Часть IV. ПРЕОДОЛЕНИЕ РУБЕЖЕЙ

Из интервью словенскому журналу «Архео» (проф. Б. Тержан 1990):

ЛК. …Но я всё время ощущаю некую раздвоенность, даже растроенность: я существую как бы в двух-трех лицах. Мои работы, вышедшие на русском языке, неизвестны большинству моих зарубежных коллег, а мои зарубежные работы (нередко они не являются переводом русских) слабо известны на родине. Однажды в Сибири меня даже спрашивали, не родственник ли я тому Лео Клейну, который часто печатается в чикагской «Каррент Антрополоджи»<...> А наборы работ получаются разные, так что один Клейн - это тот, что на русском, другой - на английском, третий - на немецком и т. д. И каждый по-своему ущербен, неполон, не отражает мою личность, мои взгляды полностью. Boт разве что на словенском оказался неплохой набор. Ито покa далеко не полный.

Лет десять назад в Англии планировали издать том моих теоретических статей, опубликованных лишь на русском языке, но дело почему-то застопорилось. Теперь планируется такой том на немецком.

ЛК. Это будут статьи о предмете археологии, о природе и структуре археологической теории, об этногенезе, о приложении теории коммуникации к археологии и о проблеме преемственности и смены культур.

Интервью кембриджскому журналу «Аркеолоджикал Дайалогз» (В. Иммонен) 2003:

ВИ. Если поглядеть на Вашу интеллектуальную продукцию, то покажется, что есть три Льва Клейна – один пишущий на английском, другой на немецком, третий – на русском. [Об этом Вы и сами как-то говорили.] Вы сознательно избирали тот или иной язык для определенных тем?

ЛК. Вовсе нет. Это зависело от интересов журнала или издательства и от политической ситуации. Конечно, сказывались и мои знания языков: из иностранных языков я знал (и знаю) лучше всего английский, немецкий и некоторые славянские (особенно польский). Так что эти страны были наиболее удобными для моих публикаций.

Я старался публиковать прежде всего на русском, но длительное время для меня было очень трудно пробиваться с теоретическими статьями в советские журналы - из-за неписанного правила, господствовавшего там: только боссам или самым авторитетным ученым можно было обсуждать теоретические или вообще важные проблемы, а особенно – выражать свои собственные взгляды. Так что с такими работами я старался выйти в свет через немецкие (особенно восточнонемецкие, т. е. гедеэровские) журналы и через «Каррент Антрополоджи». Например, моя большая немецкая статья про Косинну не могла тогда быть опубликована в Советском Союзе (только сейчас я смог опубликовать ее на русском), и она не могла быть опубликована в ГДР немецким автором, но оказалось возможным опубликовать ее там именно советскому автору! Опубликовать мою книгу «Археологическая типология» в России было практически невозможно (она вышла здесь 10 лет спустя после моего неудачного оксфордского издания [корректура которого была прервана моим арестом]).

Участие в «Каррент Антрополоджи» (КА) открыло мне возможности выражения моих теоретических взглядов (что было совершенно исключено тогда в России) и возможность ввязаться в острые теоретические дискуссии. Мой коллега из ГДР др. А. Хойслер рекомендовал включить меня в члены этого сообщества. [«Каррент Антрополоджи» – одновременно и международный журнал и сообщество ученых.] Я получил приглашение от КА и показал его моему университетскому начальству (неукоснительно требовалось их разрешение). Они нашли проблему столь важной, что направили ее партийному руководству города – в Горком партии. В Горкоме рекомендовали воздержаться от участия.

Я послал в КА мою благодарность и отклонил участие под извинительным предлогом: я не в состоянии платить членские взносы (в валюте). Через некоторое время я получил ответ, что взносы имеют для КА чисто символическое значение (КА существует на другие ассигнования), а раз я не указал других причин для отказа, КА считает меня членом сообщества, начинает посылать мне регулярно все бумаги и т. д. С этим ответом я пошел к проректору Университета по иностранным делам (тогда этот пост занимал Геннадий Шатков, олимпийский чемпион по боксу в тяжелом весе) и спросил его, что я должен делать. Шатков подумал и сказал: «Ничего. Не отвечайте». Некоторое время я, получая много материалов из КА, хранил молчание.

Потом я получил письмо, в котором мудрый редактор написал мне, что поскольку от меня так долго нет никакого ответа, они будут вынуждены опубликовать мое имя в траурном списке членов сообщества, умерших и пропавших без вести [не помню точной формулировки, а сам документ отсутствует в моем архиве: я отдал его проректору, и он исчез в дебрях канцелярской переписки]. Получив это письмо, Шатков помрачнел и отправил это письмо в Горком: они заварили кашу, пусть сами и расхлебывают. Пошли месяцы ожидания – десять месяцев. Зайдя очередной раз к Шаткову, я почтительно напомнил, что время решать, потому что иначе… Прославленный боксер посмотрел мне в глаза, открыто улыбнулся и решительно рубанул по воздуху рукой: «А, черт побери, возьму на свой страх и риск. Участвуйте, пишите, отвечайте».

ЛК. Чемпионский! С этого времени началось мое участие в КА. Скоро я оценил международные возможности печататься на английском и начал искать уже специально возможности этого рода. Было неимоверно трудно получать каждый раз разрешение на отправку любых своих работ за рубеж, малейшей заметки. Требовалось разрешение от каждого руководителя во многих инстанциях, запротоколированное обсуждение на кафедре, на факультете, в ряде спецкомиссий. Однажды я подсчитал, что для одной маленькой заметки мне потребовалось собрать 17 [ошибка памяти – не 17, а 15] подписей с [7] печатями.

Скоро я подметил, что многоступенчатая процедура, со многими инстанциями, делает каждую из них слабее: первые надеются, что последующие выявят пропущенные огрехи, а последующие полагают, что все опасное уже вычеркнуто на предшествующих. Когда моих иностранных публикаций стало уже порядочно, я осмелел и стал проталкивать свои работы на Запад уже и без цензуры. Например, я отправлял редактору иностранного журнала письмо, начинающееся словами «Дорогой сэр, посылаю Вам свое мнение по вопросу, о котором вы меня спрашивали», а дальше мелким почерком шел текст моей статьи. Если она была слишком длинной, продолжение было в следующих письмах, библиография – в отдельном письме. [Иностранные редакторы всё понимали – и печатали.]

ВИ. Не слишком ли это было опасно - посылать такие письма?

ЛК. Видите ли, cодержание было чисто научным, ничего прямо политического, так что письма выглядели безобидно. На всякий случай я рассказал о своих трюках своему учителю проф. Артамонову, тогда директору Эрмитажа. Он озорно улыбнулся и сказал: «А знаете, я делаю то же самое».

Несколько лет я практиковал эти и другие методы, но однажды я был вызван к представителю КГБ в Университете, и он сказал: «У Вас за границей опубликовано очень много статей. Вы все их проводили через положенные инстанции?» – «Разумеется», - был мой ответ. Он посмотрел на меня с подозрением: «Покажите, пожалуйста, разрешения». Я выразил изумление: «Как! Ведь хранить любые такие документы у себя строжайше запрещено! Я, конечно, все их еще тогда отдавал вашим чиновникам». Официально цензуры ведь не существовало в СССР. Он поколебался: «Может быть, вам поискать документы в университетских архивах?» – «Но вы же знаете, какая там неразбериха в шкафах! Да и кто мне разрешит там рыться и кто даст мне достаточно рабочего времени делать эту огромную работу?» (компьютеров тогда не было в СССР). С этих пор я совсем обнаглел, посылая мои работы за рубеж (но, конечно, пропуская некоторые крупные работы через всю эту многоступенчатую цензуру).

Знаете, некоторые мои сибирские коллеги даже спрашивали меня: «Лев Самойлович, кем Вам приходится тот Лео Клейн, который часто печатается в американских журналах? Не родственник ли это Ваш?» Печататься в иностранных журналах тогда было делом рискованным и крайне редким для обычного советского ученого, да еще сравнительно молодого.

Но вернемся к Вашему вопросу о языках. Приспосабливаясь к запросам издателей, я выбирал места для своих публикаций. Немцы предпочитали солидные работы со скрупулезными данными по важным проблемам, англичане и американцы любят короткие статьи с теоретической полемикой, советская литература была открыта для конкретных отчетов о раскопках, описательных работ и рецензий, и т. д. Вот я и вынужден был иметь много лиц. Но это не были маски. Всё это были мои лица, но увиденные через разные дыры. Единственной маской было «истинный марксист-социалист».

Из интервью «Европейскому археологическому журналу» (К. Кристиансен) 1991:

КК. Из Вашей библиографии видно, что Ваши переводные работы представляют только одну сторону вашего творчества. Можно говорить о трех разных Клейнах: русском, английском и немецком.

ЛК. Первый Клейн, русский, главным образом теоретик, методолог и филолог. И, конечно, по-русски написаны конкретные исследования неолита и бронзового века, скифов и сарматов, восточных славян и норманнов. Второй Клейн, английский, или точнее, [английский и] американский, – это главным образом, рецензии и панорама теоретической археологии, а третий Клейн – немецкий, и это большей частью вопросы о Косинне, этнических проблемах и т. п.

КК. Почему Вы так расщепились на трех Клейнов? Почему Ваши занятия разделились таким образом?

ЛК. Потому что в разных национальных археологиях с их разными издательствами разные традиции и запросы.

КК. А как насчет Вашего собственного выбора?

ЛК. Мой собственный выбор реально не сказывался – всё зависело от того, какие у меня были возможности. Когда были возможности опубликовать работу на русском языке, я публиковал ее по-русски, а когда не было, я посылал в другие страны.

КК. Так что то, что мы читаем на Западе, это только один аспект Вашей научной индивидуальности?

Из интервью чикагскому журналу «Каррент Антрополоджи» (Т. Тэйлор) 1993:

ТТ. Вы стали очень известны на Западе примерно во время Шеффилдской конференции 1971 года, материалы которой опубликованы как «Объяснение изменений культуры: модели в преистории» [Renfrew 1973]. Вам не разрешили поехать на нее, но Вы посылали уйму замечаний на доклады других.

ЛК. И послал мой собственный доклад. Это был период разрядки. Моя первая западная статья появилась без моего разрешения – перевод моей работы о миграциях катакомбной культуры в «Советской археологии и антропологии» (американский журнал на английском языке – 1962, 1963). Они опубликовали ее так, потому что Советский Союз не имел тогда соглашения об авторском праве и договорах. Когда я получил эту статью, я был взволнован: американская публикация! Немного времени спустя, в начале 60-х я был приглашен стать членом ассоциации, выпускавшей международный журнал «Каррент Антрополоджи» (в Чикаго). Наше начальство не знало, что это за журнал, но каждое сношение с Западом считалось очень серьезным делом. [Наш университетский проректор по иностранным делам Геннадий Шатков после долгих разбирательств с Горкомом, которые уже описаны, дал добро.]

С этого времени я начал посылать статьи в КА. Это была жуткая процедура – каждая статья, каждая малейшая заметочка должна была быть проверена и перепроверена, подписана и еще раз скреплена подписью и печатями. Каждый ворох бумаг присоединялся к предшествующему, пока заметка не вырастала до бюрократического тома… [Эту процедуру и свои методы обходить ее я уже описал.)]

Через несколько лет офицер КГБ, ответственный за отслеживание публикаций запросил меня, получал ли я на всё разрешения. Я нахально ответил, что разрешения хранятся в Университете. Он попросил меня добыть их. «Конечно, - ответил я, - но Вы же знаете, что в нашем Университете 2000 профессоров, многие из них посылают статьи, так что статей тысячи за каждый год, и разрешения хранятся в этих больших…»

ЛК. Нет! Нет! Это же Россия! – в обычных шкафах, где всё в беспорядке, все эти бумаги, связанные в пачки. Так что, сказал я КГБшнику, «если хотите, можете просматривать их сами. А я нуждался бы для этого в шестимесячном оплаченном отпуске!». Они меня больше не спрашивали.

ТТ. Сознавали ли в КГБ ненормальность системы?

ЛК. КГБ – как и всякая советская организация, полна людей разного типа, умных и глупых, агрессивных и пассивных, пьяных и трезвых. Ряд наших студентов становились офицерами КГБ. Однажды я остановил одного из моих бывших студентов на улице и спросил его, неофициально: «Что ваша организация от меня хочет? Я такой лояльный гражданин, я не подстрекаю к революциям. Что ваша организация находит во мне столь опасного?» Он сказал: «Вы не поверите, но больше всего их беспокоит Ваша научная позиция. Не Ваша общественная деятельность, не Ваша личная жизнь и т. д., но именно Ваша научная позиция». «А что, они так хорошо разбираются в археологии?» «Нет, конечно!» «Но тогда они должны полагаться на каких-то экспертов?» «Да, разумеется» – был ответ. Я со вздохом сказал: «Тогда дела мои плохие, потому что я знаю, кто ваши эксперты». «Да, конечно», - отвечал он.

[Больше четверти века спустя, когда я лечился от рака, рядом со мной эту процедуру проходила пожилая женщина, пасынком которой оказался тот самый офицер КГБ, теперь уже высокого чина и в отставке, который когда-то отвечал на мои вопросы. Поистине, мир тесен!]

ТТ. А кто, по-Вашему, были эти эксперты, и почему Вы были так опасны для руководства?

ЛК. Это были люди из окружения академика Рыбакова – точно я не знаю, кто именно. Я считался политически опасным, во-первых, потому, что я работал над теорией археологии, а археология считалась исторической наукой, которая должна иметь только одну теорию – исторический материализм. Во-вторых, я публиковался на Западе; это рассматривалось как очень хорошее дело, если вы были высоким авторитетом и фигурой истэблишмента, но очень опасным, если вы таковым не были. В-третьих, знание иностранных языков считалось опасным само по себе. Знаете, за исключением чиновников высокого ранга, те, кто легко получали разрешения на поездки за рубеж, это люди, указывавшие в своих заявлениях, что они не знают ни одного иностранного языка! И, наконец, я был одним из немногих на факультете, кто не вступал в партию.

В начале 70-х на меня несколько доносов поступало. Один из них был примерно такой: «В Ленинграде под руководством Льва Клейна ныне образовалась антисоветская группа, которая разрабатывает норманистскую теорию – вид фашистской теории, утверждающей что варяги-викинги сыграли большую роль в русской истории; ученики Клейна планируют измену…» [Донос здесь процитирован неточно, по памяти, точно он процитирован в разделе о варяжской баталии]. Факультет создал специальную комиссию для проверки этого, но она, конечно, не обнаружила ничего. Так что при разрядке мы продолжали нашу деятельность.

ЛК. Могу Вам сказать точно, до которого дня. Это был день, когда наши войска вступили в Афганистан. Это были последние дни декабря 1979 г. Я сказал моим ученикам, что ожидаю худшего и что нужно привести как можно больше наших проектов к быстрому завершению. На деле прошел еще год, потому что КГБ начало мое дело [как уголовное] в феврале 1981 г.

Начальство очень беспокоила моя популярность на Западе. С языками у моего Начальника [декана В. А. Ежова] были традиционные для нашей номенклатуры нелады. Как-то после очередных слухов, что мое имя опять упоминалось в зарубежной печати, Начальник спросил: «Слушай, не мог бы ты сам переводить для меня все, что пишут о тебе на Западе? На всякий случай. Чтобы я был информирован и готов к любой проработке в инстанциях». С тех пор я аккуратно делал такие выписки. Вот уж подлинно «досье на самого себя». И ведь пригодилось не раз — в том числе и для этого очерка.

В 60-е – 70-е годы я много занимался популяризацией археологии: писал в журналы «Знание - сила», «Вокруг света», «Нева», «Природа», в юношеские и детские журналы «Уральский следопыт», «Костер», «Юность». Моя статья 1967 г. в «Юности» «Археология под золотой маской» (Клейн 1967) была посвящена трудностям археологической профессии и доказывала, что очень немногим есть смысл выбирать эту профессию. Но статья имела неожиданный отклик – часто абитуриенты приходили поступать с этой статьей в руках.

С журналом «Наука и жизнь» мы задумали целую серию: «Маленькие загадки археологии»: я описывал вещи, которые остаются непонятными археологам или назначение которых спорно, и предлагал читателям поломать голову над разгадкой (Клейн 1967). В журнал массой повалили письма читателей. По этому поводу один сумасшедший написал возмущенное письмо не в журнал, а в Президиум Академии наук СССР. Что письмо пишет сумасшедший, ясно было с первого взгляда. Но в Президиуме подошли к делу по-чиновничьи: раз письмо прибыло, нужно, не вдаваясь в содержание, отреагировать. Письмо переслали в головной археологический институт страны – академический. Теперь должен был реагировать Институт археологии. И вот ученый секретарь института Г. Ф. Соловьева 5 мая 1967 г. шлет официальное письмо за № 307/040 в редакцию журнала, а оттуда письмо пересылают мне. Вот оно:

Институт археологии АН СССР направляет Вам письмо т. Мясковского Л.И. – ответ на опубликованную в Вашем номере заметку «Маленькие загадки археологии».

Было бы желательным, чтобы в дальнейшем статьи по археологии направлялись предварительно на отзыв специалистам.

В ответ я направил в Москву в Институт археологии следующее письмо:

5 мая 1967 г. Вы переслали в редакцию «Науки и жизни» письмо сумасшедшего в Президиум АН по поводу моей заметки о молоточковидных булавках, принятое вами настолько всерьез, что Вы сочли необходимым «отреагировать». Не знаю, ответили ли вы самому сумасшедшему по указанному им обратному адресу (Казань – Столица – Центр!), но Вы сопроводили его письмо весьма строгим наставлением редакции: «Было бы желательным, чтобы в дальнейшем статьи по археологии направлялись предварительно на отзыв специалистам». Поскольку в этом совете сквозит твердое убеждение, что все причастные до сих пор к данной заметке не являются специалистами, такой оборот меня, естественно, задевает.

Мне непонятно, что именно вызвало ваше неудовольствие:

То, что заметка дала повод сумасшедшему побеспокоить президиум и Вас? Но в таком случае Ваш гнев явно не по адресу: мало ли что может привлечь внимание маньяка?

Ознакомление публики с подобными загадками как метод популяризации археологии? Что же в нем плохого? Подогревается интерес широкой публики к археологии и, заметьте, не к сенсациям и без всякого ущерба для дела охраны памятников (это не призывы раскопать курган, которые раздавались со страниц изданий Института археологии). Я получил 68 писем от нормальных людей по поводу этой заметки, есть интересные попытки, привлекаются любопытные этнографические материалы, а дилетантство в подобных случаях носит абсолютно безобидный характер.

Возможность неточностей в моей заметке? Что ж, они, конечно, не исключаются: все мы люди. Но, преподавая археологию в Ленинградском университете, я, кажется, имею некоторые основания считать себя специалистом, как и своих коллег по Университету и ЛОИА, которым я, между прочим, показывал эту и другие свои популярные работы прежде, чем отдавать в печать, хотя и не просил официальных отзывов.

Наконец, быть может, вас рассердил самый факт помещения в одном из журналов СССР популярной заметки по археологии без Вашего ведома (ведь вы даже не справились, не было ли отзыва из других археологических учреждений)? Целесообразна ли подобная централизация? Очевидно, Вы не допускаете и мысли, что во мнениях по поводу методов популяризации археологии могут расходиться не только археологи, но и археологические учреждения? Навести единообразие – это ли Ваша цель? Но в таком случае, быть может, именно административные увлечения подобного рода более всего заслуживают «отзыва специалистов», причем широкого круга.

Был бы Вам весьма признателен за разъяснения по этому поводу.

Никаких разъяснений я не получил. А редакция журнала «Наука и жизнь» прекратила публикацию моих «Маленьких загадок археологии». Наука одно, а жизнь – другое. Редакция испугалась, что из маленьких загадок могут выйти большие неприятности, и на всякий случай предпочла воздержаться от продолжения затеи. Для нормального человека советская археология представляла собой одну большую загадку, загадочный феномен. Феномен, которым мне и потом довелось специально заниматься.

Моих родителей очень беспокоило мое затянувшееся холостячество. Младший брат уже давно женился, а я всё не привозил в дом невесту. Мама сначала мечтала о еврейской девушке (не из национализма, а чтобы в условиях обострившихся национальных противоречий не было в семье раздоров). Потом уже соглашалась на любой вариант – хоть негритянку. Но и негритянка не появлялась.

Конечно, эти ожидания воздействовали и на меня. Я начинал присматриваться к знакомым девушкам, представлять себе, с кем из них я мог бы без опаски соединить свою жизнь. С аспирантских лет хорошие отношения у меня сложились с Н. С., приятельницей Девятовых. С красивым лицом, синими глазами и белозубой улыбкой, она была душой всякой компании. Дочка умершего профессора, она и сама успешно занималась наукой, ездила в экспедиции по своей специальности, изучала каменный уголь. На вечеринках нас воспринимали как пару, хотя ни сама Н., ни Девятовы, кажется, всерьез это не принимали. Я был старше ее, но не намного. Сказать, что я страстно желал близости с ней было бы нечестно: она была плотная, осанистая, а мне обычно импонировали легкие девушки. Но мне было с ней хорошо как с человеком моего круга.

В то же время мечтал я о какой-то другой любви – страстной и трагической. Вот стихи, написанные в то время – и, право, не о ней.

Удалось мне, проклятому, довелось мне, бедному!

Ей, Н., я посвятил (и отдал ей) такие стихи, несколько подстегнув и преувеличив свои чувства (возможно, воображая на ее месте ту, первую):

Но до кольца оказалось ой как далеко! Вернувшись однажды из экспедиции, я узнаю от друзей, что Н. вышла замуж! Где?! В своей экспедиции. Хотя у нас никаких взаимных обетов не было, всё же я воспринял это известие как неприятную неожиданность. Визиты к ней прекратил, звонки тоже. Примерно через год мне говорят, что она зовет меня к себе на день рождения. Решил пойти: любопытно было посмотреть на счастливого соперника. Я понимал, что есть немало более привлекательных мужчин: более молодых, успешных, красивых. Прихожу и вижу – старый, больной, мрачный. Начинаем танцевать – он танцевать не умеет, так что Н. танцует со мной, а он следит ревнивыми глазами. Я тихонько спрашиваю: «Ну, и как это всё понимать?» Она отвечает: «Да понимаешь, бабья дурья жалость. Он был такой несчастный, я решила, что я ему необходима, что без меня он погибнет. А теперь каждое утро просыпаюсь – рядом лежит абсолютно чужой человек». Я спрашиваю: «А что же будет дальше?» – «Разведусь». И развелась. Но и наши отношения на прежний уровень не вернулись.

Некоторое ощущение утраты было. Это можно увидеть, почувствовать по написанным тогда стихам.

Надо признать, порою меня страшила перспектива остаться, как говорится, в одиночестве. И хотя я редко оставался один, такие настроения выливались на бумагу в стихах:

На деле жизнь шла гораздо более весело и энергично, чем можно судить по этим стихотворениям. Я в это время был куратором (как бы классным руководителем) студенческой группы, которую вел с первого курса до последнего. Очень живая была группа – в ней были Юра Пиотровский (впоследствии сотрудник Эрмитажа, кузен директора), Наташа Буравик (впоследствии министр культуры России, потом сенатор Дементьева), Володя Назаренко (сотрудник ИИМК), Галя Длужневская (зав. фотоархивом ИИМК), Оля Кондратьева (сотрудник Русского музея), Катя Матвеева (секретарь кафедры) и др. Мы часто встречались на квартире у одного из нас за дружескими вечерами, танцевали, пели, а среди песен пели и мою шуточную (пели хором на лихой ритм, с пристуком, с притопом):

В песне куплеты множились по обстоятельствам. Например, когда мы выпускали сборник с иллюстрациями бронзовых булавок, рождались такие строки:

В конце 60-х годов мое внимание привлекла одна моя ученица. С первого курса она поразила меня исключительной красотой. Точеное лицо, синие глаза в густых черных ресницах, но лицо серьезное и неулыбчивое. Ее прозвали Несмеяна. Но отношения учителя и ученицы сдерживали. К тому же я был вдвое старше. Однако поклонников у нее все эти годы не было. Серьезность, что ли, отпугивала? А к ее последнему курсу наши отношения становились всё более близкими, и это стало заметно для окружающих. Все мои другие ученики сразу же загорелись идеей поженить своего учителя. Словом, все нас просто подталкивали, и сразу же после защиты в 1970 г. я сделал предложение, которое было тотчас принято. Стали обсуждать сроки свадьбы. В этом возбужденном состоянии я и уехал на месяц по приглашению коллег из ГДР. Это была моя первая поездка за рубеж – впервые выпустили, хотя только в социалистическую страну.

Вот оказавшись один и вдалеке, я стал размышлять, что же я делаю. Она красива, серьезна и мне приятна. Я для нее – уважаемый учитель. Но подходим ли мы друг другу по характеру? По убеждениям? По натуре? Она – дочь секретаря горкома партии, сама вступила в партию в 18 лет. Я сугубо беспартийный и свободомыслящий. По натуре я человек общительный и компанейский, она – полная противоположность. Я всё время ловлю себя на том, что мне общаться с нею наедине неимоверно трудно – как общественную нагрузку выполняю. Отдых, когда расстаемся. Назым Хикмет говорил, что счастье – это когда утром очень хочется идти на работу, а вечером очень хочется идти домой. Сейчас у меня всё это есть, а женюсь – и дома меня будет ждать общественная нагрузка? А что же будет ждать ее – с мужем, который не может найти с нею общий язык и в сущности ее не любит, а женится только потому, что время приспело и все этого от него ожидают. Тогда как она, молодая и красивая, может найти себе пару – молодого и любящего супруга.

Нет, пока не поздно, надо расторгать помолвку. Сделать это было неимоверно трудно: она уже успела посвятить родителей и добиться их согласия. Я всё оттягивал и оттягивал тяжелый разговор, избегал встречи. Она была в полном недоумении и, наконец, потребовала объяснений. Пришлось объясниться – я сказал, что долго размышлял и пришел к выводу, что мы решили всё слишком скоротечно, что разница в возрасте слишком велика, что нужно проверить свои чувства и отложить решение на неопределенный срок. Она была чрезвычайно расстроена и рассержена, но ждала, что я передумаю. Ждала года два. Потом вышла замуж за моего коллегу, кстати тоже пожилого. Сейчас у нас очень хорошие отношения – снова отношения учителя и ученицы. О недоразумении с несостоявшейся женитьбой никогда друг другу не напоминаем.

Это была моя последняя попытка жениться. Попытки женить меня были, но это были уже попытки совсем бесперспективные. Одно время поселилась у нас соседка (напротив моей квартиры) – высоченная (а я невысокий), полногрудая, с низким голосом и дурным запахом изо рта. Я ей понравился, и она принялась меня соблазнять. Куда я ни пойду, она там. Тогда еще западная часть Васильевского острова была не намыта под строительство, и пляж был неподалеку от моего дома. Утром выйду на пляж искупаться – она тут как тут, разложила свои телеса в соблазнительной позе. Обращается ко мне со всякими просьбами – помочь, подержать, объяснить, я же из вежливости не могу отказаться, а в благодарность норовит поцеловать. Я вынужден увиливать. Потом просто стала меня своим низким грудным голосом убеждать: «Вы меня любите, Вы еще сами этого не понимаете, но я же вижу, как вы на меня смотрите. Не мучьтесь, женитесь на мне! Я

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: