Шатобриан и гений христианства

Примерно в тот самый момент, когда угасает ХVIII век, начинается "романтизм Первой Империи", романтизм Шатобриана. Интересно отметить, что это движение возникает под знаменем христианства, которое не остается в границах суровости нравов и молитвенного молчания. Напротив, это движение выходит на простор чувственного лиризма и мистики созерцания природы, в которой автор стремится увязать бурю внутренних страстей с глубиной библейской веры.

Перед огромными пространствами пустынных американских лесов и простором океана, великий орган "Гения христианства" провозглашает: "Вoвce не в зверинце, где в клетках содержат Божественные тайны, мы учимся познавать Премудрость Божию: ее, эту Премудрость, нужно застать врасплох в пустынях, чтобы никогда больше не сомневаться в ее существовании: мы не можем возвратиться из царств одиночества, не очистив своей души: горе тому путешественнику, который, совершив кругосветное плавание, вернется под родительский кров атеистом!"¹

Шатобриан открывает свою речь о бытии Бога, подтверждаемом чудесами природы, заявляя проповедь монотеистической веры, которая выливается в краткий и прекрасный гимн тварям: "Он - единый Бог: луговые травы и горные кедры благословляют Его, насекомые жужжат в Егo честь, слон приветствует Его, трубя восходящему солнцу, птицы воспевают Его в листве, гром гремит о Егo силе, а океан вещает о Его безмерности."²

Далее, на многих десятках страниц, автор раскрывает тезис, о патристическом средневековом происхождении которого возможно и не подозревает: "Мы могли бы сказать, что человек есть выраженная мысль Бога, а мир - это Его воображение, обретшее плоть.”³ Эта многозначная формула теряет свою метафизическую глубину, когда ее сводят к банальному разделению между разумом и воображением, но она обретает всю полноту своей важности, когда мы понимаем ее так: собор Вселенной являет "образы" Бога ("следы", как сказал бы Бонавентура), но лишь человек есть Егo разум.

Идя по следам Василия Кесарийского, (с сочинениями которого он, безусловно, не знаком), Шатобриан делает набросок той "Естественной религиозной истории", которую хотел написать еще раньше, если бы у него достало времени. Самые важные из своих наблюдений он заимствует из "Трактата о бытии Божием" Бернарда Ньювентита, врача-натуралиста конца ХVII века, которого, по собственному признанию, он берется “немного исправить и оживить".⁴

В результате получился длинный, прекрасный перечень разных животных и птиц начиная с соловья, "первого певчего Творения".⁵Короче говоря, автор пользуется своими воспоминаниями о путешествии в Америку, чтобы восхвалить ум белок и бобров, просит гремучих змей дать нам урок нежности и благородства, передает свидетельство одного испанца из Флориды о любви самки крокодила к отнятой у нее части выводка: "Эта огромная рептилия, которая еще недавно потрясала берега своим ревом, стала издавать звук похожий на блеяние, столь же нежное, как блеяние козы, кормящей своего козленка."⁶

В другом разделе своего труда, где Шатобриан показывает, насколько христианство превосходит язычество в восхищении красотами природы, он подчеркивает, что основополагающую роль в этом сыграл Ветхий Завет: "Иов, пророки, Проповедник, и в особенности псалмы наполнены великолепными описаниями, псалом 103 "Благослови душе моя Господа" - шедевр в этом жанре." И он приводит часть 103 псалма в переводе Ля Арпа.

Во времена Империи и реставрации первое поколение романтиков будет питатся библейским восприятием природы. Среди таких романтиков самым выдающимся был Ламартин. В "Поэтических размышлениях", увидевших свет в 1820 году, он превозносит литургическое раскрытие природы:

Ему Вселенна я- храм; земля - алтарь священный.

Небеса - это купол, звезды - свечи, а облака - ладан, который

Но этот храм будет оставаться безмолвным, если в нем не заговорит человек. Поэт также утверждает: "Вселенной голос - это разум мой".

И в захватывающем кратком завершении исповедь идет к Богу:

Десять лет спустя в "Религиозной и поэтической гармонии" "Гимн утру" подхватывает ту же самую литургию, где каждая тварь возносит свой голос к Творцу. В другой поэме, "Бесконечность небес", сквозит паскалевское беспокойство перед бесконечностью звездных пространств. Но, может быть, восхищение все-таки преобладает:

Поэт, однако, задается вопросами перед лицом этой безмерности, которая угнетает и уничтожает его, превращая в пылинку. Он сомневается: а вдруг на взгляд Бога он - ничто?

Ударившись спиной, он выпрямляется. Но ему требуется нечто большее, нежели библейская вера, а именно христианский стоицизм, чтобы сказать о Боге с едва скрытым отчаянием:

В последующие годы Ламартин отойдет от христианского откровения и, подобно многим своим современникам, забудет религию своего детства ради человеческого деизма Руссо.Свидетельствуя в пост-скриптуме предисловия к "Жоселину", что он продолжает верить в личного Бога и ни в коем случае не является пантеистом, он уточняет, что видеть Бога "повсюду" не значит видеть Его "во всем", не отличая от "всего". Его Бог - это по-прежнему Бог Евангелия, Отец, Который на НЕБЕСАХ, то есть повсюду."¹¹

Этот Бог внушает его герою, кюре из Вальнежа, надежду, что после смерти он встретится с умершей собачкой, - должно быть, картезианцы со своими животными-машинами были шокированы:

Зверек иль человек, в ком столько преклоненья,

В той же первой половине XIX века другие христианские поэты, наследники Империи, продолжают упрочивать космическое измерение католической веры. Но они очень темны, хотя порой обладают достоинствами.

Так, шевалье Жюль Сапино де Буа-Юге, вандейский легитимист, умерший в 1817 году, делает полное переложение Псалтири, причем 103 и 148 псалмы переложены в стихи весьма глубокомысленно и изящно.

Некий призрак предромантизма, Пьер Баур-Лормиан, чьей вершиной славы был перевод "Поэзии Оссиана", под конец жизни диктует, несмотря на свою слепоту, переложение книги Иова, где знаменитая хвала Творению, произнесенная Творцом, выражена с большим благородством, но без душевного жара.

Любовь к Божьим тварям продолжает, однако, жить в сердцах францисканцев. Фредерик Озанам оставляет памятное свидетельство этого, опубликовав свой труд "Итальянская францисканская поэзия ХIII века", где он воскрешает "Цветочки". Подчеркивая, сколь велико было в святом Франциске божественное чувство красоты и благоговея перед его литературным выражением, Озанам восклицает: "Чем же иным являются все литературы - и мирская и священная - если не теми литерами, которыми Бог пишет Свое имя в человеческом сознании, как он пишет на небе - звездами?"¹³

Затрагивая любовь Франциска к животным, Озанам напоминает, что эта черта присутствует и у других святых - у отшельников Фиваиды, у ирландских монахов. Подобно им, "когда кающийся из Ассизи покинул свою келлию и показался в умбрийских деревнях, то, вероятно, на его похудевшем лице, где не осталось почти ничего земного, животные видели лишь отпечаток божественного."¹⁴

У Шарля де Монталамбера в монографии, посвященной одной из францисканок ХIII века Елизавете Венгерской, есть замечательная страница, где он в нескольких фразах определяет сущность космического братства согласно Франциску Ассизскому: "Нет ни одной твари, которая бы не была его братом или сестрой, кому бы он не проповедывал слова всеобщего Отца, кого бы он не стремился спасти от обид, наносимых человеком, и чьи страдания он не был бы готов взять на себя". Вот кто идет дальше, нежели простой участник прославления Бога. Именно так жил Povrello, активным состраданием, когда человек стремится облегчить боль всего мира, уменьшая страдания тварей. "Франциск знал, - заключает Моталамбер,- что все создания были того же происхождения, что и он сам, и он показывал,- как своей нежностью по отношению к ним, так и их послушанием по отношению к нему, что такое человек, победивший грех, восстановивший естественные отношения с Богом, каким он может быть по отношению к природе, которая пала по его вине и от него же ждет своего восстановления."¹⁵

Тема была подхвачена в 1841 году Луи Вейо в "Риме и Лоретте", рассказе об его обращении. Отправившись с друзьями в Рим, будущий памфлетист останавливается в Ассизи и размышляет над жизнью Беднячка, которому он посвящает главу в своей книге. "Тварь страдает, потому что земля наказана, а наказана она из-за совершенного нами греха. Вот почему мы воюем с природой. Святой Франциск так преуспел в победе над грехом, что в мире к нему не осталось никакой враждебности. Он был в мире с тварями, со стихиями, с людьми и с самим собой. Он любил все, и все любило его."¹⁶

Вслед за Франциском, Вейо советует всем с благожелательностью относится к миру; сегодня бы такое отношение назвали экологическим: "Религия учит нас ничего не портить бесцельно, и этот преизбыток нежности, которой она обогащает сердца, является чувством, которое можно оправдать весьма законными и весьма мудрыми причинами, даже если речь идет о насекомом, стебельке травы, искорке или капле воды. Легко понять, почему ни один святой не был разорителем природы."¹⁷

Вейо приводит пример "чтимой монашенки", которую он знал лично, похожей на Гертруду Дельфтскую, Катрину де Жен и на многих других сострадательных женщин: "Она не выносит страданий тварей, даже неодушевленных: она переживала, если кто-нибудь при ней обрывал лепестки василька, если только цветы не были предназначена для процессии в праздник Успения или Преображения. Зимой она никогда не съедала весь свой хлеб, всегда оставляя часть его птицам; летней ночью во время грозы она не могла спать, потому что страдала из-за того страха, который испытывают ее бедные подружки птички, дрожащие под мокрыми листьями."¹⁸

Но такое отношение все же присуще меньшинству, или, по крайней мере, оно никак не проявляется в христианской литературе этой эпохи. Замкнувшись в своем пиетистском морализме и индивидуальной мистике, спиритуалистические труды совсем не уделяют внимания космическому братству и гимну, который поют сотворенные.

Все поглощает драматический разрыв между Христом, Которого главным образом воспринимают как Искупителя и Слово, бывшее раньше мира, и забывают, что это Слово - Бог-Творец. Творение пускают плыть по течению, уносящему его прочь от христианства. Это возвращение матерей-богинь, большой расцвет политеизма и романтического пантеизма, который питается кельтским и германским язычеством, а также эллинизмом и индуизмом. Можно одновременно и сожалеть об этом, и радоваться, ибо огромная часть отвергнутого, презираемого Космоса, подвергшаяся различным манипуляциям со стороны человека-янсениста, человека-позитивиста, берет свое и утверждает право на существование. Речь идет не только о библейской истине изначального великолепия Творения - вдруг словно бы обезумевшей, но о возвращении к примитивным истокам человечества, о вытяжке из его корней, когда древесный сок ветвей стал иссякать.

Христиане XIX века не смогли объяснить причины появления этой потребности и принять вызов. Непреходящее ощущение природы, чувство единения с тварями, заставляли их стенать от смутной ностальгии по изначальному хаосу или прыгать в восторгах слияния с Вакхом или Шивой.

Они презрели свою задачу, которая заключалась не столько в изгнании духа язычества, сколько в крещении, или, вернее, в изгнании духа язычества крещением, что раскрыло бы в его лице божественное подобие.

Почему бы не увидеть подлинно библейского начала в том творческом огромном котле, куда Гюго сбросил разные объедки синкретизма? Его "слова, сказанные в сумерках", обращены не к Сатане, но к изначальной мистерии, когда он пишет в своих "Созерцаниях":

Я внемлю голосам, мне родственным и странным.

Ведь прежде чем начать концерт священный свой,

Всех крыльев, венчиков,- меня встречает словом.¹⁹

Мишле не менее достоин интереса, когда в "Народе" он предпринимает попытку реабилитировать презираемую расу животных и обвиняет картезианство и Церковь в излишнем поклонении человеку. "Итак, получается, что для животного нет Бога! Ласковый Отец человека станет для всего, что не человек, жестоким тираном! Создать игрушки, но способные чувствовать, машины, но испытывающие страдания, автоматы, которые похожи на высших существ только в одном - в способности испытывать на себе действие зла!.. Да не будет вам земля пухом, жестокие люди, додумавшиеся до такой нечестивой мысли!"²⁰

Ошибка Мишле заключалась в том, что он сразу скопом обвинил все христианство и вслед за ним "греческий и римский город" и "иудейские предрассудки", то есть то самое знаменитое "иудеохристианство", обличаемое сегодня некоторыми экологами. Слепой антиклерикализм заставляет историка проецировать свои фантазмы на раннее христианство, на средневековую Церковь, пренебрегая реальной историей и библейскими текстами. Но, предпочитая Индию и ее традицию вселенского братства, он справедливо возлагает на человека задачу не господства, но воспитания животных "подобно священнику в его доме, проповедуя им во имя Господа".²¹

На другой оконечности Европы раскинулась страна, которая не ведала медленного исчезновения библейской любви к природе: Россия, христианская нация, возникшая в результате распада Византийской империи, будет претендовать на то, чтобы стать “Третьим Римом". В ХIV веке в северных лесах расцветет новая Фиваида, основателем которой станет Сергий Радонежский, воспроизведший подвиги Отцов-пустынников. Дружа с дикими зверями, он делит свой хлеб с медведем. Однажды у него остается последний кусок, но тем не менее "он бросает его зверю, не желая его обидеть и позволить уйти голодным".²²

В ХVII веке протопоп Аввакум, сыгравший большую роль при расколе русской Церкви, окропляет святой водой и кадит ладаном над больными курами, после того, как отслужил службу об их выздоровлении. Куры поправились. Аввакум не удивился: "Не впервые сегодня Христос совершает это. Уже Косьма и Дамиан помогали людям и животным и лечили их силою Христовой. Бог всех любит: зверь и птица живут во славу Его."²³

В ХVIII веке епископ Тихон Задонский, удалившись в монастырь, сам ходил косить сено для своей лошади, которую называл "старик", потому что действительно конь был очень старый: "Положи эту траву в повозку, сегодня вечером она пригодится старику ". На обратном пути Тихон произносит речь, где основной темой является трава как воплощение вечности.²⁴

В начале XIX века миссионер Макарий Глухарев, вернувшись из Сибири, где он в течение тринадцати лет обращал язычников, отвечает старушке, упрекавшей его за то, что он мало спит ночью: "Разве птички ложатся спать? Они могут подремать немного на ветке и снова принимаются славить Бога. Мы же, существа разумные, должны быть еще более способны к бдению и посвящать все время своей жизни прославлению нашего Творца и Спасителя."²⁵

Его современник Серафим Саровский идет по стопам Сергия Радонежского, потому что к нему тоже приходил медведь, когда он жил в лесном скиту. По собственному признанию святого, он связывал себя с более древней традицией, - с отшельником Герасимом, который в V веке жил в палестинской пустыне, "на берегу Иордана ему служил лев; а у бедного Серафима есть только медведь".²⁶

Один эпизод показывает, что благодать дружбы с дикими зверями может передаваться и тем, кто живет неподалеку от святого. Эту историю рассказала та, что была удостоена благодати - молодая монахиня, искушаемая оставить послушание и отказавшаяся от этих мыслей после беседы с Серафимом, которая произошла в лесу.

Придя в скит, она видит пустынника в обществе медведя, которого тот жестом удаляет от себя. Но медведь возвращается, укладывается у ног отшельника, который дает ему хлеба. Монахиня в ужасе. Успокоив ее, Серафим предлагает ей самой покормить животное. Она делает это "с таким чувством утешения", что ей не хочется прекращать, потому что "дикий зверь был кроток со мной по молитвам святого отца Серафима."²⁷

Отшельник уговаривает молодую монахиню не разочаровываться в своем призвании, потому что дикие звери слушаются его. Серафим почти не шутит, говоря о медведе: "Если бы у меня в келье были ножницы, то я бы постриг его в монахи." Этими словами, он показывает, что относится к зверю как к брату.²⁸

Другой эпизод: Серафим, вернувшийся в Саровский монастырь, сокрушается, что крот испортил пять или шесть картофелин в огороде: "Смотри, смотри, - говорит он своему келейнику, - нехорошо уничтожать труд других." Келейник удивлен этим детским возмущением Серафима, "не прогонявшего даже слепней, которые слетались его кусать". Но картошка была предназначена для того, чтобы накормить бедных монахинь. Так что Серафим обрадовался, когда немного спустя этого крота схватила и унесла прочь хищная птица.²⁹

На дорогах и в деревнях Святой Руси появляются в XIX веке "Христа ради юродивые", мужчины и женщины, которые притворяются безумными, чтобы все над ними смеялись. Домна Карповна живет в Сибири, недалеко от Томска. Странно одетая, она носит в своих карманах камни, осколки стекла, маленькие кусочки дерева, которые она дарит всем, с кем встречается. Ей случается воровать хлеб и раздавать его нуждающимся. Она очень любит животных, особенно собак. Она кормит их, и за ней ходит целая стая животных.³⁰

Эти юродивые смешиваются с многочисленными странниками, ходившими по Русской земле. Самым знаменитым из странников был тот, чьи "Откровенные рассказы", вероятно составленные на основе подлинных воспоминаний, были записаны монахом. Автором их был крестьянин, воспитанный в Орловской губернии, который часто бывал в Оптиной пустыни, бывшей великим духовным центром. Рукопись появилась примерно в 1860 году, а опубликована была в 1870.

Странник, повествующий о своих путешествиях, молится "Иисусовой молитвой", непрерывно повторяя имя Христа. Для углубления своих размышлений он читает "Добротолюбие", сборник патристических текстов. Из этого чтения он извлекает невыразимое удовольствие, которое преображает в его глазах все Творение: "Все призывало меня любить и славить Бога. Люди, деревья, растения, животные были мне как родные и повсюду я находил образ имени Иисуса Христа."³¹

Он отчасти восстанавливает то состояние невинности, в котором пребывал Адам в раю до грехопадения, когда животные были покорны ему. "Они подходили к нему с трепетом, а он давал им имена." Так и сегодня, душа аскета приносит в жертву тело, и животные это понимают. "Эта сила невинности ощущается ими в основном посредством обоняния, потому что нос - главный орган у животных."³² Вспомним о "благоухании рая", о котором упоминал уже Исаак Сириянин за двенадцать веков до этого.

Русский странник, не колеблясь, объединяет свою собственную сознательную молитву с молитвой бессознательной, которая возносится всеми бессловесными тварями. Для этого он ссылается на классические слова Павла в "Послании к римлянам": что "тварь покорилась суете не добровольно... и что освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих". (Рим 8.21) Странник толкует: "Это таинственное движение Творения, это желание, присущее душе, есть внутренняя молитва. Она во всех и во всем."³³

В конце века Иоанн Кронштадтский, священник и прославленный чудотворец, позаимствует кое-что из этой мысли в своем утверждении сообщества дыхания Духа Святого между ангелами, людьми и остальными тварями. "Все люди, как и ангелы Господни, есть дыхание Божие. Вот почему ангелов называют духами, или, что одно и то же, божественным дыханием; и людей тоже называют духовными существами, душами, потому что они родились из божественного дыхания. Бог вдунул в них душу. Духом Святым всякая душа оживляется и возносится к чистоте."

Иоанн Кронштадтский распространяет эту привилегию на всех тварей. "Они тоже есть дыхание. Всякое дыхание хвалит Господа (150 псалом), потому что оно происходит из Духа Господня, даже если разум его не постигает этого, даже если оно лишено свободы. Вот почему нам нужно уважать всякую тварь, не убивать, не разрушать. Блаженны также те, кто любит животных.^“34

В 1878 году Достевский вместе с Владимиром Соловьевым отправляется в Оптину пустынь, где раньше бывал автор "Откровенных рассказов". Там они встречают старца Амвросия, который послужил прототипом для образа Старца Зосимы в "Братьях Карамазовых". Позаимствовал ли он у первого некоторые автобиографические черты, которые передал второму? Зосима рассказывает историю своего старшего брата, который, перед тем как умереть от туберкулеза в возрасте семнадцати лет, начал просить прощения у птиц. И, поскольку окружающие были удивлены, больной воскликнул, плача от радости: "Да, была такая Божия слава кругом меня: птички, деревья, луга, небеса, один я жил в позоре, все обесчестил, а красы и славы не приметил вовсе."³⁵

Это был чудесный весенний день накануне Пасхи. Зосима подтверждает отношение своего брата мыслью о том, что человек, поддавшись греху, оскорбил и уничтожил Творение: "... все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается. Пусть безумие у птичек прощения просить, но ведь и птичкам было бы легче, и ребенку, и всякому животному около тебя, если бы ты сам был благолепнее, чем ты есть, хоть на одну каплю, да стало бы."³⁶

С потрясающей простотой Достоевский передает утверждение апостола Павла в "Послании к римлянам", согласно которому "...вся тварь совокупно стенает и мучится доныне" и ждет “усыновления и искупления и откровения Сынов Божиих".³⁷ Но сострадание Зосимы ко всему миру добавляет к этому, что покаяние человека может облегчить страдания Творения. Отныне, если каждый из нас признает свою вину перед всеми и попросит прощения, то сразу наступит рай. "Разве я теперь не в раю?" - заключает умирающий молодой человек, завершая свое пасхальное покаяние.

Другое воспоминание Зосимы возвращает старца к тому времени, когда он ходил по всей Руси, собирая для монастыря подаяние. В прекрасную июльскую ночь он ночевал на берегу большой судоходной реки и разговорился с восемнадцатилетним юношей, который был птицеловом, но любил лес и птичек лесных. Он смотрел перед собой умиленно и ясно и говорил, что все хорошо. "Истинно, - отвечал ему Зосима, - все хорошо и великолепно, потому что все истина. Посмотри на коня, животное великое, близ человека стоящее, али на вола, его питающего и работающего ему, понурого и задумчивого, посмотри на лики их: какая кротость, какая привязанность к человеку, часто бьющему их безжалостно, какая доверчивость и какая красота в его лике. Трогательно даже это и знать, что на нем нет никакого греха, ибо все совершенно, все, кроме человека, безгрешно, и с ними Христос еще раньше нашего."³⁸

И поскольку юноша не осмелился поверить в эту близость животных ко Христу, Зосима продолжал: "Как же может быть иначе, ибо для всех Слово, все создание и вся тварь, каждый листик устремляются к слову, Богу славу поет, Христу плачет, себе неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает сие.”³⁹

В записных книжках к "Братьям Карамазовым" Достоевский возвращается к этому космическому измерению Любви: "Люби животных, растения, и ты полюбишь в них Тайну Божию."⁴⁰Он настойчиво советует: "Маленьких детей нужно воспитывать вместе с животными - с лошадью, с коровой, с собакой. Их души тогда будут лучше, в них будет больше понимания."⁴¹

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: