ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ И НОВАЯ ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА: НАДЕЖДЫ И РАЗОЧАРОВАНИЯ

Военный коммунизм — это принудительная попытка навязать российскому менталитету марксистские стереотипы. Сам Маркс никогда не рассматривал Россию в качестве первой страны, которая должна утвердить на своих безбрежных просторах идеалы социализма. На роль пролетарского авангарда крестьянскую по преимуществу страну выдвинули российские большевики, по-своему интерпретировавшие идеи Маркса. Они правильно рассчитали, что идеи, овладевшие народными массами, становятся непобедимой силой. Только вот какие идеи и какими массами овладевают...

Если уж европейский пролетариат, гораздо более грамотный и квалифицированный, чем дореволюционный российский, хотя и симпатизировал марксистской идеологии, вовсе не рвался на баррикады, чтобы превратить ее в материальную силу, то что тогда говорить о населении России. Здесь крестьянство составляло 80% населения, а рабочий класс —менее 10%. Причем последний — это недавние крестьяне, выкинутые в город и не всегда пристроившиеся в нем. Для того чтобы сделать идеологию революционной силой, надо прежде сделать ее принципы понятными для большинства тех, кто в этой революции должен участвовать. В крестьянской стране крестьянской революции быть не могло. Она не укладывалась в схему Маркса. Нужна была пролетарская революция, но тогда ее участниками должны стать лишь 10% населения, а оставшееся большинство, не желающее и не прием-

люшее ее, должно стать объектом революционного насилия (при захвате власти) и революционного перевоспитания (при ее удержании).

Сделать понятной означает приспособить очень абстрактный стиль суждений Марксова «Капитала» (построенного на гегелевской философии) к уровню развития полукрестьянских, полупролетарских масс. Иными словами, профанировать науку, опустить ее до уровня обыденных представлений малограмотной массы, сделать ее доступной пониманию широких слоев.

Историкам еще предстоит выяснить, сколько явных и скрытых уступок субъективным условиям (той «мелкобуржуазной стихии», о которой говорил Ленин, характеризуя крестьянство, еще только становившееся на путь товарного производства) пришлось сделать Ленину, Бухарину, Сталину, Дзержинскому и другим деятелям партии, строившим на западноевропейских идеях Маркса русский вариант социализма. Иными словами, сколько в теории и на практике пришлось совершать того, что отвечало не целям, выдвинутым в свое время Марксом и Энгельсом и получившим всестороннее научное обоснование, а самым примитивным, но глубоко жизненным стереотипам массового сознания. Стереотипам, которые отражали чаяния и убеждения социальных низов России. Именно низов, а не интеллигенции. Ведь революция и совершалась с ориентацией на них.

Реальная политика мало похожа на улицу с односторонним движением, улицу, на которой заранее расставлены дорожные знаки, предупреждающие об опасных поворотах. Реальная история социалистического строительства напоминает скорее оживленный проспект в часы пик, в минуты столпотворения, хаотического перемещения больших масс людей. Ленин неоднократно повторял, что сейчас мы еще не знаем, через какие зигзаги и повороты мы пойдем к социализму, детали уточнит только практика.

Для социолога, изучающего социальную историю общества через движение социальных групп, классов и слоев, практика отображается в расстановке движущих сил на каждый момент времени. Уточнить детали — значит для него выяснить формы массового сознания и поведения, которые в будущем способны вызвать нарушения объективных закономерностей, изучить их в самом зародыше, когда кроющаяся в них социальная энергия только еще готовится выплеснуться наружу. Изучить прежде всего коллективные формы поведения, коллективное сознание, которые, выбившись из привычно-

го, веками накатанного русла (а так всегда происходит в периоды социальных революций), готовы проявить себя совершенно непредсказуемым образом.

Именно коллективное, а не индивидуальное начало в переломные моменты становится детонатором истории.

Революционные массы, только что свергнувшие ненавистную им власть капитала, готовы были принять скорее уравнительные идеи военного коммунизма, чем товарно-денежные реалии новой экономической политики, экономического и социального неравенства. К этим реалиям еще предстояло приблизиться через трудные годы уравнительного коммунизма, через принудительный труд и карточное распределение, экономические кризисы и нетерпимость продразверстки.

Переход к нэпу был вынужденной, хотя с исторической точки зрения вполне логичной мерой. Для такого перехода созрели экономические и политические предпосылки, но не социально-психологические. Середняцкие массы крестьянства с воодушевлением приняли замену продразверстки продналогом. Но это был еще не нэп. Точнее, только одна его сторона. Ведь одновременно с этим возрождались буржуазные слои городского и сельского населения, разбухал бюрократический аппарат, резко дифференцировался доступ к социальным

благам, восстанавливалось неравенство в распределении материальных ценностей. Именно с этим массы боролись в ходе социалистической революции. И вот теперь все начало возвращаться. Многие почувствовали себя разочарованными, обманутыми. В первую очередь это относится к демобилизованным фронтовикам, вдовам и сиротам, бедняцким массам в деревне, деклассированным слоям пролетариата. Недовольство этих слоев представляло ту самую пороховую бочку, на которой могла подорваться мирная политика нэпа.

Нэп привел одновременно к двум процессам: становлению среднего класса деревни и новой социальной дифференциации села. В конце восстановительного периода, в 1924—1925 гг., к категории безземельных относилось около 10% сельского населения. Крестьяне-бедняки составляли 26%, середняки — 61%,

кулачество — 3—4%'. Зажиточные крестьянские хозяйства были сконцентрированы главным образом в Поволжье, на Урале, в Сибири и на Дону, где к концу 1920-х гг. кулачество составляло около 5% сельского населения и было достаточно влиятельным. Зажиточные крестьяне обычно хорошо вели хозяйство и, таким образом, являлись примером для середняков. Богатые крестьяне и кулаки в годы нэпа укрепляли свои экономические позиции, часто попадали в местные органы власти. Бедняки, лишенные экономической помощи и поддержки государства, не могли успешно интегрироваться в нэп. По сравнению с 1920 г. их положение к концу 1920-х гг. ухудшилось: 60% сельскохозяйственных наемных рабочих в 1925—1926 гг. вообще не располагало посевными площадями, у 89% не было тяглового скота, а треть их не имела даже коров².

Бедняцкие слои, составлявшие 35— 40% сельского населения, воспитанные Октябрьской революцией на идеях равенства, болезненно реагировали на новый этап социальной дифференциации, происходившей в деревне. После окончания Гражданской войны многие семьи вернулись в село из города, это увеличивало число мелких хозяев и затрудняло процесс их экономического подъема. Показательна сводка о настроениях крестьянства, которая была направлена 5 июля

1928 г. секретарю Рославльского укома ВКП(б) Смоленской губернии местным уполномоченным ОГПУ: «За последнее время по уезду среди бедноты и середняков имеются большие недовольства на недостачу хлеба. В это время кулаки пользуются этим моментом и зажимают бедноту в кабалу... Кулаки злостно повышают цены на хлеб, и беднота не в состоянии его купить. Тогда кулаки дают им хлеб на отработку. Беднота говорит: "Хлеб отправили за границу, а мы пропадаем от голода и попадаем в руки кулака"»³. Это было время так называемого зернового кризиса конца 1920-х гг. и массового недовольства, которое обращаюсь не против богачей, спекулировавших зерном, а против советской власти.

Удачнее других раскрыл мироощущения тех, кто считал себя обделенным советской властью, Артем Веселый (псевдоним писателя Н.И. Кочкурова). Путешествуя по Каме и Волге, сибирским рекам и Кубани, он собрал бесценный исторический материал: письма и записи интервью с участниками Гражданской войны, архивные материалы и официальные документы. Обобщив большой массив данных, А. Веселый в художественной форме провел по существу социологический анализ нэповской России. Работая над рукописью, писатель «зимой 1926 г. в труднейших условиях повторил путь, про-

деланный отступавшей XI армией через астраханские пески; он знакомился с архивными документами в крайистпартах, беседовал со многими участниками мировой и гражданской войны»⁴.

Рассказы о Гражданской войне ее реальных участников, об их судьбах, порой весьма драматичных, А. Веселый воплотил в виде писем из станицы,

составивших основу произведения «Босая правда». В одном из черновых вариантов такого письма бывший красный партизан говорит, что в мирное время забыли их героические дела, как они «голыми шашками прорубались через всю Украину... После демобилизации в 1921 г. красные орлы вернулись в свои станицы, хутора и села и что же здесь нашли? Дома нет. Хозяйства разграблены и уничтожены. Жены в кабале у кулаков. Дети — сироты беспризорные. Вернувшиеся калеки и больные вынуждены были надеть на плечи вместо винтовки латаную торбу. Мы обижены нашей жизнью... Нам нигде нет места. Неужели мы не заслужили кусок хлеба?»⁵. Война и мир — вечная тема русской истории. Но здесь она приобрела новое звучание, такой драматический оттенок, которого раньше, пожалуй, никогда не было. Впервые в нашей истории произошла гражданская война, а не освободительная, как было прежде. Русские убивали русских, один класс шел войной против другого, один социальный слой уничтожался ради другого. Разумеется, было и мародерство, массовое дезертирство, бессмысленная жестокость — неизбежные атрибуты любой войны. Но выковывались также особые моральные принципы боевой выручки, окопного равенства, голодной пайковой справедливости, предоставлялась возможность навести порядок сейчас и немедленно, если у тебя оружие. Такая система ценностей, сформировавшаяся в военное время, была перенесена затем в другой мир, мир послевоенный. В этом-то и заключались истоки будущей трагедии. По существу, утверждение идеалов нового, невиданного в истории общества, общества самого гуманного и человеческого, пришлось начинать с жестокой резни, где порой попранными оказывались все ценности и святыни. Человеческая душа ожесточилась, она побывала на дне отчаяния и психологически была готова к жестокости и принуждению, причем во имя высоких нравственных ценностей.

Рождалась особая нравственность, которая не понятна мирным поколениям. (Сейчас ее могут воспринимать, пожалуй, только афганцы, а раньше переживали участники Великой Отечественной войны.) Идеалы справедливости и равенства фронтовики воспринимали в особо обнаженной форме. Справедливость они считали не милостыней или незаслуженной наградой,

а как естественное вознаграждение за пролитую кровь. Но советская власть, за которую они проливали эту кровь, вроде бы о них забыла: «Голоса наши когда-то гремели на кровавых полях, а нонче они робко звучат в стенах канцелярий. Много погибло наших дорогих товарищей, но о них и помину нет местной властью. Нас, защитников и завоевателей, восхваляют и призывают только по большим праздникам... во время проведения какой-нибудь кампании, а потом опять отсовывают в темный угол. Закомиссарились прохвосты, опьянели властью. Ежели таковые и впредь останутся у руля, то наша республика еще сто лет будет лечить раны и не залечит», — пишут красные партизаны своему бывшему командиру⁶.

Послевоенный мир обернулся для фронтовиков голодом и разрухой, которую они сами же и создавали, обернулся той же самой канцелярской волокитой и показухой, которая была и прежде, против которой они вышли на бой, но одолеть так и не смогли и которая теперь вот одолевает их самих. Вожделенной справедливости и равенства нет, впору снова начинать кровавую бойню за восстановление попранных идеалов и ожиданий. Напомним, что это был самый расцвет эпохи нэпа, того самого, о котором фронтовики в произведениях А. Веселого скажут: «Защитники в земле, инвалиды на земле,

а главки, наверху, на основе нэпа давят нас»⁷. И бойня не замедлила себя ждать — сначала поголовное уничтожение миллионов середняков и зажиточных крестьян начала 1930-х гг., которых зачислили в кулаки и мироеды, а затем практически такое же поголовное, хотя и меньшее по численности (в силу малочисленности самой этой прослойки), истребление интеллигенции конца 1930-х гг. Возвращение к военному коммунизму и уравнительной справедливости, возможно, было спровоцировано недовольными «низами». Оно совершалось «верхами» как бы от имени этих низов и ради защиты их прав. Однако «сталинский коммунизм», т.е. коммунизм наоборот, лишь удачно спекулировал на настроении широких масс. Конечный итог — укрепление диктатуры той самой бюрократии, которая возмущала несправедливо обиженных фронтовиков. Естественно, что основным средством выступали принуждение и произвол.

Словом, для многих Гражданская война завершилась не торжественным воцарением диктатуры пролетариата в союзе с крестьянством, а повсеместным захватом власти недобитой буржуазией, культом произвола и насилия. К концу войны «главные тузы утекли за границу, а всякая шушера — князиш-ки, купчишки, адвокатишки, офицеры, попы и исправники — остались как раки на мели... Осели они у нас и полезли в Советы, в тресты, в партию, в школу, в кооперацию... Не отставали от них и местные контры... Дети ихлезут в комсомол, а внуки в барабанщики», — в бессильной злобе изливают душу

герои Артема Веселого. Они захватили командные посты в органах власти, присвоили основные средства производства, без которых крестьянин задыхался, — землю, лошадей, трактора. «Из 6 купленных станицей тракторов 2 достались кулакам, 1 совхозу, 1 колхозу и 2 куплены середняцким товариществом. Плывет из-под бедняка завоеванная земля кулаку в аренду». В то

время как кулаки и подкулачники жиреют, вдовая беднота — жены и матери солдат революции — нищенствуют. Мать красного командира, погибшего в гражданскую, ходит «с холщовым мешком под окнами и выпрашивает милостыню у тех же богатеев-казаков, которые занасиловали ее дочь и загнали в могилу мужа и двух сынов. В прошлом году, пишут красные партизаны в «Босой правде», мы выхлопотали старухе пенсию в 6 р. 50 к. Три раза ходила она в район и не могла получить... Жалко ее нам, старым партизанам, но чем поможешь? Сами варим щи из крапивы, да и то через день»⁸. Запутавшийся мир запутавшихся в неправде людей: все перевернулось, правда и неправда поменялись ролями в этой сатанинской пьесе. И снова встает неизбывный и, кажется, неразрешимый российский вопрос, кто виноват? Для ответа на него пришлось затеять невиданную революцию и пройти через горы трупов в Гражданскую войну, а ответа опять нет... «Было время, мы протаптывали для дорогой советской власти кровавые тропы, а теперь она забывает нас». Кто прятал свою шкуру в тылу — теперь у кормила власти, а кто проливал свою кровь — просит у них подачки. На этом карнавале человеческой неправды люди сбрасывают одни маски и надевают другие. Герой-командир Федор Подобедов, порубивший под Фундуклеевкой три сотни махновцев, сейчас не может найти никакой работы и вынужден устроиться завхозом. Когда-то обладавший неограниченной властью над жизнями людей, он теперь «докатился до метлы» и сильно запил. Красный командир промышляет воровством казенных лошадей и вскоре попадает под трибунал, где судит его бывший белогвардеец — прапорщик Евтушевский. Но теперь он не враг, а благообразный чиновник, обладающий безграничной властью над тем, кто когда-то, было время, обладал такой же властью над ним самим. Они поменялись ролями, и это — навсегда. Что же делать? Бывший красный командир выхватил шашку у конвойного и зарубил прапорщика, а сам ушел за Кубань в горы. Вскоре из обиженных бойцов, отдававших раньше кровь за советскую власть, теперь сколотилась шайка бандитов, которые «жгли совхозы, громили Советы, вырезали коммунистов и комсомольцев, поезда грабили»⁹. Другой красный командир — начальник конной разведки Яков Келень — при поддержке тестя обзаводится богатым хозяйством, не пуская

своих бывших товарищей даже на порог дома. «Или вот другой вождь — заведующий кооперацией, бывший кузнец Евтихий Воловод. Закрыл глаза портфелем, прибил, гад, на кабинетной двери лозунг: «Без доклада не входить»... Живет Евтихий с капитаншей Курмояровой, которую он забрал в плен под селом Кабардинкой... В усадьбе у них стоит раскрашенный в две краски сортир на замке... Евтихий партийную школу кончил, теперь нас уму-разуму учит. Он нам про строительство социализма, а мы ему про сортир напомним, он про хозяйственный рост страны, а мы про то, что жрать нечего, а у него полон двор птицы, поросят, две коровы, жнейка, косилка, четыре собственных лошади»¹⁰.

Произведения А. Веселого, несомненно, основаны на фактических данных. Поэтому они вполне могут служить источником, на основе которого

должны строиться социологические обобщения и выводы. Но в них отражена особая социальная реальность, та, которая изучается самостоятельной дисциплиной — социологией повседневности. Правда, в западной философской традиции анализ повседневности зачастую строится на почве социально-психологических экспериментов. Такова феноменологическая социология Л. Шюца и Г. Гарфинкеля. Но у А. Веселого общепринятый и нормальный ход событий нарушается не в искусственной экспериментальной ситуации, а в естественно-исторической логике событий.

В результате такого нарушения создается особая, вывернутая наизнанку повседневность, в которой обнаруживаются доселе не известные грани сознания и бытия, поведения и нравственности людей. Ненормальное, отклоняющееся, неодобряемое в обычной жизни вдруг типизируется в массовом поведении, превращается в онтологические категории повседневности. Обычный мир оборачивается фантасмагорией с совершенно иной структурой реальности. Причудливые видения и бредовые фантазии (так переводится с греческого слово «фантасмагория»), социальная нежить, будто уничтоженные революцией, оживают и становятся демиургом новой жизни. Все, против чего боролись революционеры, возродилось, но в еще более уродливой форме.

Революционное насилие, Гражданская война, красный террор не дали народу чаямого царства свободы. Произвол вообще никогда не ведет к свободе. Но свобода вновь остается той заманчивой целью, ради которой социальные «низы», своей кровью обагрившие поля Гражданской войны, опять готовы идти в бой, применить насилие и произвол. Нужен только сигнал и некто, кто призовет их под свои знамена на борьбу против «недобитой контры» и перевоплотившейся в красных руководителей буржуазии. В отличие от большинства «постреволюционных» писателей, неудержно воспевающих новую власть, А. Веселый писал только правду. В основе его произведений — подлинные письма фронтовиков. В августе 1929 г. «Прав-

да» публикует сообщение под названием «Постановления о льготах бывшим красным партизанам и красноармейцам не выполнялись». Этот материал перепечатывается «Известиями», где особо выделяется заключительная часть постановления Президиума ЦК ВКП(б) и Коллегии НК РКИ СССР: «В случае обнаружения невыполнения законов правительства виновных в неисполнении предавать суду, невзирая на лица и их служебное положение. О результатах проверки представить доклад Совету Народных Комиссаров Союза ССР»".

Дата публикации весьма примечательна. 1929 г. — это год великого поворота от нэпа к реставрации военного коммунизма. В экономически и социально отсталой стране средств для улучшения материального положения фронтовиков попросту не существовало. А начавшаяся индустриализация требовала отвлечения в промышленность еще больших средств. Правительственное постановление о помощи фронтовикам не могло быть выполнено по вполне объективным причинам. Но субъективно оно послужило сигналом к новому витку ужесточений и репрессий. Сначала ликвидировали «кулаков» и мелкобуржуазную прослойку крестьянства, затем перетрясли управленческий аппарат на местах и в центре. Через некоторое время по второму заходу посадили вновь назначенное руководство «за допущенные перегибы и потерю революционной бдительности». Искали «врагов народа», тех, кто извратил идеалы социализма, разжирел на революции, кто фактически восстанавливал старые порядки, являлся проводником идеологических диверсий.

На самом же деле расправлялись с неугодными, чаще квалифицированными и грамотными работниками, совестливыми и морально чистоплотными руководителями. Отдельных начальников сажали, а бюрократизм тем временем разрастался пуще прежнего. Ловили на мелких ошибках, но «крупная рыба» сохранилась. «Недобитая контра», как и новые выдвиженцы — красные руководители и красные спецы, у которых за спиной далеко не революционное прошлое, выжили. Они обладали на удивление завидным социальным здоровьем, прекрасно приспосабливаясь к новым условиям и спокойно поступаясь принципами, за которые страдали правоверные революционеры ленинской гвардии. У них появились дети и внуки, которые не менее успешно приспособлялись к советской действительности, перекраивая ее по своим меркам.

Когда мы пишем о крутом повороте, совершенном Сталиным, о его отказе от ленинского пути построения социализма, то представляем себе дело таким образом, будто перелом начала 1930-х гг. произошел как-то вдруг, по произволу, «сверху». Но известно, что ни одно крупномасштабное историческое событие не происходит по велению одной личности, в результате грубого нажима, насилия над объективными закономерностями.

Возвращение к методам военного коммунизма в 1930-е гг. подготовлено всем ходом предшествующих событий. Поворот «вправо» был исторически неизбежен. Извращение социализма, его вульгаризация происходили не по воле отдельного вождя. Скорее, объективные события отражали такое же объективное по содержанию, хотя и субъективное по форме, событие, а именно мощный сдвиг в массовом сознании народа. Того самого народа, который

проливал свою кровь на фронтах Гражданской войны, устанавливая советскую власть и надеясь на светлое будущее, но взамен получил темное настоящее. «Откосившие от армии» паразитические слои населения, оставшись в тылу, что называется, приватизировали все теплые и доходные места. Вернувшиеся с фронта демобилизованные красноармейцы оказались не у дел. Они пополнили армию безработных, инвалидов и нищих. Далеко не всем предоставили заслуженные льготы, уютные квартиры, хорошую зарплату. Проплачена была, вероятнее всего, только армейская верхушка. Куда хлынули голодные массы, разучившиеся пахать и стоять у станка? Видимо, заполнять те ниши, где они могли достать себе на пропитание. Это деревня, составляющая хозяйственную базу традиционного общества, заводы, небольшое число которых уцелело, наконец, преступность.

Так называемый афганский синдром — неспособность адаптироваться к мирной жизни бывших воинов — действовал и в 1920-е гг. Многие красноармейцы, ушедшие воевать в молодом возрасте, иных способов добывать себе средства на жизнь, как только с оружием в руках, и не знали.

Правительство большевиков инстинктивно понимало, что с Гражданской войной проблема существования советской власти не была решена. Вернувшиеся с фронта военизированные массы мужчин могли стать горючим для новой революции, теперь уже антисоциалистической. Унять их могли только радикальные меры. Сталин решил отдать на заклание нарождающуюся буржуазию — «новых русских» эпохи нэпа и переродившуюся в буржуазию советскую номенклатуру. Старая, еще дореволюционная буржуазия эмигрировала или была уничтожена во время красного террора, а затаившиеся до лучших времен предприниматели вылезли на поверхность и набрали жирок в период нэпа. Ни городская буржуазия, ни деревенское кулачество и средние слои села воевать за Советы не желали. Всеми правдами и неправдами они смогли остаться в тылу. К тыловой публике присоединилась многочисленная бюрократическая рать, созданная уже советской властью. Как и любая иная политическая система, она не могла функционировать, не создавая собственную инфраструктуру, многочисленный аппарат, местные органы власти и т.п.

Революция 1917 г., раз и навсегда покончившая с русской буржуазией как классом, с ее политической и экономической силой, вовсе не уничтожила, да и не могла уничтожить психологические и социальные корни буржуазной идеологии. На время, а именно на период военного коммунизма, буржуазность как образ жизни и мироощущения была загнана в подполье. Однако с наступлением нэпа, допустившего свободу частной инициативы, полезли вверх ростки мелкобуржуазной психологии в ее наиболее извра-

щенном виде. Ленин и большевики обличали ее, если судить по большому счету, не случайно, хотя в борьбе с ней допустили немало перегибов. Русская мелкобуржуазность — особый тип сознания обывателей, имеющих возможность и умеющих делать только одно — перераспределять, присваивать, приворовывать.

Если крупная буржуазия, пусть в меньшей степени, чем западная, несла в себе начала рациональности и организованности, то мелкая еще не успе

ла стать цивилизованной прослойкой. В ее повседневном образе жизни было немало иррационального, инстинкты присвоения преобладали над навыками рационального производства, бережливость перерастала в скупость и скаредность, которые у западной буржуазии заменялись пуританской этикой труда и добросовестности.

После революции началось масштабное переустройство всего российского общества. Большевики потребовали от народа решительно порвать с тысячелетним прошлым и строить новый социальный быт. Николай Бухарин, например, так видел перспективу создания нового человека: «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов... является методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи»¹². Процесс разрушения охватил все сферы жизни, протекая в полной драматизма атмосфере, на некоторых этапах приобретая апокалиптические измерения (пример тому коллективизация). Не случайно в начале 1920-х гг. в литературе преобладала модель героя-революционера — разрушителя старого порядка, преданного партии коммуниста, часто в варианте «железного» чекиста. Такие именно фигуры найдем в произведениях Ю. Либединского, Д. Фурманова, А. Аросева, Ф. Гладкова, А. Фадеева.

В конце 1920-х гг. Вячеслав Полонский описывает такую картину изменяющейся современности: «Рушится быт, понятия, вкусы. От буржуазного порядка в буквальном смысле не остается камня на камне. Разламываются вековые устои жизни. Умирает религия. Рассыпается старая семья. Терпит крах старая философия. Утрачивают власть старые эстетические догмы... Земля встала дыбом — все переворотилось, сдвинулось со своих мест»¹³. Новый строй потребовал нового человека, которого, как и общества, еще не было. Концепция нового человека советской эпохи основывалась на примитивно-материалистическом убеждении, что натуру человека можно относи-

¹² Цит. по: Геллер М. Машина и винтики. История формирования советского человека. Лондон, 1985.С. 7.

¹³ Полонский В. Заметки журналиста // Новый мир. 1929. № 3. С. 161.

тельно быстро изменить, так же как и общественный строй. В 1920-е гг. общепринятым стало положение, что «читатель (новый человек) нуждается в постоянном внимании опытных наставников, что необходима жесткая система воспитания и контроля»¹⁴.

Однако реальность была совсем иной, чем мечталось большевикам. Нэп породил невиданный доселе тип «русского делового человека», скорее отталкивающий, чем притягивающий к себе. Советская литература тех лет пыталась всячески приукрасить его облик, представляя его в романтическом ореоле: трудолюбивый, энергичный инженер или передовой рабочий, только что покончивший с омерзительным прошлым и получивший благодаря советской власти среднее или высшее образование; человек кристально честный, беззаветно преданный идеалам коммунизма. Несомненно, существовали и такие люди, вероятно даже, их было немало. Но наряду с ними и рядом с ними быстрыми темпами формировалась иная порода людей. Вячеслав Полонский'⁵ называет их «мещанами от революции». Как и Артем Веселый, он дал исчерпывающий социологический анализ реальности, но не социальных низов общества, а вполне обеспеченных, ничем и никем не обиженных, в меру сытых средних городских слоев. Кто же они?

Колбасники, ставшие в либеральную эпоху нэпа коммунистами, и коммунисты, бывшие фронтовики, переквалифицировавшиеся в мелких лавочников и колбасников. Бюрократы, захватившие теплые местечки тех, кто проливал кровь на передовой, и бывшие красные партизаны, растерявшиеся в суете мирных будней и вместе с потоком устремившиеся к начальственным креслам, прибыльным должностенкам. Везде — под боком, спереди, сзади, в щелях, переулках, закоулках — пристраиваются «попутчики революции»: мещане, проникшие в партию, карьеристы, заполнившие комсомол, горлопаны, ставшие агитаторами, лавочники и мясники, усвоившие революционные лозунги, но не уверовавшие в них. Их стиль, пишет Полонский, это «штампованные образцы, протоптанные пути, захватанные словечки, робость мысли, сентиментальность... громкие фразы — вместо больших дел... наимоднейшие лозунги, популярнейшие темы, сенсационные сюжеты...»¹⁶.

Елина Е. Т. Литературная критикам общественное сознание в Советской России 1920-х годов. Саратов, 1994. С. 13.

Полонский (наст. фам. Гусин) Вячеслав Павлович (1886-1932) — российский критик, историк, автор книг о М.А. Бакунине, литературно-теоретических, исторических статей (Уходящая Русь, 1924; О современной литературе, 1928). Полонский В. Очерки современной литературы. М., 1930. С. 306.

Мир посредственностей и мещан — это мир рассерженных и трусливых бюргеров, историческое формирование которых как социального слоя должно было произойти гораздо раньше, но в силу затянутости развития капитализма в России (а может быть, и не только капитализма) возникновение этого слоя выпало на эпоху социализма. Нэп же послужил лишь стимулятором роста. Социального уничтожения мещанства и бюрократизма, к чему

постоянно призывала партия в период форсированной индустриализации, не произошло. Административно-командная система — это не конец, а расцвет бюрократизма — мира отчужденных и подозревающих друг друга одиночек, себялюбивых карьеристов; единственная реакция на окружающую среду у них — пугливое неприятие нового, непривычного, глубокого. Инкубатор унифицированных индивидов, страх перед насилием и произволом — это есть состояние механической солдар-ности Дюркгейма. Ее социальным носителем выступает не личность, а социальная маска, служебная роль. Бюрократ и мещанин суть такие маски. Все они как-то слились в одно целое и составили тот тип деляги, который был готов с огромным энтузиазмом поднимать народное хозяйство, строить колбасные фабрики и возводить гигантские кухни-столовые, прокладывать в пустыне железные дороги и даже создавать дворцы труда, но только без коммунизма, отмечал Полонский.

Советская критика тех лет метко окрестила этот люд попутчиками революции и «апологетами мещанского социализма». Недруги социализма в те годы изображали его наподобие огромного инкубатора, где механизировано деторождение. Самое странное, что ироническое изображение социалистической утопии, созданной западными социологами, полностью совпадало с обыденными стереотипами и социальными ожиданиями изголодавшихся масс людей. В мечтах о светлом будущем вчерашние батраки, крестьяне и городская голытьба, объединившиеся еще в окопах Гражданской войны, грезили о гигантских заводах, светлых цехах, просторных дворцах, где можно сытно поесть, весело погулять и где не надо трудиться: это сделают автоматы. Еще долгие 70 лет коммунистический рай, который стране обещало правительство, особенно хрущевский, именно таким себе и представляли советские «труженики».

Однако реальности нэпа резко контрастировали со сладкими мечтами. Здесь приходилось вкалывать, торговать, бороться с бесчисленными бюрократами, каждый день ходить на биржу труда в поисках работы. Видный футурист, представитель литературного авангарда Б. Пильняк писал: «Нэп есть будни, нэп победил романтику пролетария... Кто из двух сил — коммунист или обыватель — возьмет нэп?». Эпоха требовала мелкого хозяина, хитрого, прижимистого, грубого, к чему многие оказались не готовы. Эти многие

растерялись в новой реальности, которая не соответствовала ни их представлениям об идеальном коммунистическом обществе, ни официальной пропаганде, заявлявшей, что в советской стране нет деления на эксплуататоров и эксплуатируемых, бедных и богатых, честных и мошенников.

Нэп, пишет Полонский¹⁷, — это «афинские ночи», «газовые платья», свобода половых отношений, мнимое и реальное раскрепощение женщины от нравственных устоев тоже. Это идеология «Яра» и теория «стакана воды», это упадничество, салоны и эротизм, развинченные интеллигенты и самодовольные мещане, гипертрофированный индивидуализм. Это торжество безнравственности и пошлости, эпоха подражания западной моде и западному образу жизни, веселье, разврат, преступность.

Социальному растлению подвержены, кажется, все слои общества — и каждый на свой лад. Особенно устрашающим выглядит социальное разложение комсомольской молодежи: вечеринки, кабаки, пренебрежение к общечеловеческим ценностям. Эротическая беллетристика, сочинения Фрейда и его последователей, в том числе отечественных, особенно в Москве, пользуются неимоверной популярностью, молодежь воспринимает их как правду о себе, как анализ и портрет себя.

Шел колоссальный, ни с чем не сравнимый по историческим масштабам процесс переоценки ценностей, ломки стереотипов и поиск новых, отвечающих мирному этапу социализма идеалов и принципов. Шел поиск утраченных в ходе революционных завоеваний коллективистских ценностей, основанных на идеях равенства и справедливости. Те, кто замечал подобные процессы, даже понимая их глубину и опасность, вынуждены были, во всяком случае в своих публикациях, делать оговорки: мол, отдельные слои несознательной молодежи... Официально в ходу была следующая, в целом социологическая, аргументация: «и в комсомол, и в нашу партию просачиваются человеческая труха, элементы, чуждые нам социально и психологически». После таких разъяснений становилось как-то сразу легче. Во-первых, масштабы разложени

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: