Сострадание цистерцианских монахинь

В ХIII веке многие цистерцианские монахини воплощают собой - сострадание ко Вселенной - примеры этого отношения можно встретить в дальнейшей истории Средних веков. Своей интуитивной нежностью они расширяют порой слишком узкие границы мужского богословия. Их материнский инстинкт приводит к обретению таинственной женской вибрации Духа.

Беатрис Назарета, которая в течение тридцати лет была приорессой монастыря с таким же названием, находившегося во Фландрии, - пример экстатического служения божественной любви и исполнения тех обязанностей, которые она налагает. С необычайной нежностью она заботится о духовных и повседневных нуждах тех, кто находится рядом с нею. Согласно биографу-современнику, "ее сострадание распространялось на живое царство, на зверьков и на птиц, чьи страдания она разделяла."¹⁴ Птицы иногда прятались у нее на груди.

Похожие истории рассказывают о других цистерцианских монахинях, таких, как Иветта де Ги, умершая в 1228 и Ида из Лувена, умершая в 1300.¹⁵

Их современница из Германии, Гертруда из Хельфта, соединяет юную изысканность с безупречным внутренним чувством меры, что придает ее откровениям в "Герольде" особенную уравновешенность. Ей тоже присуще "живое чувство жалости по отношению ко всякой твари", которое возбуждается в ней "лишь только она видит, что какое-нибудь создание, животное или птица, страдают от " голода, холода или жажды".¹⁶

Но она не просто сострадает, она делает нечто большее. Буквально подражая Исааку Сирину, она молится за животных " благочестиво жертвуя Богу во имя вечной Его хвалы это страдание бессловесной твари, потому что она любила то достоинство бытия, которым царственно обладает всякая тварь в совершенстве и благородстве Творца, и она желала, чтобы Господь, сжалившись над своим творением, снизошел до него и вознес бы из настоящего убожества."¹⁷

Нужно по достоинству оценить замечательное выражение Гертруды, ее утверждение "достоинства-бытия, которым царственно обладает всякая тварь в совершенстве и благородстве Творца". Это отношение к животному исключает восприятие его как зрелища, объекта или инструмента. В устах монахини вопль любви придает всякой твари статус, признающий ее царственный источник и заставляющий относиться к ней с безграничным уважением.

В ту же эпоху, в том же самом монастыре, живет монахиня, Мехтильда из Хакеборна, которой было даровано видение Христа, одетого в роскошный меховой плащ. По мнению монахини смысл этого видения был следующий: благодаря воплощению Слова, в Боге тесно слились все все твари, "волосы и гривы людей и животных, лиственный покров деревьев, воссиявшие через Богочеловечество в Пресвятой Троице".¹⁸

В другой раз во время песнопения Benedicite omnia opera Domini Domino (Благословите все творения Господа) Мехтильда желает узнать, какую славу получает Бог от этого призыва ко всем тварям, призванным к Его прославлению. Господь дает ей следующий ответ: "Во время этого песнопения все твари духовно являются передо Мною как живые и прославляют Меня за все благодеяния". И Мехтильда добавляет: "Нет причины отказываться верить, что тварные существа могут предстать перед Богом как живые личности, ибо нет ничего невозможного для Создателя, от Которого не скрыто ни одно создание."¹⁹

С чудесной непосредственностью Мехтильда из Хакеборна однажды представляет себе, что ее душа стала "маленьким зайцем, с открытыми глазами спящим на груди у Бога. (И она молится:) Господь мой Бог, дайте мне свойства этого животного; когда тело мое засыпает, то пусть дух мой бодрствует во имя Твое."²⁰ В другой раз она сравнивает молитвы монахинь с жаворонками, которые радостно взлетают к Богу, целуя Его.²¹ Она также представляет любящую душу "подобной верной собачке, которую часто прогоняют, но она все равно следует за своим хозяином".²² Можно подумать, что это слова Маленькой Терезы из Лизье.

В этот хор монахинь Франциск Ассизский включается по благодати человека, на которого не только возложена миссия собирателя воедино земного гимна Богу, Корифея Песни Творения, но также призвания глашатая всемирного братства.

Мы не уверены, что к настоящему времени его идеи восприняты во всей полноте. А ведь благодаря ему, мы касаемся самой сердцевины великой тайны: связано ли спасение человека со спасением Творения? Ответ Беднячка целиком интуитивен и духовен - он типично христианский, потому что преисполнен любви.

Нужно остерегаться, чтобы не принять его слова за излияния чувств, чистую поэзию или даже "мистику" в иррациональном смысле - можно говорить лишь о том, что эта мистика происходит из разума Духа Святого. Менестрель Господа, Франциск стал им не для того, чтобы очаровывать или развлечь нас, но чтобы обратить нас, предать нас воле космического причастия по образу Христову.

Он любит абсолютно и буквально все. Ему слишком часто приписывали заботу исключительно о животном мире. На самом деле достаточно прочесть его гимн-завещание, "Песнь брату-солнцу", чтобы убедиться, что в нем Франциск прославляет, помимо дневной звезды, сестру-луну и сестер-звезд, брата-ветра, сестру-воду, брата-огня, сестру-землю с плодами, цветами и травами, но не упоминает ни о каких животных. Мы можем лишь добавить, и это очень важно, потому что возвращает в райское состояние, что оно перечисляет элементы вегетарианской пищи, когда говорит о сестре-земле как о кормилице.

По воспоминаниям брата Льва, он обращался ко всякой твари, к какому бы царству она ни принадлежала "со внутреннею и внешнею радостью, так, словно она была наделена чувством, разумом и даром речи". К каждой твари имел он "жалость и сострадание" и "печалился, если к ним относились без должного уважения".²³

Также отмечали его особую нежность к огню - он желал, чтобы угли и дымящиеся головни клали на землю очень осторожно. Когда он мыл руки, то выбирал такое место, где бы вода, которой он воспользовался, не была сейчас же выплеснута под ноги. Брату, который заготавливал дрова на растопку, он советовал не срубать все дерево целиком. Также он говорил брату-огороднику, чтобы он не засеивал все грядки овощами, а оставлял местечко и для сорняков.²⁴

Он проповедовал не только перед птицами. Согласно Томасу де Целано "когда он видел луг, украшенный цветами, он начинал проповедовать им, словно они были наделены разумом и призывал их восхвалять Господа. Поля созревающих злаков и виноградники, скалы и леса, все виденные им прелестные пейзажи, фонтаны, изгороди, землю, воздух и ветры - все это призывал он с подлинной простотой возлюбить Бога и служить Ему от всего сердца. Всякое существо получало имя брата; глубокая интуиция его сердца помогала ему самым удивительным образом, недоступным больше никому, приблизиться к мистерии сотворенных."²⁵

Его бестиарий был неисчерпаем: он обретал символическую ценность, как в истории с волком Губбио, только потому, что был прежде всего очень конкретным. Так, справляя Рождество, согласно брату Льву, он просил, чтобы на дорогу бросили пшеницы для наших братьев жаворонков" и чтобы "нашим братьям волам и ослам" задали побольше овса. Во имя любви к Младенцу Иисусу нам следует "радостно проявлять щедрость не только по отношению к бедным, но и к домашним животным и птицам".²⁶

Чудо, которое произошло в пустыне с Иисусом, с египетскими и ирландскими отшельниками, повторилось с Беднячком из Ассизи: дикие звери приходили и служили ему. Зайчонок, свернувшись клубком, спал у него на груди; одна водяная курочка не отходила от него, рыба и кузнечик тоже всегда хотели всегда быть поближе. В Альверне ризничим при нем состоял сокол, который будил его ночью на молитву. В Портинкуле одна овца склонила колени перед Телом Христовым.²⁷

В своей "Legenda major", где он приводит эти эпизоды, Бонавентура указывает на причину поразительной близости с живыми существами: "Восходя к Изначальному источнику всех вещей", он испытывал по отношению к ним всю полноту бьющей через край дружбы и называл их своими братьями и сестрами - даже самых крошечных созданий, потому что знал, что и они, и он сам происходят из одного и того же принципа."²⁸

Нам бы хотелось, чтобы Бонавентура добавил "и направлены к одной цели". Серафический Доктор не пошел на это, отступая перед перспективой картины вечного блаженства, дарованного всей Вселенной в конце времен. Но в чем же неприемлема эта концепция, при условии понимания, что внутри изначальной и все время возобновляющейся любви Бога ко всей твари существуют различные уровни участия, и вся великая симфония не должна ограничиваться только одной нотой, пусть даже и самой высокой?

Именно об этом и говорит поведение Франциска с его постоянным требованием братства, распространяемым на весь мир. Употребление слова "брат" означает нечто большее, чем просто идея общего происхождения или общей Первопричины для всего собора Творения. Речь идет не о Перводвигателе или о Перводемиурге. Если есть братья, то существует и Отец, которому все твари приходятся детьми.

Тогда отношение Вселенной к Богу определяется не только тем, что Он есть ее источник, но и тем, что мир в родстве с Богом. Конечно, в том числе и для человека, речь не идет об извечном порождении. Только Слово является Сыном в этом непосредственном и абсолютном смысле. Только Он рожден, а не сотворен. Все же элементы видимого и невидимого миров, напротив, сотворены, начиная с ангелов и кончая квантовыми частицами. Но все Творение, тем не менее, тоже дитя Отца через свою причастность к Его Сыну, в Нем и через Него оно обретает божественность. Это и есть идея родства, замысленная Богом извечно, и исполнилась она в воплощении Его Сына Иисуса. В этом смысле нужно было бы уточнить классическую формулу патристики: "Бог стал человеком, чтобы через человека все Творение стало Богом".

Бог нуждается в любви тех, кого Он любит. Он не раскаивается ни из-за кого из своих детей, кому подарил жизнь. Он хочет, чтобы все они спаслись и увидели Его лицом к лицу. Изначальное Вселенское поклонение Богу должно было происходить через человека, викария Бога, и в силу этого - царя Творения. Царь не выдержал возложенной на него миссии. Бог стал человеком, чтобы вернуть ему призвание космического пастыря в Иисусе Христе.

Жаль, что Бонавентура не последовал интуиции своего учителя Франциска и в этом смысле придерживался в своей книге "Путь души к Богу" справедливого и прекрасного, но очень традиционного "экземпляризма". В чем же его определение Творения как "следа" Творца указывает на прогресс в созерцании природы, которым уже тысячелетие занимались христиане? Он лишь возобновляет это созерцание в логической строгости схоластического рационализма.

Перед лицом "Первопринципа, Действующей Причины и вечного источника" все создания, утверждает он, "как тень, как эхо, как изображение; они суть признаки, символы и образы; образы или, скорее, копии, доступные нашим слишком грубым и чувственным душам и предназначенные для того, чтобы души эти прошли через чувственный мир, доступный их зрению и попали в интеллигибельный мир, которого они не видят, как от знака мы переходим к тому, что он означает".²⁹

К счастью, францисканская горячность оживляет сухость таких высказываний, когда Бонавентура восклицает: "Тот, кого не озаряет великолепие сотворенного - слепец. Тот, кого не пробуждают столь пронзительные крики - глухой. Тот, кого все творения не заставляют восхвалить Бога - немой. Тот, кто в таком количестве данных ему знаков не может рассмотреть Изначальный Принцип - просто глуп."³⁰

С энтузиазмом, который еще удвоен предостережением, Бонавентура призывает своего читателя войти в космическую литургию: "Раскрой глаза, насторожи слух твоей души, раскрой уста, потрудись своим сердцем: все создания Божии помогут тебе увидеть, услышать, возлюбить, прославить, поклониться и послужить твоему Богу. Иначе берегись, как бы Вселенная не восстала против тебя. За это забвение "весь мир однажды восстанет, чтобы наказать безумцев", тогда как он будет источником славы для мудрых, которые смогут сказать словами псалмопевца:"Ты исполни меня радости, Господи, через творение Твое; я ликую перед делами рук Твоих."³¹

Трактуя тему всеобщего воскресения в Дополнении к "Сумме теологии", Фома Аквинский устанавливает отношения здравого смысла: "Подобает, чтобы, когда человек стал прославлен в своем теле, другие телесные существа перешли бы в лучшее состояние, чтобы Вселенная стала местом более подходящим и приятным."³² Также он без колебаний учит об одновременном очищении человека и Творения, "которое станет апофеозом Вселенной".³³ Это значит, что под видом рассмотрения космической метаморфозы, он развивает чрезвычайно абстрактные взгляды на судьбу четырех элементов: воздуха, воды, земли, огня в своеобразной алхимии Парусии, не оставляющей места для рассмотрения животных и полевых цветов.³⁴ И напротив, с поражающим воображение исступленно-безумной тщательностью он описывает тело воскресшего человека: руки, ноги, сердце, кишечник, кровь, желчь, половые органы,не забыв также о ногтях и волосах, которым уже уделил много внимания Августин.³⁵

Нам непонятно, почему существует такой контраст между упорным стремлением возвысить плоть человека и неестественным умолчанием всех других созданий, что практически исключает их существование. Что мешает Фоме Аквинскому применить к животным и растениям реализм Пасхи, разве прославленные и очищенные материальные тела сотворенных, каждое в свою очередь, не должны подвергаться такой же трансформации?

В "Сумме против язычников" ангелический Доктор в качестве причины исключения животных из Парусии выдвигает мысль, что "у животных нет никакого позыва быть вечными, есть лишь стремление к выживанию вида, желание проявлять себя через инстинкт воспроизводства, благодаря которому данный вид не вымирает".³⁶ Откуда он это знает? На чем основано такое минималистическое восприятие чувств животных?

Он считает, что было бы заблуждением думать будто человек грешит, убивая животное. "Божественное Провидение, согласно естественному ходу вещей, отдало их в распоряжение человека"³⁷, который и может пользоваться ими по-своему желанию. Сострадание к ним не менее достойно одобрения, ибо,читаем мы в "Сумме теологии", "вполне вероятно, что если мы испытываем подобное чувство жалости по отношению к животным, то значит мы благорасположены почувствовать это и по отношению к человеку".³⁸ Рассудительный Фома Аквинский, чье замечание, актуальное и сегодня, превращает жалость к животным в пропедевтику жалости к людям.

С Мейстером Экхартом мы обозреваем с высоты орлиного полета вершины космического богословия, которых уже достиг Максим Исповедник семь веков назад и которые Ангелус Силезиус, ученик Экхарта, снова пишет в XVII веке.

Для этих трех мистиков, как и для многих других, кто упражнялся в "созерцании природы", Творение - это первое откровение Творца. Экхарт вновь обращается к классическому образу, согласно которому "всякое создание, наполненное Богом, есть книга". Тот, кто способен прочесть эту книгу, не нуждается в "проповеди". Экхарт настаивает: "Всякая тварь несет на себе отпечаток Бога", все они суть "vestiga Dei". И еще: "Бог в равной степени близок к каждой твари, так что можно найти Его во всем."³⁹

Основная причина этого заключается в том, что всякая вещь, начиная с человека, происходит от Отца: "Когда Бог породит все твари, он и меня породит, я вышел из Него вместе со всеми тварями, но все же я внутренне остался в Отце". Здесь Экхарт прибегает к традиционному в платонизме понятию предсуществования "идей" в Боге: "В Отце находятся образы всех тварей. Это полено имеет мысленный образ в Боге."⁴⁰

Но он идет еще дальше в этом утверждении, чтобы извлечь из него мистический парадокс, который следовало бы воспринимать буквально: "Коль скоро все вещи вытекают из Бога, они равны. Если они равны во времени, то еще большего равенства достигают они в вечности, если мы рассмотрим в Боге муху, то она будет благороднее самого возвышенного ангела, если его рассмотреть вне Бога". Именно общая "божественность”, их общее божественное происхождение, равняет все создания между собой. Но тем не менее все они, согласно порядку установленному Богом, бесконечно отличаются друг от друга.

Человеку выпадает царственная задача объединить их в Боге, идя по тому пути, который открыло воплощенное Слово. Человек у Экхарта говорит: "Все создания стремятся войти в мое сознание, чтобы одухотвориться во мне. Я один могу подготовить всех тварей к возвращению к Богу, смотрите же, что вы делаете."⁴¹ Так должно восстановиться вселенское равновесие - при условии, что человек, поистине увидев природу божественным взглядом, сможет сказать: "Мой взгляд и взгляд Бога - одно. Одно видение, одно познание и одна любовь."⁴²

В ХIV веке Руисбрек в "Царстве любовников" ссылается на тот же самый великолепный принцип Фомы Аквинского, чтобы оправдать необходимость полного воскресения Вселенной: "Подобает, чтобы с миром произошло то же самое, что и с воскресшим телом и чтобы человек своими чувствами созерцал красоту неба и земли."⁴³ Но он демонстрирует ту же самую неспособность осознать это подобие, ограничиваясь прославлением вновь обретенной прозрачности воздуха, мягкости земли, ясности обновленного огня и чистоте воды. Такое стерильное созерцание является довольно скудной пищей для чувств воскресшего человека.

Здесь мы не выходим за рамки понимания Вселенной как некоей декорации, необходимой человеку из-за ее привлекательности и полезности, а вовсе не как партнера, за которого человек в ответе перед Богом. Эта личная ответственность выражается в воспитательной функции, благодаря которой он восстанавливает во Христе всех тварей во имя вящей славы Создателя.

Но тем не менее человек с сочувствием относится к страданиям животных. "Что же касается его сострадания, - свидетельствуют жизнеописания,- то он был в такой степени преисполнен этого чувства, что излив целые потоки его на разумные создания, он обращался к животным. Он всегда делал все возможное, чтобы придти на помощь зверям. Зимой, когда снег и холод уничтожали птиц, он очень страдал от этого и принимал такие своевременные и действенные меры, что спасал им жизнь"⁴⁴

Другой прирейнский мистик, доминиканский монах Генрих Сузо, идет еще дальше, и подобно Исааку Сирину и Гертруде из Дельфта молитвенно ходатайствует о животных. "Все страдания и печали животных и птиц, и других малых созданий Божьих, которые мне доводилось видеть,” - рассказывает он в своей "Жизни",- “печалили мое сердце, и когда я был бессилен помочь, я вздыхал и молил кроткого всемогущего Господа придти им на помощь."⁴⁵

В том же самом четырнадцатом веке еще два монаха ссылаются на Исаака Сирина. Это Каллист и Игнатий Ксантопулои. Оба они афонские монахи, и там на Афоне, они собирали в "Духовные центурии" все лучшее, что выработала православная аскеза вплоть до момента, когда первый из двух монахов стал патриархом Константинополя. Здесь дословно процитировано определение покаяния, данное Исааком, который, преисполненный сердечного сострадания, обращал "жар своего сердца на все творение, на людей, птиц, животных, демонов, и всякую тварь". Аналогичным образом, чистота определяется как эманация "сердца, сострадающего всей тварной природе".⁴⁶

В "Главах о молитве" тот же Каллист, который распространяет и на демонов возможность покаяния⁴⁷, возносит к Богу радостный гимн в честь творения: "Чудно, поистине то, что до того еще, как я появился на свет,ты сотворил для меня, для жизни моей, для того, чтобы я мог Тебя видеть, знать, испытывать высшую духовную радость от окружающих Тебя вещей, сотворил мир такого величия красоты и славы, такой силы, такой творческой премудрости, мир, обильно украшенный столь разнообразными предметами, без которых я не мог бы прожить и часу. Именно благодаря им, созерцая их в душе, я сознаю и в восхищении обозреваю океан Твоего Провидения и Твоей любви."⁴⁸

На другом же конце христианского Востока, в центре коптского мира, веками отрезанного от Византии, один абиссинский святой, Яфкерана-Эгзие из Гугубены, тоже молился "за всю Вселенную" и проявлял "жалость и милосердие", сострадая "людям, животным и даже червям".⁴⁹

Чисто евангельская история повествует о том, что он шел по водам озера на встречу с другим отшельником Захарией из Галелы. Два пустынника обнялись, и сняв сандалии, обнаружили, что подошвы сандалий Яфкераны влажны - значит, отшельник немного коснулся воды. Это было указанием, что он совершил какой-то грех. Оказалось, он спрятал семена, чтобы их не склевали птицы, "тогда как Бог милосерден и думает обо всем своем творении, чтобы всем досталась пища". Вернувшись к себе, Яфкерана перестал прятать зерна, и когда он в другой раз встретился с Захарией, его сандалии были совершенно сухи.⁵⁰

В ХУ веке снова появляются женщины, которые, как и во времена цистерцианских монахинь, обнимают своею нежностью все творение. Неудивительно, что среди них во Франции мы встречаем ученицу Франциска Ассизского. Современница Канны д'Арколетта де Корби предприняла попытку реформировать орден, к которому она принадлежала.

Эта бывшая затворница, вступив в орден св.Клары, не только вернула многие монастыри к древнему уставу, но также, по примеру Povrello, она являла пример необычайной близости с животными. Птицы прилетали к ее окну и "с песнями садились на ее руки. Жаворонок клевал из ее миски, когда она сидела за столом, а горностай ходил за нею повсюду и прятался, когда появлялись другие люди.^“51

В Италии одна глубоко мистичная мирянка, Катерина из Жен, обладала острой чувствительностью Гертруды из Дельфта в том, что касалось онтологической мистерии творения. Действительно, она почти теряла сознание, если ей случалось быть свидетельницей того, "как забивают животное или валят дерево", ибо "для нее казалось невыносимым видеть, как у них отнимают жизнь, данную Богом".⁵²

Наконец, в Англии Джульенна из Норвича черпает в своих "Откровениях божественной любви" непоколебимую уверенность во всемирное восстановление гармонии, потому что она не может помыслить, что Бог сотворил этот мир лишь временно. Как литанию, она повторяет слова: "Все кончится хорошо, все кончится хорошо, всякая вещь, чем бы она ни была, обретет добрый конец."⁵³

Также она говорит это очень простыми словами, представляя себе мир величиной с орех, лежащий у нее на ладони: "Я удивляюсь, как это может выжить, мне казалось, что это могло бы быть уничтожено по одному мановению руки. Мне был ответ: "Мир живет и будет жить вечно, потому что Бог любит его. Любовью сотворил Бог все то, что Он сотворил, любовь сохраняла его во все время и сохранит вовеки веков." ⁵⁴

Как всякие истинные влюбленные, Джульенна рифмует любовь с вечностью (amour - toujours). Ей кажется, что любовь не может ни на секунду перестать поддерживать и хранить созданные во имя ее существа на всех уровнях космической иерархии. Любовь не виновата, что они были преданы страданиям и смерти. Она не имеет отношения к этому несчастью. Она вечно стремится к любому созданию, проявляясь уже в самом факте его существования. Ее воля - в любви к каждому созданию, уже потому только, что любовь дает им жизнь, а ее вечное упование состоит в том, чтобы создания любили любить, уже потому только, что любовь есть неисчерпаемый источник бытия.

От этой бездны славы два смиренных нищенствующих брата возвращают нас к простой повседневной хвале, к активному и постоянному состраданию, открытому для всех. Первый - ученик Франциска Ассизского. Он живет в Италии и принадлежит к новому ответвлению ордена: капуцинам. Серафим де Монтегранаро, брат-привратник, не смущается, когда какой-то шутник предлагает ему пройтись по городу с цветком за ухом: "Разве это не одно из самых прекрасных созданий, вышедших из рук Божиих? Сияние его лепестков славит благолепие Господа."⁵⁵

В другой раз, путешествуя со своим собратом, на берегу одного пруда он совершает чудесный улов рыбы. Рыбы плывут на его голос и начинают выпрыгивать из воды на берег, стремясь попасть в рукава его одежды, "Глядите, - говорит Серафим, - как послушны эти маленькие создания. Разве не жалко лишать их жизни?" Он возвращает их в озеро, напутствуя: "Уплывайте скорее, создания Божьи, и восхвалите Того, Кто сделал вас столь прекрасными."⁵⁶

Тогда же в ХVI веке на другом конце христианского мира, в Перу, живет монах-доминиканец, Мартин де Перес, восприимчивый к страданиям животных. Он говорит с ними как с товарищами по несчастью. Например, с раненой собакой, которую он нашел на улице. Он принес ее в свой монастырь, выходил, а потом заклинал никогда больше не драться. В другой раз он перевязывает сломанную лапу петуху и приказывает ему являться каждый день для перевязки, и петух подчиняется этому приказанию.

Одним из лучших достижений Мартина де Переса было прекращение распри, которая возникла в монастыре между братьями-монахами и их сестрами-мышами. Эти последние так основательно попортили одежду и съестные припасы первых, что мышей решено было истребить. Но друг мышей предупредил их об опасности и пообещал, что впредь будет кормить их, если они согласятся поселиться в сарае, стоящем в глубине сада. Он собственноручно перенес их туда в двух корзинах, и между всеми обитателями монастыря снова воцарился мир.⁵⁷

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: