Разделение общества и государства

Из этого с очевидностью следует, что ни одно государство не могло бы отныне считаться представителем современности, прогресса и т.д. В силу этого неизбежным оказывается раскол между политической историей и соб­ственно социологией, то есть теми областями исследования, которые были столь тесно связаны в классической социологии.

Самым примечательным проявлением этого разъединения между спосо­бом функционирования общества и способом его изменения является япон-

ский опыт, особенно в восприятии американцев, в глазах которых он пред­ставляет чудовищный вызов. Если следовать повсеместно принятой концеп­ции современности, то американское общество можно считать гораздо бо­лее современным, чем японское. В то же время следует признать второе бо­лее модернизаторским, чем первое, так как рассматриваемые за долгий послевоенный период экспансии темпы его роста в четыре раза выше, чем в Соединенных Штатах (впрочем, наполовину ниже, чем в самой Западной Европе)...

Американцы сами себя отождествляют и отождествляются другими с об­разом современности, такая точка зрения приемлема и сегодня, но при не­пременном условии разделения современности и модернизации, понятий, неразрывно связанных в классической модели социологии...

Япония создала высокоразвитую промышленность, используя и распро­страняя такие способы экономической и общественной организации, кото­рые пророками современности считаются традиционалистскими и даже ар­хаическими. Это вовсе не доказывает, что такая-то модель развития выше, чем другая, но заставляет провести четкое различие между двумя родами проблем, относящимися, с одной стороны, к функционированию данного типа общественной организации, с другой — к исторической трансформации страны, или, если говорить конкретнее, различие проблем индустриального общества и проблем индустриализации.

Политическая жизнь все более и более отождествляется с управлением эко­номикой, а общественная жизнь — с областью культуры и проблемами лич­ности. Вследствие этого традиционное поле социологии разделяется. С одной стороны, мы присутствуем при оживлении политической теории, которую долгое время ограничивала идея, что политические институты являются только отражением общественных сил и интересов. С другой стороны, общественная жизнь все менее и менее анализируется как система, управляемая структурой и внутренними законами организации. Она представляется сетью обществен­ных отношений действующих лиц, руководствующихся по крайней мере столько же собственными проектами и стратегиями, сколько мотивами, про­диктованными их ролями и статусами...

Итак, классическая социология ограничивалась изучением передовых западных обществ, оставив изучение других антропологам. Сегодня социо­логия должна изучать три мира: к первому принадлежат передовые индуст­риальные общества Запада, ко второму — коммунистические страны, к тре­тьему — страны третьего мира.

Социология далека еще от четкого понимания этого требования, несмотря на весь интерес некоторых больших сравнительных исследований (особен­но Барингтона Мура и Рейхарда Бендикса) или исследований марксистской ориентации, например, Иммануэля Валлерштайна. Мы называем еще соци­ологами людей, которые изучают Европу или Северную Америку, и афри­канистами — тех, кто изучает Африку. Но сегодня те теории модернизации, которые выстраивают страны на обшей лестнице модернизации, кажется, столь слепы к формам, путям и механизмам исторической трансформации, что в них можно видеть идеологическое выражение гегемонии Севера над Югом. В противовес материалистическому эволюционизму Запада, в третьем мире все чаще заявляет о себе волюнтаристский и идеалистический культу-рализм...

Анализ социальной системы заменен в третьем мире историей страны, а последняя подчинена идее национальной или региональной природы. Внут­ренние конфликты кажутся подчиненными внешним конфликтам нацио­нального и иностранного. Национальная независимость представляется го­раздо более важной целью, чем свобода или равенство.

Сегодня, в конце XX в., кажется, что во всех частях мира государство — особенно коммунистическое или националистическое, но также и государ­ство-предприниматель в больших капиталистических странах — заняло всю общественную сцену. Его господство кажется столь абсолютным, что мно­гие спрашивают себя, не закончилась ли эра гражданских обществ и не вхо­дим ли мы снова в эпоху, когда господствует столкновение империй. Вот почему самым сильным стремлением социологов должно быть сегодня до­казательство, что и в самых могучих империях социальная жизнь не исчез­ла, что она может возродиться повсюду и не может быть сведена к процессу исторического развития. И наоборот, необходимо доказать, что проблемы исторического существования страны не могут сводиться к внутренним со­циальным проблемам, то есть что не может существовать целиком эндоген­ного процесса исторического изменения.

Общественные движения

...Общественное движение — это конфликтное действие, с помощью ко­торого культурные ориентации, поле историчности трансформируются в формы общественной организации, определенные одновременно общими культурными нормами и отношениями социального господства.

Все более и более ускоренное ослабление понятия общества и самой клас­сической социологии вынуждает нас выбирать между двумя путями: с одной стороны, социология чистого изменения, в которой понятие борьбы зани­мает важное место, с другой — социология действия, которая основывается на понятиях культурных моделей и общественных движений. Большая часть общих споров о социологии может быть понята как конкуренция, конфликт или компромисс между этими тремя направлениями.

Классическая социология рождена в Великобритании, Германии, Соеди­ненных Штатах, Франции, то есть в странах, которые основали столь раз­личные политические, экономические и культурные целостности, что мож­но было говорить не только об обществах, но и о социальных действующих лицах (например, профсоюзах или объединениях хозяев), национально оп­ределенных. Сегодня ситуация другая: многие действующие лица защища­ют свои интересы на рынках или в тех областях конкуренции и конфликтов, которые больше не определяются глобальной национальной реальностью, а зависят от сформировавшихся на международном уровне технологий, эко­номической конъюнктуры, стратегических конфликтов, культурных течений. Сегодня никакое общественное движение не может отождествить себя с со­вокупностью конфликтов и сил социального изменения, замкнутых в наци­ональных рамках. Таким образом, поле борьбы становится все более автоном­ным... по отношению к общественным движениям, а формы коллективного поведения стремятся все больше стать тем, что я назвал общественными антидвижениями...

Невозможно больше осуществлять социологический анализ в рамках эво­люционистского представления, которое предполагало переход от традици­онного к современному, от механической солидарности к органической, от общности к обществу. Но также невозможно вследствие исчезновения геге­монии центральных капиталистических стран над миром отождествлять их историчность и их собственные общественные движения с универсальной историей, этапы которой якобы обязательны для всех стран.

Нужно, значит, порвать с классической идеей, которая отождествляла человеческое творчество с его результатами, историчность, определенную как разум и как прогресс, с господством над природой с помощью науки и тех­ники. И, следовательно, нужно ввести в социологический анализ другую концепцию субъекта, которая делает акцент на дистанции между творчеством и его творениями, между сознанием и практикой. Ибо если верно, что куль­турные модели трансформируются в социальную практику, пройдя через конфликты между противоположными общественными движениями, то им нужно еще освободиться от этой практики, чтобы конституироваться в ка­честве моделей инвестиции и творчества норм, что предполагает рефлектив­ность, отстраненность и, если употребить это столь глубоко укоренившееся в западной культурной традиции слово, сознание...

Понятие общественного движения неотделимо от понятия класса. Но общественное движение от класса отличает то, что последний может быть целиком сведен к обстоятельствам, тогда как общественное движение — это действие субъекта, то есть человека, который ставит под вопрос приведение историчности к определенной социальной форме. Очень долго изучение рабочего движения сводилось к изучению капитализма, его кризисов и конъ­юнктуры. Еще более крайний случай такого подхода представляет изучение общественных и национальных движений в третьем мире в рамках анализа империализма и мировой экономической системы. В результате складыва­ется даже впечатление, будто формирование массовых движений невозмож­но, их место как бы занимает вооруженная борьба, которую ведут либо парти­заны, либо военизированные массы, руководимые революционной партией.

Начиная с момента, когда исчезает обращение к метасоциальному прин­ципу и, следовательно, к идее о противоречии между обществом и природой, становится необходимо понять классы в качестве действующих лиц и рас­сматривать их не в связи с противоречиями, а в связи с конфликтами. Что­бы подчеркнуть это важное изменение, предпочтительнее говорить об обще­ственных движениях, а не об общественных классах. Общественное движе­ние — это одновременно культурно ориентированное и социально конфликтное действие некоего общественного класса, который определяется позицией господства или зависимости в процессе присвоения историчнос­ти, то есть тех культурных моделей инвестиции, знания и морали, к кото­рым он сам ориентирован.

Общественные движения никогда не изолированы от других типов кон­фликтов. Рабочее движение, ставящее под вопрос социальную власть хозяев индустрии, неотделимо от требований и давлений, имеющих целью увели­чить влияние профсоюзов в экономических, социальных и политических решениях. Но на его существование указывает наличие элементов, не под­дающихся переговорам, и следовательно, невозможность для профсоюза, выступающего носителем рабочего движения, осуществлять чисто инстру-

ментальное действие, остающееся в пределах цен и преимуществ. Так назы­ваемый рыночный синдикализм не принадлежит к рабочему движению. В ре­зультате развиваются формы поведения, порывающие с синдикализмом: нелегальные забастовки, невыход на работу, усиленное ее торможение, акты насилия и саботажа, которые выдают присутствие рабочего движения в ры­ночном синдикализме или таком, в котором требования очень сильно инсти­туционализированы...

Мы слишком привыкли говорить о переходе класса «в себе» в класс «для себя», о той ситуации, какую испытывает сознание при переходе к полити­ческому действию. В действительности не существует класса «в себе», не существует класса без классового сознания. Зато надо различать обществен­ное сознание класса, т.е. общественное движение, которое всегда, по край­ней мере диффузно, присутствует там, где имеется конфликт относительно социального присвоения главных культурных ресурсов — и политическое сознание, обеспечивающее переход общественного движения к политичес­кому действию. Действие, направленное против социального господства, никогда не сводится к стратегии в отношении политической власти.

...Сама культурная инновация или сопротивление ей не может создать общественного движения, ибо последнее по определению объединяет вмес­те и отношение к культурным ценностям, и сознание социального отноше­ния господства. Но культурный конфликт может включать социальное из­мерение, и, в крайнем случае, одно он всегда содержит в себе: не существует культурной модели в себе, целиком независимой от способа осуществляемого в отношении нее господства. Между чистым культурным конфликтом, воз­никшим, например, внутри научной или артистической общности, и куль­турным выражением прямого социального конфликта существует обширное поле, занятое культурными движениями, которые одновременно характери­зуются и оппозицией в отношении старой или новой культурной модели, и внутренним конфликтом между двумя способами социального употребления новой культурной модели.

Движение женщин является самым значительным в настоящее время культурным движением. С одной стороны, оно выступает против традици­онного положения женщин и заодно изменяет наш образ субъекта. С дру­гой — оно разделено между двумя тенденциями, представляющими факти­чески противоположные социальные силы. Одна из них, либеральная, выд­вигает ценность равенства и привлекает лиц высокого социального положения: гораздо интереснее требовать доступа к медицинской или пар­ламентской деятельности, чем к занятиям, не требующим квалификации. Другая тенденция радикальная, она выступает скорее за специфичность, чем за равенство, испытывая даже недоверие к ловушкам последней, и борется одновременно против социального и сексуального господства, то ли присо­единяя деятельность женщин к пролетарскому движению, то ли разоблачая собственно сексуальное господство, то ли, наконец, противопоставляя ре-ляционистскую концепцию общественной жизни, более близкую биопсихо­логическому опыту женщин, технократической концепции мужского про­исхождения.

Культурные движения особенно важны в начале нового исторического периода, когда политические действующие лица не являются еще предста­вителями новых требований и общественных движений и когда, с другой

стороны, изменения культурного поля вызывают глубокие дебаты о науке, экономических инвестициях и правах.

Наряду с общественными движениями в строгом смысле слова и культур­ными или, точнее, социокультурными движениями нужно еше признать существование социоисторических движений. Последние располагаются не внутри поля историчности, как общественные движения, а в области пере­хода от одного общественного типа к другому (перехода, самой исторически важной формой которого является индустриализация). Новый элемент со­стоит здесь в том, что конфликт завязывается вокруг управления развитием и что, следовательно, господствующим действующим лицом не является правящий класс, определенный его ролью в способе производства, а правя­щая элита, то есть группа, которая руководит развитием и историческим изменением и определяется прежде всего отношением к государственному управлению...

Сокращено по источнику: Турен А. Возвращение человека действующего. Очерк социологии. М., 1998. С. 46—92.

Р. Штихве

Генезис мирового общества

Тезис о мировом обществе гласит, что в настоящее время существует лишь одна-единственная обществен­ная система. Уже в такой простой формулировке скрыт ряд нерешенных проблем и спорных позиций. В первую очередь она показывает, что понятие общества не применимо в ряде случа­ев. Германия, США, Норвегия или Пакистан не являются обществами, Ев­ропа тоже не является обществом, и только всеобщая система соответствует условиям, предъявляемым к понятию «общество». Возникают существенные терминологические трудности. Я не знаю ни одного социолога, который, с одной стороны, исходил бы из посылки о мировом обществе и, с другой, избегал бы невольной ошибки, говоря о французском, испанском или ин­дийском обществе. Наконец, я еще никогда не слышал словосочетания «люк­сембургское общество». Становится явной проблематичность понятия обще­ства, мыслимого на основе территориально-государственного принципа, по­скольку в него молчаливо включается неоправдываемое ожидание определенного большого порядка.

Второй вопрос касается дальнейшей судьбы самого слова «общество». Фрид­рих Тенбрук и за ним некоторые другие ученые выдвинули аргументы против бесконечности понятия общества, так как они, очевидно, предпочли семан­тику с более ярким институциональным оттенком. На мой взгляд, отказ от

слова «общество» повлек бы за собой невозможность обозначения централь­ных феноменов социального мира и в этом смысле привел бы к вынужденно­му семантическому консерватизму. Напротив, следует предпочесть решение Лумана определять общество через коммуникацию и коммуникативную до­сягаемость. Оно необычайно просто и приводит к выводу о том, что для ис­пользования понятия общества в расчет принимается только мировое обще­ство в качестве единственной оперативно закрытой системы на базе операции коммуникации. Указание на бедность, неравенство и неравное распределение в современном мире не является возражением против этого тезиса, так как очевидно, что при этом речь идет о внутренней дифференциации системы мирового общества, и вопрос состоит именно в том, как мировое общество производит и воспроизводит это неравенство. Здесь необходимо также указать на то, что Иммануил Валлерштайн наряду с Луманом, вероятно, один из вли­ятельнейших теоретиков мирового общества, ставит явления производства и воспроизводства неравенства в центр своей концепции.

Если принять во внимание обе только что введенные посылки — откло­нение от понятия общества, определенного по территориально-государствен­ному принципу, и коммуникативно-теоретическое обоснование теории об­щества — то напрашивается третий вопрос. Когда, собственно, начинается история мирового общества? В имеющейся литературе можно найти различ­ные ответы на этот вопрос. В самом распространенном, пожалуй, ответе ут­верждается, что речь идет о системе, понимаемой исключительно в ходе ее исторического возникновения. Подходящим для этого понятием является понятие «глобализация», подчеркивающее процессуальный характер и ситу-ативность диагноза. Уоллерстайн связывает начало истории с XVI в., так как в это время постоянно наблюдаемая торговля между большими мировыми регионами была дополнена элементами всемирного разделения труда. В марксистской литературе, ориентированной на Уоллерстайна, возникно­вение мирового общества относят к более раннему периоду, ибо достаточ­ными для существования мировой системы считаются случайный контакт и случайное каузальное воздействие между культурными и экономическими пространствами. Эта дискуссия возобновлена недавно вышедшей книгой «The Worldsystem. 500 Years or 5000?». В чем заключается ответ системной те­ории? Прежде всего в нем констатируется, что на протяжении тысячелетия истории человечества одновременно существовало множество общественных систем. Так как эти общества являлись в основном племенными, следует исходить из существования многих тысяч общественных систем. Но и в XVII столетии бессмысленно рассматривать Европу и Китай как части од­ного и того же общества. Хотя и существовала случайная коммуникация, которая продуцировалась в одной из систем и понималась или искажалась в других, она не имела существенных последствий и ничего не менялось в том, что эти общественные системы оставались почти всегда оперативно закры­тыми по отношению друг к другу, т.е. изолированными, но активными внут­ри себя системами. В то же время на примере Китая можно было бы, види­мо, продемонстрировать то, что в XVII в. сложилась ситуация, в которой уже наблюдались признаки предстоящего близкого перелома. Возможно, для ордена иезуитов регионы Китая и регионы Европы были областями на гло­бальной земной карте, которая не предусматривала никаких различий раз­ных общественных систем, так что было возможно характерное для этого

ордена гибкое глобальное использование персонала. In nuce здесь можно уже предугадать то значение, которое позже приобретут организации для уста­новления мирового общества.

Прежде чем я попытаюсь более точно ответить на вопрос о начале ми­рового общества, я хочу подчеркнуть другой, существенный с точки зре­ния социологической системной теории момент. Пока в мире существует несколько или даже множество общественных систем, со структурной точки зрения о мировом обществе не может быть и речи. С другой стороны, все эти общества конституируют для себя завершенный мир. Они включают в свою интерпретацию мира все, что есть кроме них в этом мире, т.е. и дру­гие общественные системы, по мере знания о последних. Следует отметить, что в данных обществах часто отрицалась способность членов других об­щественных систем к коммуникации, рассматривая их в качестве варваров, или изобретали для них имена, предполагавшие отсутствие у них челове­ческого начала. Почти все общества, воплощающие с феноменологической точки зрения проект мира, кажется, являются мировыми обществами, не предусматривающими наряду с собой существование других обществ. Безу­словно, очень интересен эмпирический вопрос, на который я в данный мо­мент не могу дать удовлетворительный ответ: как часто в истории челове­чества существовали общества, которые были в состоянии предполагать на­ряду с собой существование других общественных систем и описывать последние относительно симметрично по отношению к себе?

Следовательно, вплоть до раннего периода так называемого Нового вре­мени мы наблюдаем ситуацию, в которой структурно представлены многие общества, каждое из которых с феноменологической позиции осуществля­ло собственный проект мира, квалифицирующий их как мировые общества. Уникальность мирового общества модерна состоит в том, что структурная реальность и феноменологический проект мира совпадают, что общество, которое в своем проекте мира все попадающееся включает в себя как ближ­ние и дальние значения, является фактически единственным обществом, существующим на Земле.

Когда начинается история этого мирового общества? Есть ли вообще ра­зумный ответ на этот вопрос? Ответ Валлерштайна был положительным: ми­ровая система возникает в тот момент, который он помещает в XVI в., когда торговля основывается не на случайных дифференциациях, а вызывает раз­деление труда, т.е. порождает структурные изменения в участвующих обще­ствах. Я не считаю этот ответ неверным, но не вижу причины ограничивать­ся экономической редукцией. Общий ответ должен был бы, по моему мне­нию, звучать так: мировое общество возникает в тот момент, когда одна из общественных систем перестает воспринимать, что наряду с ней существу­ют еще и другие общественные системы, и она к тому же обладает инстру­ментами и ресурсами, позволяющими трансформировать это непризнание в структурную реальность. В истории этому есть только один пример — начав­шийся в XV—XVI вв. процесс экспансии европейско-атлантического обще­ства, которое при помощи колонизации и других способов вторжения инкор­порировало весь остальной мир в собственную общественную систему. После этого не существовало ни экономической системы, ни системы воспитания, ни религии, ни знания, которые могли бы долгое время продержаться за пределами этой мировой системы.

Теория мирового общества — это теория системы, возникшей в XV—XVI вв. Некоторые существенные компоненты этой системы были уже упомянуты еп passant. Я хочу сделать акцент на трех компонентах, которые являются особы­ми структурообразующими инновациями в мировом обществе. Но этот спи­сок инноваций является открытым и будет в дальнейшем расширен.

1. Функциональная дифференциация. Я думаю, что с Уоллерстайном сле­дует согласиться в том, что современная мировая система возникает в тот момент, когда из торговли, т.е. случайного контакта разделенных систем, возникает разделение труда, а именно структурная дифференциация одной системы. Этот аргумент носит все же более общий характер. Мировому об­ществу, по-видимому, свойственно то, что оно развивается в той мере, в какой коммуникация между до того разделенными обществами становится фактором, ускоряющим дифференциацию функциональных систем, которые следует описывать только как глобальные системы. Это можно рассмотреть на примере дифференциации системы науки под давлением необходимости обработки глобально возрастающего объема знаний с XVI по XVIII в. или в XIX и XX вв. на примере дифференциации современного искусства под дав­лением становящегося очевидным многообразия артефактов из разных куль­турных пространств. Тезис об ускорении дифференциации можно прояснить дальше на различных функциональных системах. В любом случае важно, что функциональная дифференциация является первичной дифференциацией мирового общества, которая в каждом отдельном случае — политика, право, экономика, религия, наука — порождает функциональную систему, реали­зующую одновременно специфическую и глобальную коммуникативную взаимосвязь.

2. Организации. На примере иезуитов в Китае было уже показано в несколь­ко анекдотической форме то значение, которым могут обладать организации при реализации идеи мирового общества. Уже корпорации раннего периода Нового времени в Европе — университеты, духовные ордена, города и кор­порации чужеземцев, такие, как торговые компании или студенческие со­общества, — являлись своего рода чужеродными телами в их сословном ок­ружении, вносившими в общественную среду тематическую специализацию в качестве инновативного импульса. Это повторяется в XIX и XX столетиях в отношении свободных ассоциаций, объединений и организаций. Во всех случаях речь идет о членских союзах, которые благодаря внутриорганизаци-онной мобильности персонала, способности к организации филиалов и от­делений в разных местах и облегченному коммуникационному потоку в самой организации могли производить значительные глобальные эффекты. По поводу последних в дальнейшем возникал вопрос о том, останутся ли они в пределах организации или же проникнут в общественную окружающую среду. Поэтому теория мирового общества должна быть также теорией тес­но связанной с ним карьеры формальной организации.

При этом для осуществления мирового общества — и среди прочего так­же для сетевой связи третьего мира с мировым обществом — важны прежде всего два типа организаций. К первому относятся мультинациональные пред­приятия в экономике, которые, будучи гораздо сильнее потоков внешней торговли и трансфертов капитала, собственно, и являются мотором глоба­лизации экономической системы наряду со структурной трансформацией финансовых рынков. Это указывает, впрочем, на то, что глобализация эко-

номики в значительной мере является процессом, связанным со знанием, поскольку динамика экспансии мультинационального предпринимательства зависит прежде всего от внутриорганизационного трансферта технологии и знаний. Можно даже сказать, что способность к интернализации, т.е. усво­ению трансфертов знания, и есть подлинная причина {raison d'etre) мульти­национального предпринимательства.

Другой бросающийся в глаза тип организации, являющийся новым для XX в., — так называемые неправительственные организации (НПО). Этот тип организации является тоже достаточно примечательным изобретением, а именно объединением по интересам, освобождающимся от ограничения своей деятельности рамками государственных границ. Спектр тем может быть крайне разнообразным и простирается от медицинских союзов, опека­ющих пленных и заключенных в кризисных регионах мира, до научного исследования антропогенных изменений климата. Особенно заметна способ­ность влияния и проникновения этих обоих типов глобально оперирующих организаций в регионах со слабыми государствами, к которым относится большая часть стран третьего мира. Всем известен быстрый рост количества МНП. Но то же самое имеет силу и для НПО. Уже в 1992 г. одним автором было насчитано 23 000 международных неправительственных организаций.

3. Коммуникативные техники. Третья центральная компонента мирового общества — коммуникативные техники. Это становится очевидным, если определять общество через коммуникацию. И наоборот, можно предъявить претензию доводу о большом значении коммуникативных техник в разви­тии современного общества как эмпирической основы понятия общества, определенного через коммуникацию. Изобретение книгопечатания в Евро­пе происходит одновременно с началом экспансии европейско-атлантичес-кой общественной системы. В качестве показателя медленного становления мирового общества можно назвать тот факт, что на протяжении четырех сто­летий после изобретения книгопечатания не наблюдалось ни одной комму­никационно-технической инновации, сравнимой с ним по своей релевант­ности. Ускорение коммуникации, проницаемость пространства за счет про­изводства коммуникативных сетей в течение этих четырех столетий полностью зависело от развития транспортных техник, которое также было очень медленным. Коммуникации транспортировались при помощи тех же технических способов, какими люди пользовались для передвижения, зна­чимые инновации в этих техниках приходятся только на XIX и XX столетия. Изобретение телеграфа в XIX в. и быстрый рост новых телекоммуникатив­ных техник XX в., начиная с телефона и заканчивая компьютерной комму­никацией, обозначают с этой точки зрения радикальный перелом. Смысл этого процесса состоит, как было подчеркнуто Германом Люббе (Hermann Luebbe), в отторжении телекоммуникации от транспортных техник. Распро­странение коммуникации больше не зависит от использования путей, создан­ных для транспортировки людей и товаров. Это ведет к разрушению про­странства, о котором говорят такие историки, как Джон Эльбион, и такие социологи, как Энтони Гидденс. Большие пространственные расстояния более не означают сами по себе принудительной несинхронности, а, напро­тив, становятся совместимыми с глобальной одновременностью событий.

В предыдущей главе я назвал три институциональных изобретения или инновации, которые играют важную роль в возникновении мирового обще-

ства: функциональные системы, организации, телекоммуникация. Кто захо­чет написать историю или теорию мирового общества, тот должен будет на­писать историю или теорию этих трех изобретений. Но это еще не все. Я счи­таю, что для понимания динамики возникновения мирового общества нам требуются дополнительные гипотезы. Эти дополнительные предположения касаются того, что можно было бы обозначить как механизмы и процессы. Я хочу обратить внимание на три таких механизма.

Первый из этих механизмов я называю глобальной диффузией или гло­бальной диффузией институциональных образцов. Условием глобальной диффузии является частота и интенсивность отношений наблюдения в сис­теме современного общества. Для какого уровня мы бы не аргументирова­ли: для уровня индивидов, организаций или социальных систем — в любом случае соответствующие значимые единицы наблюдают друг друга с возрас­тающей частотой и интенсивностью, опираясь в этом на возможности рас­ширения коммуникации. Наблюдения происходят на уровне категориальной принадлежности и категориального самопричисления: государства наблю­дают государства, центральные банки — другие центральные банки, фунда­менталистские секты — другие фундаменталистские секты и, наконец, ин­дивиды — других человеческих существ, обладающих такой же претензией на индивидуальность. Если социологическая теория сетей, формулируя ан­тикатегорический императив, имеет в виду, что категориальная принадлеж­ность как социальная переменная не способна ничего объяснить, то эта те­ория упускает из виду уровень самонаблюдения, на котором может состояться идентификация с социальной категорией и затем возможное управление процессами сравнения. Этот механизм делает возможной быструю диффу­зию нововведений в системе мирового общества. Государства заимствуют у других государств программы социальной защиты, структуры школьной системы и многие другие институциональные особенности и, может быть, только лишь по той причине, что они хотят считаться полноценными госу­дарствами. Индивиды копируют образцы индивидуальности. В этом, одна­ко, можно было бы увидеть противоречие. Как, в конце концов, индивиду­альность должна быть обеспечена именно копией? Если структура ожиданий предусматривает для индивидов уникальность и если индивиды не могут обнаружить ее в самонаблюдении, остается только указание на социальный запас образцов индивидуальности.

Механизм глобальной диффузии институциональных образцов, теорети­чески разработанный прежде всего в американском неоинституционализме, объясняет процессы гомогенизации в системе мирового общества. Он не предсказывает обязательное всеобщее уподобление одному-единственному институциональному стандарту, поскольку одновременно с процессами за­имствования возникает потребность с разных позиций все же отличаться от других. Но и для потребности индивидуализации во всеобъемлющем копи­ровании образцов опять-таки существует лишь ограниченный запас глобаль­ных образцов. В этом отношении теория мирового общества не прогнозиру­ет всеобщую стандартизацию, но обращает внимание на ограничения, кото­рые включены в репертуар, имеющийся в принципе в распоряжении мирового репертуара.

Радиус действия тезиса о сравнительной глобальной гомогенизации ог­раничивается областью применения соответствующей теоретической моде-

ли — глобальной диффузии институциональных образцов. Это ограничение часто не осознается, что, в свою очередь, ведет к неверным представлениям о принудительной логике мирового общества. Второй вопрос состоит в том, какой объем интеракции и взаимного наблюдения необходим для собствен­но функционирования этого механизма. Ответ звучит так: сравнительно малый. Как только повсеместно будут заложены определенные культурные предпосылки, например положительная оценка современности, тогда опре­деленные модели смогут проникать друг в друга без особых трудностей, если при этом будут считать, что они прототипичны для современности. Этим дан шанс для распространения глобальных мифов, которые осуществляются без объемной реальной интеракции, но все же глобально закрепляются на уров­не действующих ожиданий несмотря на то, что их никто не может приме­нить на практике.

Далее я хотел бы рассмотреть второй механизм, который кажется мне необходимым для описания и объяснения динамики мирового общества. Я называю его глобальным переплетением или глобальным производством сетей. Его теоретический фундамент гораздо шире, чем в случае модели гло­бальной диффузии. В то время как последняя имеет свои корни, прежде всего в неоинституционализме, то, говоря о модели глобального переплетения, можно сослаться на теории сетей, системную теорию или также на теорию глобализации Энтони Гидденса. В случае глобальной диффузии речь идет об отношениях наблюдения и сравнения между единицами, которые могут быть значительно дистанцированы друг от друга. Непосредственный контакт меж­ду ними не является обязательным. Прибегая к помощи физической мета­форы, можно сказать, что здесь мы в какой-то мере имеем дело с теорией удаленного действия.

Совсем иначе дело обстоит в случае глобального переплетения или гло­бального производства сетей. В фокусе данной теории находится отдельный коммуникативный акт в процессе включения его в другие коммуникативные акты или — говоря на языке теории сетей — включение сетевой связи в дру­гие сетевые связи. Соединение глобального и локального происходит локаль­но, в отдельном коммуникативном событии или отдельной в определенной мере стабильной связи между двумя сетевыми узлами. Глобальность дости­гается при помощи связывания коммуникативных событий в сеть или свя­зывания «ties». Пользуясь вышеупомянутой метафорой, можно сказать, что здесь идет речь о теории ближнего действия, которая постулирует локальное распространение влияний, имеющих глобальный эффект.

Я хотел бы более подробно рассмотреть данную теорию ближнего действия при помощи двух гипотез. Обе гипотезы я отношу к системной теории и те­ории сетей, которые являются сходными с интересующей нас здесь точкой зрения. Первую гипотезу я называю гипотезой «и так далее». В ней утверж­дается, что для теории мирового общест

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: