Декарт и животное - часовой механизм

В том же направлении идет и Декарт, утверждающий в ту же самую эпоху в своем "Рассуждении о методе", что животные суть простые машины, подобные "часовому механизму, составленному из колесиков и пружин".⁶Говоря это, он производит такое же "обездушивание" Вселенной, что и Паскаль. В обоих случаях присутствие Бога выносится за рамки Творения. Не остается ни малейшего Его следа, ни малейшего признака. Под предлогом более точного определения отличия человека от других созданий, он прибегает к вечному понятию дуализма между духом и материей. Механистическая перспектива парадоксальным образом обязывает к спиритуалистическим поискам.

Декарт энергично отбрасывает традиционное - как патристическое, так и схоластическое понятие трехчастности душ: растительных, чувственных и разумных. Он стремится не только расчистить место уникальности и особенности человека и его призвания, но и лишить все другие создания их личного достоинства. В движении животных, как и в движении звезд, царит безгласная пустота математических законов.

Ученики не замедлили перещеголять своего учителя, и во второй половине ХVII века разворачивается ожесточенная битва, которая затронет и восемнадцатый век. Во главе с Великим Арно Пор-Рояль был очевидно на стороне Декарта. С благочестивым увлечением "отшельники"-янсенисты режут живых животных, прибитых к дощечкам, чтобы наблюдать за кровообращением.⁷

В 1674 году в своем трактате "В поисках истины" ораторианин Мальбранш с ученым видом изрекает, что животные "едят без удовольствия, кричат, не чувствуя боли, подрастают, сами того не ведая: они ничего не желают, ничего не боятся, ничего не знают."⁸ Дополняя свою теорию практикой, этот священник и философ со спокойной душой дает пинка собаке, объясняя удивленному свидетелю этого поступка: "Разве вы не знаете, что это ничего не чувствует?"⁹ Употребление указательного местоимения среднего рода очень выразительно, как и контраст с отношением другого ораторианина, Пьера де Берюля, который, как мы видели, за пятьдесят лет до этого возмущался, когда при подобных же обстоятельствах обижали собаку.

Чтобы покончить со всякой мыслью о страдании животных, избавиться от угрызений совести, Мальбранш разрабатывает богословски безупречный довод: "Животные, как всеми принято считать и как я тоже полагаю, невинны, и если бы они были способны испытывать чувства, то получилось бы, что Бог, бесконечной благой и всемогущий, допустил страдания невинной твари, поскольку боль есть наказание за какой-то совершенный грех."¹⁰ Невыносимое противоречие: следовательно, животные не испытывают никаких страданий.

Этот аргумент выходит за пределы мысли автора, потому что, основываясь на заведомо ошибочном наблюдении ("животные не страдают"), он переходит к мучительному для всякого христианина вопросу: каким таинственным образом животные, непричастные к греху человека, вынуждены разделять с ним наказание за его вину? Что означает это участие в наказании, если в преступлении они замешаны не были? Мальбранш не более удачлив с другим предположением, которое он выдвигает и которым пользуются многие другие картезианцы. Оно вроде бы вписывается в почтенную традицию, но фактически есть проявление атеизма Просвещения. Настойчиво отказывая животным в чувствительности и воображении, Мальбранш согласен с тем, что у них можно заметить некоторый ум. Но, по его мнению это ум внешний и механический. Его нужно "отличать от самих животных, как разум, который приводит в движение колесики часов, не являсь самими часами".¹¹ Другими словами, картезианство может настаивать на этом пункте лишь обращаясь к Великому Часовому Мастеру Вселенной. Он очень далек от библейского Бога-Творца.

Многие умы, в особенности среди иезуитов, очень рано догадались, в какой степени эта теория о животных-машинах рискует скорее послужить распространению неверия, нежели его сокращению. Верный богословский инстинкт заставил их почувствовать, что творение Божие целостно, и что радикальное лишение его души, пусть даже оно служит благим целям, охраняя гетерогенность человека, могло иметь противоположный результат и низвести человека, пусть даже состоящего из самого сложного и совершенного колесного механизма, в разряд других созданий-машин.

Отец Мерсен замечает по этому поводу, возражая Декарту в 1641 году, причем он без колебаний заимствует у Монтеня принципиальное возражение: "Если вы говорите, что собаки не знают. что они делают - бегают или думают, то здесь нет других доказательств, кроме ваших слов, возможно, истинно и то, что они рассуждают относительно нас точно так же." Во всяком случае, продолжает Мерсен, желание объяснить поведение животных "посредством механики" это "вещь совершенно невозможная и даже смешная".¹² Тридцать лет спустя, мадам де Севинье протестует от имени своей собачки Марфизы. Тридцатого сентября 1671 года из своего бретонского замка она сообщает своей дочери о смерти епископа де Лесна, "одного из самых блестящих в мире научных умов". Он стоял на позициях Декарта. "Теперь он видит, о чем шла речь, мыслит или не мыслит материя и какова судьба тех маленьких душ, которыми Бог наделил животных."¹³

В 1679 году Жан де Лафонтен обращает в стихах "Речь к мадам де ля Саблиер", где, выступая против Декарта, он придерживается христианской традиции, которая всегда признавала разные типы душ: один чувственный и смертный, присущий животным и, вероятно, растениям ("растение дышит", замечает поэт) и другой, свободный и бессмертный, предназначенный человеку.

Подобно Василию Кесарийскому и Монтеню, Лафонтен идет еще дальше, основываясь на общих наблюдениях. Идет ли речь об олене, который обманывает охотников, чтобы уйти от погони, о куропатке, которая притворяется раненой, чтобы спасти своих птенцов, или о бобрах, строящих свои плотины - "никто не заставит меня думать, что эти звери суть лишь тела, лишенные души." Нет, животные безусловно умны, способны рассуждать и извлекать пользу из своего опыта. О том же самом повествуют басни "Две крысы, Лис и Яйцо".

В своем "Трактате о бытии Бога" Фенелон не верит таким доводам. Не соглашаясь с тем, что животные обладают материальной душой, такой же, как и человек, но отличающейся от человеческой, наставник герцога Бургундского предпочитает быть картезианцем и склоняется в сторону Мальбранша, видя в несомненных проявлениях ума у животных лишь внешние манипуляции, исходящие от высшего разума.

И пусть, добавляет Фенелон, никто не пытается скрыть идею материальной души под именем инстинкта - "красивого слова, лишенного смысла, ибо что можно понимать под инстинктом более точно, более справедливо и более уверенно, если не тот же самый наиболее совершенный разум? Нужно, следовательно, найти этот чудесный разум или в самой работе, или в Работнике, или в механизме, или в Том, Кто его создал".¹⁴ И поскольку этот чудесный разум заключается не в механизме, то он заключен в Работнике. Опять-таки, да здравствует Великий Часовщик!

Так проявляется тот решительный разрыв, который объединенными усилиями картезианцев и янсенистов приведет к полному отделению христианства от его космического измерения в течение последующих трех столетий. Именно тут - а вовсе не в Библии - находится начало той так называемой иудео-христианской ментальности, результатом которой становится факт развоплощенной веры и мистического морализма, оставляющего место для демиургического обожествления человека.

В конце ХVII и в начале ХVIII века францисканцы еще бережно сохраняют эхо либо самого учения Беднячка, либо, по крайней мере, учения Бонавентуры об "экземпляризме" в идее, что твари суть "следы" Творца. Так, капуцин Жак д'Отен пишет в 1676 году, что Франциск "видел во всех созданиях, как в хрустальном зеркале, отражение своего возлюбленного" и что "в маленьких ручейках тварей он ощущал источник всякого блага".¹⁵ Но нет никакого намека на космическое братство.

Францисканец Кандид Шалипп публикует в 1728 году "Жизнь святого Франциска Ассизского", где он более смело напоминает, что если Беднячок называл братьями и сестрами воду, огонь, волка, жаворонка, то значит Бог - "Отец всего природного мира", а между тварями существует "особое братство". Автор извлекает из этого великолепный вывод, что это чувство должны разделять не только священники, но и миряне, ибо "те, кто жестоки с животными, будут жестоки и к людям".¹⁶

Незадолого до этого знаменитый деревенский миссионер Гриньон де Монфор, продолжает питать свою душу созерцанием Божиих творений, чье великолепие возвращает его к Создателю, по примеру святых, которые, как замечает он в своей "Любви вечной Премудрости" "порой бывали так потрясены увиденной красотой, нежностью и устройством божественной Премудрости, проявленной в самом малом - в пчеле, в муравье, пшеничном колосе, цветке, маленьком земляном черве, что впадали в экстаз восхищения".¹⁷

Сочиняя для простонародья религиозные песенки, он продолжает библейскую хвалу, возносимую всякой тварью Господу. Так, в "Долге благодарности" он показывает, что "цветы на солнце смотрят/ как смотрят на Творца/ на своего Отца”. Среди животных "даже самые дикие/ и самые великолепные,/ все хранят память о его благодеяниях./ Мы видим ее проявленья у псов,/ у лис, у медведей и даже у львов."¹⁸ Драгоценное напоминание, которое объединяет опыт Отцов-пустынников и простых крестьян, к которым обращается Гриньон де Монфор.

Наивно соединяя эклогу с псалмом, гимн "Добрая Пастушка" говорит о соперничестве между всеми тварями в пении славы Господу:

Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: