Рецензия на контрольную работу по фольклору студ. Л. Клейна

Тема «Медведь в народной сказке, языке и обряде» избрана студентом Клейн[ом] самостоятельно с разрешения кафедры. Работа представляет собой самостоятельное исследование (ок. 5 печ. листов или больше) и далеко превосходит рамки контрольной работы не только по объему, но и по качеству. По типу она приближается к дипломным. В работе собран большой материал. Тов. Клейн проявил огромную начитанность. Приводится свыше 150 названий трудов, какового количества достаточно было бы для диссертации.

Метод работы в целом правилен. Явление фольклора сводится к исторической действительности. Тов. Клейн проявил незаурядные научные способности.

Недостатки работы (растянутость изложения, приведение материалов, не относящихся непосредственно к теме, тяга к рассуждениям общего характера, и т. д.) объясняются отсутствием школы и навыков к писанию научных работ.

Оценка: отлично, с характеристикой работы, как выдающейся.

Очень жалею, что Ваша работа попала в мои руки в чрезвычайно неблагоприятный момент – конец учебного года, т. е. когда все преподаватели находятся в состоянии крайнего переутомления. К тому же у меня лежат на отзыв диссертации, лежат рукописи авторов, которые надо проредактировать для печати, материалы экспедиций, о которых надо дать заключение и т. д. Вследствие этого я не мог с достаточным вниманием прочесть Вашу работу. Официальный отзыв я даю очень высокий. Я подтверждаю этот отзыв и в личном письме к Вам.

Но вместе с тем Вам нужен не только «отзыв», а оценка, которая поможет вам в вашей дальнейшей работе. Вам надо научиться технике исследований и технике изложения работ. Основной недостаток, от которого Вам надо избавиться, это – некоторая растянутость и бесплановость изложения. Надо, чтобы части работы вытекали одна из другой в известной последовательности, и чтобы эта последовательность была ясна по главам и частям. Если очень сжать вашу работу, кое-что переставить и поставить в более ясную связь, то это у Вас может получиться.

Второе: надо ближе держаться темы. По поводу медведя вы говорите о классификации сказок, мотивах и сюжетах, матриархате, патриархате, Дионисе, фаллических культах, древнерусской религии, излагаете сущность тотемизма, и т. д., и т. д. Читатель пробегает эти страницы с некоторым нетерпением. Вы считаете необходимым сказать решительно всё, что вы думаете и знаете, излагать или цитировать всё, что Вам пришлось по вкусу. Я скажу вам то, что мне сказал ак. И. И. Толстой о моей диссертации в ее первом варианте: нельзя показывать своей кухни. Я зарубил себе эти слова [на носу], свою работу сократил почти наполовину, и сейчас вижу, что сократить можно было еще больше. Надо выражаться конкретно и кратко.

Прекрасно у вас дано описание медвежьей клятвы. Все рассуждения общего характера надо безжалостно сократить. Рассуждения в научной работе должны иметь характер критически проверенных выводов. Схема работы: постановка вопроса (этого у Вас нет, неясно, что Вы хотите); научное описание материалов с делением на фольклорные и исторические. Выводы.

Трудность Вашей работы заключается в том, что материал чрезвычайно разнообразный, требующий продуманной классификации.

При большей четкости вся глава, где характеризуется волшебная сказка, могла бы получиться очень недурной, если бы Вы в известной системе перечислили всё, что можно сказать о медведе, сгруппировав факты. Например: Медведь – похититель женщины. Медведь как волшебный помощник. Медведь – царь зверей и т. д. Список Ваш очень неполон. (См. Афанасьев 54, - Медведь и падчерица, Афанасьев 95а Медведь и липовая нога и мн. др.). Совершенно нет сказок о животных (о них совсем в другом месте), тогда как есть новеллистические. Т. к. материалы неполные, то и выводы не могут убедить читателя.

Другая трудность: закон заменяемости персонажей вызывает вопрос о том, в каких случаях медведь исконен, в каких – вторичен. Он явно вторичен в мотиве запродажи (Аф. 117а и др.) и Вы очень верно указываете на Водяного как на исконную форму. Но для других случаев этот вопрос не ставится (Медведь-помощник).

Третья трудность: этнографические материалы (медвежий праздник) очень мало имеют общего со сказкой. Это не значит, что связи нет, но ее надо показать не путем рассуждений, а путем сравнительного анализа материалов.

Ваша работа так велика, что нет возможности отозваться на всё содержание ее. Вам нужна школа, чтобы избавиться от дилетантизма, чтобы приобрести строгие методы. Эту школу вы пройдете в университете, в семинарах и кружках. Советую Вам где-либо доложить небольшую часть вашей работы, чтобы вызвать дискуссию.

Весьма убедительными мне показались ваши материалы, касающиеся Медведки. Это наиболее ценная часть работы, из нее можно сделать небольшую, но строгую работу.

Завтра я насильственно кончаю решительно все дела и спасаюсь бегством в целях сохранения остатков своего здоровья. Поэтому мне не удастся увидеть вас лично. Я надеюсь, что несколько суровая оценка Вас не демобилизует, а наоборот, окрылит к дальнейшей работе. Вам следует продолжать, и если Вы будете строги к себе, из Вас может выйти толк.

[Я был еще более строг к себе, чем советовал Пропп, и оценил свою работу суровее, чем он. Я так и не решился отдать ее в печать, и она так и не увидела света. Еще и потому, что продолжать работу над фольклором мне не довелось – я стал археологом. Но я сохранил эти письма Проппа, неоднократно к ним обращался, думал над ними – и работал над собой. Пропп задал направление. Кроме того, я всегда восхищался его работами, особенно «Морфологией» и «Историческими корнями волшебной сказки».]

Из интервью кембриджскому журналу «Аркеолоджикал Дайалогз» (В. Иммонен) 2003:

ЛК. …Пропп остался одним из моих образцов для подражания, и его работы оказали на меня огромное влияние.

ВИ. Можно Вас попросить развернуть эту мысль более подробно?

ЛК. Идея о том, что нет пути познания содержания иначе, чем через форму, повела к моей «Типологии» (которая была коррелятом его «Морфологии»). Семиотические и структуралистские идеи можно увидеть в моей приведенной там системе археологических понятий (план содержания, план выражения и т. д.). Его прослеживание мега-сюжета за отдельными сюжетами сказок был прототипом моего поиска генеральной процедуры археологического исследования (некоего алгоритма исследования), как и генерального скелета теории. [Мой структурный подход к «Илиаде» отличается от других структуралистских подходов – он ориентирован на исторические корни (как у Проппа), моя структура ведет к стратиграфии. Мой конкретный интерес к фольклору выражается у меня не только в гомеровских штудиях, но и в исследованиях славянской языческой религии (ныне опубликованных в виде «Воскрешения Перуна»)].

Из интервью чикагскому журналу «Каррент Антрополоджи» (Т. Тэйлор) 1993:

ТТ. Не было ли тут проблем с еврейским происхождением?

ЛК. Были, к этому времени уже были. Пришлось поступать дважды. Были три типа студентов: дневные студенты, получавшие стипендию, вечерние студенты, [днем работавшие и стипендии не получавшие,] и заочники, жившие в других городах и приезжавшие в зимние каникулы и летом только на короткие инструктажи и сдачу экзаменов. Поначалу я был допущен только в эту третью категорию, но по крайней мере я стал учеником Проппа.

[Точнее, было так: Еще учась в Гродно, я всё-таки сумел добраться до Ленинграда пригородными поездами, со многими пересадками, и поступил на первый курс заочного отделения филологического факультета. А когда пришлось бежать из Гродно, мне уже оставалось только перевестись в Университете с заочного на очное обучение.]

ТТ. Было ли ясно, что Вы стали заочником из-за еврейского происхождения?

ЛК. Да, это было совершенно ясно. Конечно, принято могло быть только очень мало студентов, потому что по закону каждому студенту по окончании вуза власти обязаны были предоставить работу, так что принять можно было столько студентов, сколько было рабочих мест для них. [Отсюда важное отличие советских вузов от иностранных – высокий конкурс, по много человек на каждое место, и, соответственно, сравнительно высокий уровень подготовки принятых.]

ТТ. Были ли взятки необходимой частью процесса?

ЛК. Взяточничество было более южным делом; в Ленинграде в то время главным был блат, личные влияния – вот с чем приходилось считаться. Студенты со связями принимались в результате телефонного звонка от влиятельной персоны – по звонку, поэтому их называли «позвоночные». Наш декан [Мавродин] однажды сказал, что главная проблема – это не то, как выбрать из нескольких тысяч поступающих 100 человек, для которых есть места, а как втиснуть 200 позвоночных в эти 100 мест.

На следующий год я пробивался снова. Пропп посоветовал мне пробиваться на исторический факультет, потому что филологический был особенно антисемитским. …

Но хотя моя курсовая работа получила оценку как выдающаяся, ни один из обоих факультетов меня не принял на дневное отделение и я решил жаловаться. На каждой инстанции отказ мне был подтвержден. Наконец, поскольку ректор университета был в отпуску, я направил жалобу в Москву министру высшего образования, и он тоже написал «отказать» на моем заявлении. …

Из интервью «Европейскому археологическому журналу» (К. Кристиансен) 1991:

ЛК. …Тогда существовали [тайные] ограничения для евреев, и принималось только минимальное число. В Советском Союзе, как в Южной Африке, национальность определялась (и определяется) по крови, не по языку или культуре или религии или самосознанию, так что я рассматривался как еврей.

Из интервью кембриджскому журналу «Аркеолоджикал Дайалогз» (В. Иммонен) 2003:

ЛК. …Так я решил подготовиться ко второму курсу на оба факультета, чтобы продолжить обучение либо на одном, либо на другом. Однако сдав экзамены за первый курс на одни «отлично» на обоих факультетах, я тем не менее не был принят. Я стучался во все двери длинной лестницы инстанций, дошел до министра образования в Москве, но повсюду на моем заявлении было написано короткое слово «Отказать». Сентябрь подходил к концу, занятия начались давно, а я оставался снаружи.

Тут вернулся из отпуска ректор Университета, и я сделал последнюю попытку пробиться и пошел к нему на прием. Ректором был тогда проф. Вознесенский, экономист. Он был старшим братом другого экономиста Вознесенского, заместителя Сталина.

ВИ. Это который позже был расстрелян, не так ли?

ЛК. Расстреляны были оба, но в то время такое родственное отношение делало нашего ректора очень независимым и заносчивым. Я вошел в его кабинет с двумя заявлениями – на любой исход, одно на филологический факультет, другое на исторический. Но от глубокого волнения я вручил ректору оба сразу [подобный случай произошел с немецким послом графом Пурталесом, когда он вручил российскому министру два варианта немецкого объявления войны – на случай любого российского ответа]. Вознесенский взглянул на мои заявления и, увидев отвергающие подписи министра, воскликнул: «Как! В МОЕМ университете министр распоряжается?!» Он перечеркнул подпись министра и начертал: «Принять. Вознесенский». Другое «Отказать»? Другое «Принять»! Так я был принят на оба факультета, что было тогда невозможно в России. Я был единственным студентом, обучающимся на двух факультетах сразу.

Я сдавал экзамены на обоих факультетах, что было и правда трудно. Постепенно я начал сосредоточиваться на археологии, а на последнем году обучения (их в России пять) я уже учился только на археологии. Так что я имею полное археологическое образование и неполное филологическое. Тем не менее Пропп предложил мне продолжить мое образование у него в аспирантуре, но я отклонил это и решил поступать в аспирантуру по археологии. [Это было нелегко (поступил с четвертого захода)].

С юности меня влекли загадки происхождения народов – откуда пошли славяне, как сложились германцы, с какой археологической культурой можно идентифицировать праиндоевропейцев? Возможно, на этих влечениях сказывалась общая атмосфера в стране. Ведь во время войны и в послевоенной обстановке резко изменилась советская идеология. Охотников отдавать жизнь за коммунизм оказалось гораздо меньше, чем уверяли партийные пропагандисты, а сотни тысяч русских людей вступили во власовскую армию. Пришлось сделать ставку на русский национальный патриотизм. Первоначальный декларативный интернационализм, с игнорированием национальных чувств, сменился усиленной разработкой национальной тематики, особенно славянорусской. Газеты и радио непрестанно муссировали эти темы. Воспитанный в русской культуре, я жадно поглощал литературу об истоках русского народа. Но о них шли споры.

Кроме того, меня интересовало и происхождение других европейских народов. Происхождение финно-угров, кавказцев. Как раз происхождение евреев меня не очень занимало – тут мне казалось всё ясным. А меня влекли именно неразгаданные тайны, проблемы спорные.

Мне казалось, что всё дело в неплодотворной методике. Должен же быть какой-то общий ключик к решению этих проблем. Если всё спорно, значит, ключика еще не нашли. Мне казалось необходимым разработать теорию, способную стать таким ключиком, способную привести к алгоритму решения однотипных проблем. Будучи достаточно самонадеянным, чтобы не сказать нахальным, я взял себе тему курсовой работы у Артамонова «Теория этногенетики». Тогда еще никто об этногенетике не говорил, все говорили только об этногенезе, о теории этногенеза. А я задумал новую науку.

Просидев изрядное количество ночей над этой темой, я подготовил тезисы своего доклада на факультетской студенческой конференции. Чтобы было легче соблюдать четкое деление своей речи во время выступления, я отпечатал каждый тезис на отдельной странице и в большой 70-й аудитории, где можно было составить столы в линию, разложил свои тезисы по порядку, номер за номером, пачками по 6 экземпляров (больше машинка не пробивала), - всё это чтобы собрать рукопись по экземплярам. Но я прервал эту работу, потому что зашедший в аудиторию пожилой кривобокий коротышка с круглой лысой головой стал продвигаться вдоль столов, помавая правой ручкой, и читать моё произведение тезис за тезисом. Прочитав последний тезис, он упёрся в меня и глядя на меня снизу вверх, спросил:

Я подтвердил. Он, взяв меня за пуговицу, сказал:

- Верно ли то, что вы написали, не могу сказать. Но в чем я уверен, это в том, что умрете вы не от болезни.

И, загребая ручкой и прихрамывая, протопал из аудитории. Это был декан Владимир Васильевич Мавродин, автор великолепной книги «Образование древнерусского государства», где было много о происхождении восточных славян. Сам он писал всегда только то, что нужно, в русле правящей идеологии, тем не менее кара постигла его раньше, чем меня. Он угодил вскоре в «ленинградское дело», был снят с работы и выслан из Ленинграда, но расстрелы его миновали, и после нескольких лет небытия он снова вернулся в кресло декана.

Был он добродушным и улыбчивым, очень либеральным, но, учитывая общие условия и свой личный опыт, предельно осторожным.

А для меня эта сумасбродная студенческая работа, к сожалению, не сохранившаяся, стала первым приступом к работам по этногенезу и первым опытом теоретического исследования.

Поскольку я очень интересовался этногенезом (происхождением народов), то я всерьез занялся не только археологией, но и физической антропологией. Вместе с несколькими другими студентами-археологами с разных курсов (Грач, Гохман и др.) я стал посещать лекции и семинары по антропологии, которые давали нам проф. Владимир Вульфович Гинзбург (зав сектором антропологии в Институте этнографии) и доцент Всеволод Петрович Якимов (впоследствии возглавивший Антропологический музей Московского университета). Умение обращаться с костями, определять их, было необходимо мне для работы в поле вообще, тем более, что я в это же время занимался в семинаре профессора Артамонова катакомбной культурой бронзового века, чрезвычайно увлёкся ею и собирался ездить ее копать (впоследствии я действительно раскопал и зачертил множество катакомбных могил). Культурой этой я увлёкся еще слушая спецкурс Артамонова по катакомбной культуре (конспект этого курса у меня сохранился).

Катакомбами российские археологи называют отведенные от входных ям подкопом под стенку боковые камеры, разумеется, в материковой земле, потому что в насыпи такие камеры не могли удержаться – быстро обрушились бы. Это была очень яркая культура. Она выделялась среди других культур степного бронзового века («культур скорченных и окрашенных костяков») не только катакомбными могилами, но и богато орнаментированной керамикой, изящными полированными каменными боевыми топорами и четырехвыпуклинными булавами, а также керамическими курильницами с отделениями (как бы карманами) внутри. Культура эта была известна почти исключительно по погребениям, а погребения эти были не кремированы. Скорченные и посыпанные красной краской костяки лежали в каждой катакомбе, нередко по нескольку, и их всякий раз нужно же определить – пол, возраст, расовую принадлежность. Антропология, рассуждал я, мне очень пригодится.

Но она пригодилась мне и до полевого знакомства с катакомбами. Меня поразило, что методы физической антропологии выглядели более продвинутыми, чем методы археологии. Антропологи измеряли черепа, для этого существовали у них специальные линейки с движками, штангенциркули и прочее, была разработана и специальная математическая методика обработки результатов измерений, обобщения, сравнения, классификации и типологии. Мы корпели в заваленной черепами комнате в башне Кунсткамеры на Неве (там помещался Институт) и учились всей этой премудрости – измеряли, сопоставляли, высчитывали, чертили графики. Один из нас – Ильюша Гохман – так вошел в это всё, что сменил специальность и стал виднейшим советским антропологом. Я же думал о том, как усовершенствовать археологию, используя всё, что я тут узнал.

Я взял у Артамонова тему курсовой работы «Керамика Донецкой катакомбной культуры» и решил применить к ней антропологическую методику измерений и разбивки по типам. Реальных горшков в моем распоряжении не было – они в основном хранились в Москве. Пользоваться я мог только фотоснимками «кубков», опубликованными в работах открывателя этой культуры В. А. Городцова, и его описаниями. Пришлось измерять пропорции сосудов по этим фото. Для характеристики сосудов я ввел индексы, подобные антропологическим (отношение высоты сосуда к ширине, высоты шейки к высоте всего сосуда и т. д.). А затем расположил сосуды в соответствии с изменчивостью этих индексов и (тут я использовал знание типологического метода Монтелиуса) постарался проследить, изменяются ли другие параметры (техника лепки, орнамент) в соответствии с этой градацией форм. Я пришел к выводу, что изменяются и что, следовательно, это можно принять за линию развития керамики на Донце.

Трудился я целый год, изготовил десятки красивых таблиц с многочисленными цифрами, графиками, схемами, сводную таблицу – с типами керамики, иллюстрирующими ее развитие. Текст был написан от руки и представлял собой толстенькую рукопись. Конечно, в работе были существенные недостатки: выборка была очень мала – три десятка сосудов; измерения были проведены по фотоснимкам, нужно еще было их проверить по реальным сосудам в Москве; развитие нужно было проследить не только по параметрам самой керамики, но и по комплексам, в которых сосуды оказались. Без этого выводы остаются бездоказательными. Всё это так. Но я видел, что моя работа произвела очень хорошее впечатление на шефа и всех членов семинара.

Оглядываясь назад, я вижу, что для того времени (1949 г.) это была очень прогрессивная работа. Ведь внедрение математики в археологию только-только начиналось в мире и СССР. Правда, Ефименко и Бонч-Осмоловский уже применяли математику в 20-х годах, Арциховский – в 30-х, а Грязнов - в начале 40-х, в Америке в то же время Стронг и Джеймс Форд, но я опирался не столько на них, сколько на антропологию, кроме того, это были изолированные примеры, и они не составляли оформленного течения. Оно началось с работ Борда (с 1950), Сполдинга (с 1953) и Гардена (публ. с 1956). Для меня же лично эта моя курсовая работа была началом того пути, который поставил передо мной типологические проблемы и привел меня через три – четыре десятилетия к публикации моей «Археологической типологии». Эта же работа была началом моих многолетних занятий катакомбной культурой, интерес к которой реализовался в кандидатской диссертации и проходит вспышками через всю мою жизнь.

Из интервью кембриджскому журналу «Аркеолоджикал Дайалогз» (В. Иммонен) 2003:

ВИ. Есть и другие крупные теоретики археологии, например, Густав Косинна, Гордон Чайлд, Майкл Шэнкс, которые вышли из филологии. Каким было влияние филологических корней на Ваше теоретическое мышление в археологии?

ЛК. Ваш список может быть дополнен: первый глава советской археологии профессор Николай Я. Марр также имел филологическое образование. Как Вы могли видеть, в отличие от всех названных ученых, я получил лишь частично филологическое образование, и у меня есть полное археологическое образование. Но подобно Косинне, Чайлду и Марру я с самого начала очень интересовался проблемой происхождения языковых семей, особенно индоевропейцев и некоторых их ветвей. Отсюда интерес к миграциям и этногенезу. Отсюда и мой интерес к личностям Косинны, Чайлда и Марра (у меня есть специальные работы по каждому из них). [Ну, а что еще может быть сказано о влиянии этих корней на мое теоретическое мышление? Проследим некоторые факторы с самого начала.]

Марр был лингвистом и построил свою р-рреволюционную концепцию сначала в лингвистике. Эта концепция разрушила праязыки всех индоевропейских языковых семей и рисовала развитие речи в противоположном направлении – от великого множества языков к нескольким языкам всё большего охвата (и в будущем к одному языку всей земли). Изобретенные им методы были чрезвычайно просты и расплывчаты. Этими методами можно было доказать всё, что угодно. В революцию он был сделан и главой советской археологии, и археологи должны были подтверждать сумасшедшие идеи Марра археологическими материалами. В мои студенческие годы марровская теория считалась «железным инвентарем марксизма» [(это выражение М. Н. Покровского)].

Я был тогда некоторое время воодушевлен ею и на четвертом курсе Университета избрал это учение для своей курсовой работы. Я был допущен в марровский архив, работал там и пришел к заключению, что его учение не держится ни в лингвистике, ни в археологии, оно не соответствует ни марксизму, ни фактам, и что на деле он просто сошел с ума. …

Из интервью чикагскому журналу «Каррент Антрополоджи» (Т. Тэйлор) 1993:

ЛК. …С развитием моих студенческих штудий я особенно заинтересовался этногенезом.

ТТ. Это словечко, имеющее специфически восточноевропейский привкус. Видимо, советская наука имела идею о конкретном существовании народа: этногенез вел к этносу как фиксированной вещи. Думаете ли Вы, что это хороший путь – так концептуализировать человеческое общество?

ЛК. Это следствие нашей многонациональной империи, где каждый народ имел собственную республику, свою идентичность, свою судьбу, свое наследие, свой язык, так что каждый народ рассматривался как нечто цельное. Но до войны нам не разрешалось рассматривать народ таким же образом в истории, потому что история, соответственно учению Марра, имела интернациональный колорит. Этничность была неважна, всякий народ рассматривался как смесь, так что его происхождение было также спутанным и смешанным. Но [чем дальше, тем больше] народы нужно было прослеживать специально и порознь.

ТТ. Я всегда чувствовал, что в учении Марра есть некая степень национализма, несмотря на его показной отказ от этничности – она в том, что всё должно было происходить на том же месте [т. е. каждому народу приписывалось развитие на одном и том же месте]. Ваш учитель в археологии М. И. Артамонов доказывал на этой основе, что хазары развились локально, в Нижнем Поволжье, и не было тюркских иммигрантов.

ЛК. Нет, его взгляды были более сложными. Но в учении Марра лозунгом был автохтонизм – никаких иммиграций, никакой обособленности. Это звучит очень революционно и в соответствии с интернационализмом. В то время, когда это формулировалось, в двадцатых и тридцатых, Коминтерн еще существовал и действовал. Я очень тщательно изучал четыре тома сочинений Марра. Начал я с убежденности, что Марр был гением, но (возможно, по своей натуре) я скептик, и должен добраться до самой глубины вещей. У Марра я не нашел обоснований и, в частности, никакой основы для методики. Я посещал лекции последователей Марра – академика Мещанинова и профессора С. Д. Кацнельсона на филфаке. Однажды я подошел к Мещанинову и сказал: «Иван Иванович, я прочел все четыре тома Марра и понял едва ли половину, всё остальное не понять». Он ответил: «Ох, юноша, Вы очень счастливый человек. Меня он учил лично, а я понимаю едва ли четверть!»

Тогда я заинтересовался тем, как у Марра формировались его идеи. Архив его хранился в Институте археологии. Он был президентом Академии Истории Материальной Культуры и одновременно директором Института Языка и Мышления. В конце жизни он был очень крупной персоной, членом Центрального Исполнительного Комитета, что впоследствии превратилось в Верховный Совет. Он был одним из немногих известных ученых, принявших революцию и с помпой выступавших в государственных мероприятиях. Было известно, что свои последние годы Марр провел в психическом расстройстве, но мне стало ясно, что он сошел с ума много раньше. С детства он был очень нервным, а после революции его постигло три больших психологических удара. Первым ударом была утрата материалов и отчетов его археологических раскопок древней армянской столицы Ани – вагон с ними, [отправленный с Кавказа в Петербург,] погиб.

ЛК. Да, и вскоре умер его сын, которого он прочил себе в духовные наследники. Наконец, его покинули многие коллеги, когда он принял советский режим. Так что он оказался интеллектуально и эмоционально в изоляции, и в то же время он получил очень большую власть. Эти обстоятельства могут объяснить, почему работы его позднейших лет представляют собой сплошной бред – они были написаны уже сумасшедшим. Даже заглавия его статей безумны, например, «Бабушкины сказки о Свинье Красное Солнышко, или яфетические зори на украинском хуторе» – ну, бред! Даже грамматика нарушена!. Отец Марра был шотландцем, а мать – грузинкой, он так никогда и не овладел до совершенства русским языком, а каждую идею, приходившую ему в голову, он тотчас записывал, даже сидя на своей конной коляске. [Говорят, кучером была бывшая баронесса.] Прибыв на место, он просто бросал свои бумажки с нацарапанными каракулями, хорошо зная, что они тотчас будут заботливо и угодливо подхвачены и отправлены в печать как «труды гения». Так, в 1923 г. он изобрел яфетическую теорию.

На четвертом курсе я написал критическую работу о Марре, обнаружив, что учение его не только противоречит марксизму, но и фактам. Я отдал эту работу на просмотр своему научному руководителю профессору М. И. Артамонову. Он был тогда проректором Университета и Сталин назначил его директором Эрмитажа. Я пришел к нему домой и его супруга [Ольга Антоновна] угощала меня блинами с икрой (была как раз Масленица). С утра до вечера он вникал в мою работу, пытаясь опровергнуть мои доводы. Он был очень смелым человеком и в конце сказал: «Ваша работа находится в полнейшем противоречии с основами советской науки, но она очень интересна. Мне думается, что-то в нашей науке перекосилось, что-то не так. Я бы предложил Вашу работу для обсуждения на специальной конференции в ИИМКе [в Академии наук]. Но должен предупредить Вас, что это будет для Вас очень опасно». [Я сказал: «Михаил Илларионович, ведь выдвигая мою работу на публичное обсуждение, Вы тоже рискуете?» Он ответил:] «Я рискую своим постом, а Вы рискуете головой». [Тем не менее я выразил свою готовность.] Он оговорил: надо, чтобы имя Марра нигде не появлялось в тексте доклада: марризм тогда считался частью марксизма.

Обсуждение состоялось 3 марта 1950 г., и мне помнится, что, бреясь, я сильно порезался в то утро, и мои однокурсницы, девочки из нашей студенческой группы, покрыли моё лицо таким густым слоем пудры, что я выглядел как Пьеро. Моими оппонентами были Борис Борисович Пиотровский (профессор, тогда еще не академик, позже директор Эрмитажа), декан нашего факультета [Владимир Васильевич] Мавродин и [Алексей Павлович] Окладников [(тоже профессор, но еще тогда не академик)]. [Проф. А. Н. Бернштам тоже был и выступал. После выступления прислал мне записку (она сохранилась): «Тов. "скандалисту" – мне можно уйти или в качестве "пожарной команды" я еще должен присутствовать? АНБерншам».] Профессор Соломон Давыдович Кацнельсон должен был тоже участвовать в заседании, но отказался. Он объяснил мне: «Единственное, что я могу для Вас сделать, это не придти. Если бы я пришел, я был бы обязан сокрушить Вас».

Для студента было чрезвычайным успехом выступить против такого состава оппонентов. Когда я прочел свой доклад, каждый оппонент выступал двусмысленно, говоря, что всё это, пожалуй, необычно, но что-то, однако, в этом есть, и так далее. Со стороны Артамонова это было как выпустить пробный шар – студентам же естественно делать ошибки, а отношение к моей работе могло бы показать, можно ли уже избавиться от марризма.

В конце заседания ко мне подошел согбенный ученый, [это был Александр Николаевич Карасев, античник], пожал мне руку и произнес: «Поздравляю вас, молодой человек, блестящий доклад. Этим докладом вы себе отрезали путь в аспирантуру. Еще раз поздравляю».

А вскоре пошли «сигналы» во все инстанции. Многие перестали со мной здороваться, при встрече переходили на другую сторону улицы. Потом ко мне подошел Коля С[ергеев], наш комсомольский секретарь, и показал на потолок: «Оттуда велели созвать собрание, будем исключать тебя из комсомола. Ну, конечно, вылетишь и из Университета. По старой дружбе решил тебя предупредить. Может, заранее выступишь с признанием своих ошибок, покаешься? Правда, исключим все равно, но легче будет восстановиться...» Я примирительно заметил: «А я, тоже по старой дружбе, хочу предупредить тебя и тех, кто спустил тебе установку: отсылаю все материалы в ЦК. А уж как ЦК решит — кто знает...» Исключение отложили.

Из интервью чикагскому журналу «Каррент Антрополоджи» (Т. Тэйлор) 1993:

ТТ. Что побудило вас отсылать это в Центральный Комитет? Это предложил Артамонов?

ЛК. Нет, нет, нет. Просто у меня не было другого выхода. Если бы меня исключили из Университета, то была большая вероятность, что я вообще исчезну. В конце концов [7 июня] я послал текст прямиком в «Правду», газету Центрального Комитета, потому что к этому времени в ней началась знаменитая дискуссия по вопросам языкознания, и они запросили взгляды лингвистов по всему Союзу об учении Марра. Из Ленинграда они получили 70 статей. Все отклики были полностью в согласии с Марром, за исключением двух статей – моей и профессора А. И. Попова из Ленинградского университета. Летом, приехав в Москву, я пришел в редакцию «Правды» и редактор отдела сказал: «Все статьи были показаны товарищу Сталину, и он одобрил только две - Вашу и профессора Попова», Я был очень рад и спросил: «Что же, значит, Вы опубликуете мою статью?» - «Нет, - отвечал он, - товарищ Сталин решил сам выступить со статьей, и, естественно, тогда обсуждение примет совсем другой ход».

Выступление товарища Сталина по вопросам языкознания готовилось к передаче по радио. В университетах и других учебных заведениях люди собрались у радиоприемников слушать. Лекционные залы были оборудованы обычными портретами, цветами и громкоговорителями. Мощный бас (сталинского диктора) раздался, и наглядный шок поразил сообщество лингвистов истэблишмента [ - с первых же слов передние ряды повалились вперед, как трава под ветром], потому что Сталин полностью отверг учение Марра. Но я не был удивлен: марристское отрицание этничности было несогласуемо с новой политикой, которая теперь подчеркивала славянство, «корни русской национальности», и т. д.

ТТ. Оглядываясь назад, не чувствуете ли Вы в этом какую-то злую иронию? Вы только что критиковали национализм в науке, а в этот момент Вы помогали артикулировать позицию, ведшую как раз в этом направлении?

ЛК. Я так не думаю. Прежде всего, знаете, политика частенько делает разные зигзаги, и если мы будем следовать каждому, мы будем загнаны в крайности. Я хотел только одного – узнать, как оно было в действительности. Временами моя мысль совпадала с тем, что полагалось политически корректным, а временами не совпадала.

ТТ. Мне кажется, что наука в вашей стране представляет собой странную смесь здравой учености и жуликов типа Марра и Лысенко. Это что, типично русская конфигурация?

ЛК. Я думаю, что это возможно в любой стране, где есть тоталитарное государство. Как Лысенко, так и Марр были бы на обочинах науки, если бы не поддержка извне науки. Их мышление никогда не было принято настоящими учеными, и некоторые из ученых были готовы отвергнуть их открыто.

[После дискуссии] меня окружили сочувствием и вниманием. Возобновляли со мною знакомство, справлялись, не теснил ли меня «аракчеевский режим» в науке (такая была у Сталина формулировка). Впрочем, симпатий в ученом мире это мне, начинающему, не прибавило.

Когда лет через десять я, закончив аспирантуру, подошел к тому старому ученому, еще более согбенному, и напомнил его пророчество, он развел руками: «Кто же мог знать, что вы окажетесь таким упорным! С которого захода вы прошли в аспирантуру?» — «С четвертого». — «Ну, вот. И вообще, это ведь не последняя ступенька...»

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: