Он в ОК выставил на первый взгляд, простенькие стихи. Однако, вчитываясь в эти короткие строки, понимаешь, что автору удалось «зацепить» за главное – за цели нашей службы, офицерской подготовки, и в целом, пребывания нас в этих красивейших местах. Пользуясь правами автора (ред.), я позволил себе несколько «отшлифовать» их для лучшего созвучия.

Армейская проза. ПАВЕЛ ОТРЫГАНЬЕВ (Луганск, Украина).

А это некоторые произведения Павла Отрыганьева из моей (авт.) 2 роты 1982-1983. Можно их назвать армейская проза. Представляете, какие чувства надо испытывать, чтобы взяться и профессионально написать эти вещи.!!!

Это был их последний обед в солдатской столовой. Старшая рота увольнялась вся, целиком, как и призывалась. Такая у нашей части особенность.

Погода бунтует. Над лесом тучи сорят дождем и тают на глазах, словно невидимая рука выжимает их, как клочья мокрой ваты. Природа плачет, провожая роту, – такое у нас сложилось поверье.

Но вот обед окончен. Последний раз командует их старшина, ребята поднимаются из-за столов и идут к выходу. Они улыбаются друг другу и нам. А мы, поднявшись без команды, стучим им вслед прощальную дробь ложками об миски и суповые бачки. Я тоже стучу – громко, аж ложка гнется.

Еще несколько часов – и к КПП подадут автобусы, командиры скажут напутственные слова, а наш оркестр сыграет с надрывом «Славянку». Ребята пройдут последний круг по плацу и уедут. А в дороге они будут петь, кричать, веселиться, потому что нет на свете большего счастья, чем возвращение домой. И все у них будет как мечталось: и веселая дорога, и встреча с родными, и праздничный стол, и долгий вечер – первый вечер дома.

Пройдет еще несколько часов, и наша рота станет старшей. Но это сейчас нам безразлично. Душа не на месте. Наверное, я завидую тем ребятам. Они такие беззаботные, почти гражданские люди, скоро у них сбудется то, что я еще долго буду видеть во сне. Но дело не только в этом. Ведь мы целый год прожили вместе на этой поляне, отгороженной от мира лесами, и, как могли, заменяли друг другу тот мир. Пусть наша жизнь была трудной, однообразной и небогатой развлечениями – на то она и служба. Но зато в ней было что-то такое, чего никогда не будет на гражданке. Наверное, это простота наших отношений, бескорыстие повседневного труда, умение радоваться малому и, конечно, армейское товарищество, чувство локтя, прочное, как солдатский ремень.

А сейчас они уходят навсегда. И мне жаль нашей дружбы – она уже позади. Но память о ней останется на всю жизнь. И когда через много лет душа вдруг загудит одиноко, будто поезд, потерявшийся в ночи, меня наверняка поддержит армейская молодость, отзовется из прошлого далеким встречным гудком.

Вот и лето кончается. Оно пролетело быстро, как солдатский отпуск. А осень не лучшее время на службе. Стоят последние погожие дни. И жаль, что нельзя приберечь один из них до худших времен, положить в карман, как кусок сахара, а зимой, когда совсем соскучишься по теплу и солнцу, достать, сдуть пыль и лизнуть, чтобы сразу ощутить всю сладость летнего дня, вдохнуть его, увидеть, пересыпать в памяти все его подробности, как горсть ягод из руки в руку.

Есть у нас в роте курсант – Серега Медов. За лето он наловил целый рой местных бабочек. Смешное занятие. Как-то раз я спросил его, просто так:

Действительно, зимой, когда поляны заметены снегом и мороз срывает кору с осины, как оберточную бумагу, не поверишь и удивишься, что природа может создавать таких хрупких порхающих существ.

Как-то раз наша рота получила задание проложить новый силовой кабель через лес. Распределившись по пять человек по всей длине будущей траншеи, мы начали копать. Рядом со мной работали Полищук и Вафадар, а за ними – сержант Андрейчук и Вася Быков. Мы изредка сходились вместе, чтобы покурить и отдохнуть. Вначале болтали и смеялись, а к вечеру каждый погрузился в свою усталость, и наши перекуры стали молчаливыми. И вот, когда мы уже почти одолели свой участок и последний раз сидели, собирая силы для решительного броска, что-то застрекотало за лесом, словно пила застружила ствол.

Звук приближался, усиливался, и, наконец, с оглушительным звоном, мазнув тенью по опушке, из-за перелеска вылетел самолет – сине-желтый кукурузник. Он летел очень низко, как огромный шмель; был виден дымящийся круг винта, надпись на борту и даже заклепки.

Мы заорали и замахали ему пилотками. Видимо, и летчик заметил нас, потому что самолет, пролетая мимо, сильно качнул крыльями: мол, не грусти, наладится, дембель неизбежен – и быстро скрылся за лесом. А Вафадар все махал ему вслед и кричал:

– Ты понял? Он увидел нас, это он нам покачал! Ты понял?

И никто не обозвал Вафадара дураком, потому что все смотрели вслед улетевшему АН-2 и улыбались.

Наша часть, как горсть рафинада, брошенная в траву, белыми брусками казарм и служб расположилась в осиновом лесу. Полдень. Закончился обед. Рота выходит из столовой неторопливо, степенно. Есть пять минут, чтобы закурить, прищурясь, посмотреть на солнышко, растянуться на паропроводе или на траве, к которой в июне еще не привык, – она еще манит и радует после долгой калужской зимы. Можно на пять минут забыть, что ты – солдат. Увидеть небо – новое, сияющее, какое может быть лишь в начале лета. Услышать, как трепещут старые осины и в их высоких кронах грустно, будто без надежды на встречу, аукаются кукушки. Можно закрыть глаза и раствориться в шепоте кузнечиков, в рокоте голосов, в густой душистой теплоте разгорающегося лета и увидеть высокую красную колокольню за лесом, а с ее купола – дорогу до дома во всю длину.

Но пять минут – это очень мало. И вот они истекли, истлели, и старшина трескучим сильным голосом строит роту. Командуют «замки», оживились «комоды». Последние бойцы выбегают из столовой… И вот мы топаем по длинному пути – «чтобы не разучиться ходить», как говорит капитан Маслов. Летом мы в общем-то не возражаем, без зла топчем белый лесной песок и поем.

У каждого взвода своя песня. Первый тянет: «У солдата все найдется: котелок и ложка». Второй ухает со свистом «Содатушки, бравы ребятушки», третий взвод подлаживает под ногу «Маркитантку». Мы шагаем с песней из «Белорусского вокзала»: «Здесь птицы не поют, деревья не растут». Но сейчас вокруг все иначе: у дороги цветет цикорий, солдаты косят траву на обочине и собирают первую бледную землянику. Замыкает строй пятый взвод. Они браво напевают: «Мы парни обыкновенные, и недаром мы сильны» – и эта фраза звучит особенно громко.

Испуганная песней, взлетела сойка с высокого дуба и криком своим надломила день на половинки. А сколько их еще будет, таких дней на службе? Но сейчас мы идем и поем, и душа свободна от печалей, как летняя птица.

Зеленый Пазик уже стоит напротив клуба, перед плацем, между штабом и казармами – в самом центре части. К нему со всех сторон собираются офицеры. Первые не спешат, останавливаются, разговаривают. Они не торопясь садятся в автобус, раздвигают вымытые окна и ждут отправления, высунув форменные локти на улицу. Через некоторое время энергично подходят задержавшиеся, и, наконец, после многократного рявканья клаксона, двое опоздавших бегут прямо через плац, размахивая портфелями и жестами отвечая на шутки и крики заждавшихся товарищей.

Армейский день окончен. Автобус тронулся и, вздыбив длинную гребенку теней на дороге, исчез за поворотом. С этого момента начинается та часть суток, которая названа в Уставе внутренней службы «личным временем бойца».

Середина июня, вечер. Все вокруг теплое: и стены деревянного клуба, и воздух, и земля, и лес, и вода в лесных озерах, и даже несколько далеких огоньков вокруг красной церкви, что мерцают в струящемся летнем мареве. Одно слово – теплынь. Хорошо в это время собираться на сбитом до блеска и трухи клубном крыльце, расслабиться, покурить, поговорить и так дождаться почтальона, который вернется с тем самым зеленым пазиком, увезшим офицеров.

Каждый ждет писем по-своему. Кто – жадно, с тоской, кто – с любовью и благодарностью, а кто, привыкнув к службе, – без забот о доме, уверенно и спокойно. Но ждут все.

Наконец автобус вернулся. И почтальон, боец из взвода обеспечения, раздал рассортированные по литерам рот пачки писем в руки особенно жаждущих, и те, вмиг скрытые остальными, сразу начали выкрикивать фамилии и отдавать письма наугад, на голос, через головы и плечи.

Вот и я получил письма: целых два – от деда и матери. И мой друг Шура Зборовский тоже от своих, и Федосеев Серега… Все продолжается эта радостная сутолочная перекличка, вне алфавита и армейского ранжира, и каждому хочется услышать свою фамилию еще раз и крикнуть «о-о», «давай сюда» или «ну-ка, ну-ка» или еще что-нибудь, и каждый надеется, что в самом конце пачки его ждет еще один конверт.

Все письма розданы, но мы почему-то не расходимся сразу, поспешно, чтобы остаться наедине с самым дорогим. Чего мы ждем?

Мы, словно путники, которые, покидая недолгую стоянку, смотрят в костер и не могут оторваться от еще не потухших углей.

Предзимье затянулось. Уже начался декабрь, но было по-прежнему тепло и сыро. Лес вокруг стоял дырявый, грязный, как обои в заброшенном доме. Только орешник выделялся в вымокших до черноты чащах. Его светлые прутья сплетались наверху, как каркасы шатров, и казалось, что вместе с летом и солнцем лес покинуло последнее многолюдное племя.

Наконец погода изменилась. Наступила зима. Она началась с утренних заморозков, а потом отвоевала себе и остальную часть суток. Служба пошла веселее, потому что стало легче ходить и дышать.

В один из первых морозных дней, как всегда после подъёма, наша рота вышла на зарядку. Мы бежали привычным путём мимо клуба, штаба, через полосу препятствий, а дальше – вдоль футбольного поля, в лес. И вот ещё с полосы препятствий я заметил, что у дальних футбольных ворот бродит большая белая птица. Остальные тоже увидели её. Рота без приказа перешла на шаг, а потом, самовольно изменив направление, все побежали на дальний конец поля.

- Хлопцы, не бегите, птицу напугаете! – пытаясь остановить нас, крикнул рядовой Хомяк.

Но где там! Через секунду все сто пятьдесят человек плотным кольцом окружили ворота.

Действительно, птиц было три. Двух мы не заметили сразу, так как они были серые, поменьше и прятались под кустиками в «ауте».

Белый лебедь волновался около сетки, переваливался с ноги на ногу и нервно гоготал, прикрывая глаза.

Боец Микелькявичус (на «гражданке» - зооинженер) сказал, что лебеди, наверное, устали, замёрзли и отбились от стаи и что их нужно скорее в тепло, а то серые совсем уже доходят. Сразу нашлись доброхоты во главе с Хомяком, которого всё время тянуло к животным (он кормил ротного кота, боролся с крысами и ловил рыбу в свободное время). Старшина узаконил их инициативу приказом, и они стали обсуждать, как дотащить лебедей до медпункта, а мы побежали дальше – зарядку-то нужно было закончить.

На бегу я думал: наверное, птицы тоже поверили, что зимы не будет, и до последнего не улетали с озёр.

Лебедей поселили в старом спортзале, за клубом. В части уже давно построили новый, а помещение старого несколько лет пустовало. Теперь к его облупившейся косой двери протоптали в пороше широкую тропинку. Посмотреть на птиц ходили все: и солдаты, и офицеры, и даже командир части.

Лебеди быстро освоились в новых условиях. Они сердито гоготали и шипели, если кто-нибудь пробовал подойти к ним поближе. Особенно уверенно чувствовал себя старший – белый лебедь. Он занял место вожака в этой маленькой компании и чуть что – защищал младших: громко кричал, хлопал крыльями и, вытягивая белоснежную шею, шёл навстречу чересчур любопытным. Но он напрасно сердился – никто и не думал их обижать. Мы гордились, что у нас есть лебеди, и ходили к ним, как в зоопарк. Пол в старом спортзале был усыпан различными подношениями: кусочками хлеба и пирожков, конфетами, морковкой.

Но постепенно «лебединый бум» ослабел. К птицам быстро привыкли, стали реже заходить и говорить о них совсем перестали. Только команда Хомяка терпеливо заботилась о лебедях: убирала зал, кормила и даже дрессировала их.

В январе зима опять отступила. Дожди смыли снег, а мох на крыше клуба радостно зазеленел. У меня было странное ощущение, что сейчас мы вернулись в осень, а три месяца зимы всё равно придётся когда-то дослуживать. День начинался хмурым утром, которое сразу переходило в ранние сумерки. Служба шла медленно, стрельбы сменялись занятиями в классах, а те – тактикой в поле, плановыми тревогами и кроссами, нарядами на службу, по кухне и караулами.

Вечерами все, кто был свободен от службы, расходились «по интересам». Я ходил в духовой оркестр. Там с остальными духовиками мы пили чай и репетировали вальсы и марши. Битые инвалиды-инструменты хрипели и дребезжали, но всё же это была живая музыка.

По дороге в музыкалку я иногда заходил к лебедям. Они всё время спали, спрятав головы под крылья. Жаль, думал я, что у человека нет такого надёжного крыла, укрывшись которым можно было бы проспать это больное время, когда сердце бъётся глухо, без охоты, когда зябнешь даже в натопленном доме и кажется, что вся земля измялась и полиняла, как старый школьный глобус.

Так прошла гнилая зима, мокрый март, и наступил апрель.

Лебеди заволновались. Они стали часто взлетать к высоким пыльным окнам, зависая перед ними, как огромные стрекозы, или с криком бродили всей компанией из угла в угол, а потом, устав, ложились в солнечные пятна на полу. Хомяк говорил, что отпустит их, как только на озере освободится хоть клаптик воды. И однажды в обед он взял хворостину и погнал их, как обыкновенных гусей, по лесной дороге к озеру. Лебеди с удовольствием теснили лапами глину, вертели шеями, но хозяина слушались. С этого дня они стали жить на озере. Им построили дом на плоту, который поставили на якорь в середине.

Озеро лебедям понравилось. Они плавали в нём, как хозяева, мешая нашим рыбакам. К июню серые лебеди растеряли старые перья и стали неотличимы от своего вожака. Все трое самоуверенно выпрашивали корм, подплывали к тумбам для ныряния, где обычно собирались солдаты. Лебедей фотографировали и рисовали – в общем, всё было как в столичном зоопарке. После зарядки и вечером перед отбоем, когда мы купались в озере, лебеди взлетали и подолгу кружили над лесом. Возвращались они, лишь когда последняя рота строилась на берегу.

Заканчивался июнь, а лебеди и не думали улетать. К ним привыкли, как к чему-то постоянному. И когда собирались пойти на озеро, то говорили: «Сходим к лебедям» или «Посмотрим, как там лебеди».

Однажды в воскресенье наша рота поехала в соседний колхоз ворошить сено. Такие выезды летом случались не часто, и все мы ехали с удовольствием: ведь работа нетрудная, небо безоблачное, на опушке спеет земляника, да и молока мы не пробовали уже целый год.

Работали в охотку, наперегонки, и к обеду одолели бесконечные, казалось, валки сена на этом поле. Никто не устал, и, сложив грабли в пирамиду, мы разошлись по опушке собирать ягоды.

За год я прижился в лесу. Где служба, и отдых проходили на его тропах, среди рощ, перелесков с простыми названиями (в учебных топографических картах они значились: «лес Дремучий», «бор Темный», «омут Круглый» «озеро Шишковского»). А летом, когда каждый день в лесу – праздник, я чувствовал себя здесь уютно, как дома.

Собрались мы по сигналу горна. Это Юрис Марнауза, наш трубач, сообщал, что из Сорокина приехала машина с молоком и хлебом. Всего было вдоволь, но мы всё равно толпились у бидонов, зачерпывая по первому разу.

Последним из лесу вышел Володя Маханкевич и сказал, что видел трёх лебедей, которые летели над Сорокиным на север. Мнения разделились: одни предполагали, что это наши лебеди, другие сомневались. И когда мы приехали в часть, то сразу пошли на озеро. Лебедей не было. Только пушистые перья запутались в прибрежной осоке.

Все сразу как-то стихли, а Хомяк, который был с нами в колхозе, сказал, что это естественно: ведь им нужно искать стаю к осени. Но всё равно было грустно. Мы привыкли к ним. Исчезло одно из важных звеньев, соединяющих нас с природой.

Так, конечно, я думал уже потом. А тогда, на берегу, я представлял их летящими высоко и неторопливо, над нами, над крышами села, над долиной реки Сорочинки, узкой и длинной, как лист ивы, всё дальше на север – своих искать.

Наш духовой оркестр только что отыграл на последнем звонке в местной школе, и теперь мы сидим у школьного забора в прозрачной тени сосен. Каждый думает о своём. А сквозь шум леса слышен перезвон колокольчиков. Это расходятся по домам выпускники, унося с собой память об этом дне, о последнем звонке и блестящие колокольчики, которые повесили им на шеи маленькие первоклассники.

Почему-то у меня не осталось чётких воспоминаний о моём последнем звонке. Выпускной вечер помню, а звонок – нет. Видимо, чего-то не хватало нам тогда. Может, духового оркестра? Или символических колокольчиков? Ведь человеческой памяти всегда необходима хоть маленькая, но яркая зацепочка – блестящий гвоздик, на который можно было бы повесить воспоминание.

Прошедшая зима была удивительно тёплой для этих мест – лишь изредка выпадали морозные день-два. С крыш капало круглые сутки, а гудронные сапожки фундаментов мокро блестели. И вот, когда все уже считали, что зима позади и что нам крупно повезло с погодой, вдруг похолодало. Завернуло так, что стало трудно дышать, а в казарме было сумрачно даже днём от толстой наледи на оконных стёклах. По утрам, когда рота строилась на зарядку, над плацем едким дымом висела стужа и из-за кашля не было слышно команд старшины.

Так продолжалось весь март, и не было никаких примет потепления. Мы со злостью зачёркивали в календарях числа этого месяца.

Весна наступила за одну ночь. Ещё вечером, возвращаясь с поверки, роты толпились у дверей, торопясь в тепло; всё вокруг искрилось сахаристым инеем и казалось – скоро Новый год. А в полночь в страну ворвался тёплый ветер. Он летел по руслам рек, по лесным просекам и бесконечным коридорам дорог. Он взъерошил окоченевшие чащи, сбросил с крыш первую капель и смутил наши зимние сны весенней тревогой.

Кто-то, качаясь спросонья, распахнул до хруста окно, и над кроватями закружил влажный вихрь. Все заворочались, словно оживая, а Гия испуганно спросил: «Что это? Что такое?».

- Весна пришла – вот что,- громко сказал дневальный.

За окнами трепетал бодрый шум, и иногда казалось, что там кто-то весело смеётся, зажимая рот ладонью.

А утром мы увидели яркое солнце и небо на полном вздохе. Всё блестело от талой воды, весело верещали воробьи, и со всех сторон доносился непрерывный шорох – будто игла скользила по краю невидимой пластинки и вот-вот заиграет музыка. Это ручьи, пока ещё незаметные, изнутри точили сугробы.

В перерывах между занятиями мы курили, сидя на завалинке за учебным корпусом. Здесь начинался лес. Ещё вчера мёртвый и колючий, теперь он размяк, опустил измученные морозом ветки, а в глубине его на озёрах таял лёд. Уже завтра он потемнеет, через три дня станет хрупким, как карамель, а через неделю будет трескаться и пушечно ухать, проседая по берегам.

Всё менялось на глазах, жадно впитывая солнце. Дальние дороги будто заново пролегли через лес и завязали нашу часть крепким узлом. В эти дни трудно было усидеть на месте, и нам повезло.

Гарнизонный духовой оркестр, в котором я играл на теноре, за активное участие в жизни района, за всю нашу музыку поощрили однодневной экскурсией в Калугу. Об этом сообщили на вечернем построении. Все духовики очень обрадовались: ведь целый год мы ничего не видели, кроме леса. И вот как раз, когда всё вокруг бредит странствиями, нам выпала такая удача. Весь вечер мы готовили парадки, ботинки, шинели. Нашили, привинтили, пристегнули все положенные и неположенные регалии. А воскресным утром, после завтрака, сели в «Пазик» и уехали.

Дорога проходила в узкой лесной просеке. Было ещё рано, густая тень накрывала бетонку, и, лишь когда автобус одолевал очередной подъём, из-за вершин взлетало солнце, лёгкое, как пляжный мяч.

Наконец лес поредел, начались поля. Мы перестали разговаривать, обернулись к окнам. Вокруг таяли прошлогодние пашни, а на горизонте дрожал воздух, как край огромной, от неба до земли, прозрачной занавески. Весна не жалела тепла, и за два дня земля здорово освободилась от снега, стала пышной, крутой, словно сахарный кулич. И, притулившись на ней, то редко, то густо мелькали за окнами дома, зубчатые заборы, люди, магазины, лужи и деревья на островках снега. Всё это обрывалось, начиналось снова, и мне казалось, что мы стоим на месте, а перед нами вертится весь мир, как раскрученный на нитке ёлочный шар.

Мы ехали долго. Оставили позади монастырь в сосновом бору, где, как говорят, бывал Лев Толстой, проехали неказистый, но очень исторический Козельск и по высокой насыпной автостраде понеслись на Калугу.

Сначала на обочине появились яркие плакаты с цифрами и фактами. Потом лес поредел, высветив из глубины несколько заснеженных спортплощадок, столики из пеньков и деревянную фигуру медведя с бочкой в обнимку. И вот наконец сквозь редкие стволы запестрели балконы городской окраины. Но даже в городе лес не исчез до конца, сосны росли вперемежку с кранами новостройки, во дворах и вдоль дороги.

На улицах было многолюдно и солнечно. Горожане гуляли, ждали автобусов, стояли в очередях, ели мороженое. Это была привычная сутолока воскресного дня, которую я уже успел забыть. И теперь я внимательно вглядывался в город, отыскивая в нём черты и места, напоминающие мой. Но сходства было мало. Калуга даже в новых районах была по-прежнему провинциальна. Особенно это ощущалось, когда меж девятиэтажек проглядывали крыши старого города, похожие на груду кедровых шишек. Но от этого я чувствовал себя увереннее. Так бывает, когда хозяин, к которому приехал в гости, оказывается добродушным и простым.

Первым делом мы остановились у столовой – поели гражданской пищи. Потом потолкались в соседних магазинах среди вешалок и витрин и поехали смотреть музей Космонавтики имени Циолковского. Мраморное яйцо планетария этого музей, стоящего на крутом берегу Оки, было видно со всех сторон. И мы сразу узнали знакомое по этикеткам спичечных коробок сооружение.

Правда, в планетарий мы так и не попали, но зато вдоволь набродились в мягких тапочках по залам музея и несколько раз сфотографировались, в том числе и под соплом ракеты. Потом посмотрели с холма на рыбаков на льду Оки, посидели в сквере драмтеатра, обошли старинный торговый ряд, ещё неоднократно поели, и конечно, мороженого.

В общем, до вечера было много чего. Нас даже задержал патруль, когда мы шли по улице, распахнув шинели навстречу солнцу. Но больше всего мне запомнилось само настроение весеннего города, его маленькие скверы, старый центр, ручьи, блестящие на изломах улиц, дома, выкрашенные в цыплячий цвет, горшки с геранью, бегонией и столетником на окнах. Рыхлый снег в подворотнях, сохнущие завалинки и крыши. И свежий ветер, пахнущий речным льдом и патокой.

Возвращались мы поздно. В лесу было сумрачно, и только над верхушками сосен высился пунцовый каравай заката. Душа утомилась от впечатлений, и было уютно от мысли, что мы едем домой. Сегодня, побывав в большом городе, я впервые так подумал о нашей лесной части.

Чёрный лес за окнами иногда разделялся полями, пёстрыми от снеговых пятен, как бока голландской коровы. С каждой минутой становилось всё темнее. Обозримый мир сужался, прижимался к стёклам автобуса. День закончился. Он был длинным, и все устали.

Под конец дороги я задремал, подняв воротник шинели, и не слышал, как автобус клаксонил у ворот части, а дежурный по КПП торопливо их открывал. Я ничего не слышал: мне снился город с красными крышами – бесконечный, как лето.

Конец февраля. Я на посту. Три часа ночи, пожалуй, самое одинокое время суток. Такое ощущение, будто всё, что было со мной раньше – это сон, и я снова брошен в явь, как камень на крепкий лёд. И то, что осталось в прошлом: тепло караулки, улей казармы, друзья и недруги, и даже дом, из которого ушёл в армию,- словно приснилось в одночасье. А реальность – вот она: вмёрзший в болота осиновый лес, гараж автопарка и далёкий собачий всхлип из лесных деревень.

Я хожу, хожу, хожу по седому, выскоблённому до искр асфальту. Пост большой: это и автопарк, и котельная, и склады – скрипят в два голоса сапоги. Смена ещё не скоро. И мой сменщик, Лёник, спит, наверное, медовым сном в караульной сушилке, и снится ему всё, что угодно, но только не ночной пост.

Февральский утренник щекочет лопатки, и я спиной чувствую, как дышит холодом предрассветный лес, и от этого кажусь себе очень непрочным. Не верится, что не пройдёт и трёх часов, как застывшую тишину сменит крикливый распорядок дня и всё вокруг загудит, зашагает и даже запоёт.

Невольно приходят мысли о том, что мир имеет два лица – ночь и день. Я открыл это для себя, когда однажды утром ехал в аэропорт. Ночной город – пустой, в редких лужах фонарного света,- был неузнаваем, и я подумал, что люди спят по ночам не только потому, что темно, но и потому, что в это время трудней избавиться от одиночества. Но город есть город, там каждый предмет напоминает о людях. И только зимой в ночном лесу или степи можно во всей леденящей глубине ощутить пропасть между живым и неживым. И вот тогда никем не защищённая душа начинает отдавать тепло всему, что вокруг, стараясь согреть, очеловечить неживой мир, чтобы не замёрзнуть самой. И, когда совсем станет невмоготу, вспомнишь, что где-то далеко, за чёрными ширмами лесов, под перепелиным крылом зимней ночи спят маленькие лесные сёла, спят засыпанные снегом яблоневые сады, а ещё дальше, почти нереальные, чутко дремлют города, бормочут и ворочаются в тревожном сне. Между ними бегут поезда, распахивая лес жёлтыми прожекторами, гудят на поворотах и пугают уснувших на пристанционных березах ворон. А в морозном небе сиреневой звездой мерцает самолёт, и кто-то ещё, как и я, задумавшись, смотрит на него. Я вижу всё это – словно держу на ладони, и мне кажется, что и сам я тоже в чьей-то бережной горсти…

Вот длинная стена солдатской столовой осветилась одним окном: это пришли повара засыпать в котлы завтрак. Они встают раньше всех в части и сейчас, наверное, кипятят чай и смотрят в чёрное окно сонными глазами.

Есть что-то общее в зажжённых до рассвета окнах, где бы то ни было – в городе или в лесу. Свет их одинаково приятен, потому что их зажигают люди. И я долго смотрю в то окно от ворот автопарка сквозь редкие ветки осин и думаю.

Думаю о родительском доме, в который вернусь после службы. Думаю об армии, о том, что изменилось во мне за эти полтора года, о том, что буду вспоминать, вернувшись. Трудности службы, наряды вне очереди, несколько историй, в которых солдат оказался находчивее командира,- да и какая мужская компания обходится без таких рассказов!

Но трудности со временем забудутся, шелуха облетит, и в памяти останется другое. Ощущение нерушимости покоя солдатской казармы, когда трудный день позади, а впереди – блаженный отдых. То мгновение, когда низко надо мной пролетел «кукурузник» и в ответ мне покачал крыльями. Не забуду, как вдруг среди ночи Вафар запел песню – печальный мугам – и никто не возмутился; или наряд, когда мы все пели, работая на мойке в солдатской столовой. И, конечно, вот это одинокое окно во тьме. Да мало ли что ещё…

Всё это объединено для меня один ясным чувством любви к Родине.

У меня, как у выпускника второй роты, особые чувства вызывают слова песен, прозвучавших на дембельском концерте моей второй роты 28 июля 1983 года в старом деревянном клубе (именно на этом месте позднее вырастет курсантское общежитие - казарма), также ставшем нам родным. Я еще раз прослушал эти песни и переписал слова, чтобы поставить в эту книгу для Вас (Ред.).

Первая песня просто чудесная. Неизвестно кто из курсантов нашей второй роты написал эти слова. И сегодня они просто «берут за душу».

(слова 2 роты, музыка ВИА «Ровесники» (2 рота), исполняет Вадим из Забайкалья)

Следующая песня посвящена нашим командирам: Маслову Анатолию Михайловичу, Дмитриеву Валерию Юрьевичу, Владимиру Вовк. Курсанты попытались в шуточной форме изложить сложившиеся взаимоотношения перед прощанием с частью и командирами.

(ВИА «Ровесники», в концерте также принимал участие курсант Бирюков)

1. Все, что Маслов говорил нам не безразлично

Но теперь его уж все позабудем мы едва ли,,,едва ли

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: