Г. Переписка с коллегами и друзьями

Гибадуллин-Клейн Д. – Синдбэк Х. – 1999 г. (англ. яз.)

Д. Использованные книги и статьи Л. С. Клейна,

1. Археологическая типология. Ленинград, издат.: Академия наук СССР, ЛФ ЦЭНДИСИ, Ленинградское археологич. научно-исследоват. объединение, 1991, 448 с. [ наиболее полное издание книги, впервые изданной в Оксфорде на английском в 1982 г., а затем в Любляне на словенском в 1988 г. ].

2. Перевернутый мир. Санкт-Петербург, Фарн, 1993, 224 с. (под псевдонимом Лев Самойлов). [ полное и переработанное издание книги, впервые изданной в Берлине в 1991 г., а до того на русском в качестве журнального варианта – в 1988 – 91 гг. ].

3. Феномен советской археологии. Санкт-Петербург, Фарн, 1993, 128 с. + 12 с. фотоилл.. [основой книги послужила статья «Достижения и проблемы советской археологии», вышедшая (под совместным авторством с В. А. Булкиным и Г. С. Лебедевым) на английском языке в журнале «Уорлд Аркеолоджи» в 1982 г.]

4. It's difficult to be a god (Yoffee and Sherratt's Archaeological theory: Who sets the agenda?). – Current Anthropology, vol. 34, 1993, no. 4, p. 508 –511.

5. Российская археология на переломе. – Церковная археология (Материалы Первой Всероссийской конференции. Псков, 20 – 24 ноября 1995 года). Часть 3. Памятники церковной археологии России. Санкт-Петербург – Псков, 1995, с. 86 – 105 [повторение мадридского доклада 1992 г., напечатанного в 1994 г.] (На обор. титульн. листа: Археологические изыскания [ИИМК], вып. 26, ч. 3).

6. Археологические источники. Второе, дополненное изд. Санкт-Петербург, Фарн, 1995, 350 с. (в серии: Классика археологии). [Первое издание вышло в 1978 г. в издательстве Ленинградского университета. Это была первая книга Л. С. Клейна.]

7. On archaeology theory: Who's who in setting the agenda? – Current Anthropology (Chicago), vol. 37, 1996, no. 2, p. 366 – 348.

8. Das Phänomen der Sowjetischen Archäologie: Geschichte, Schulen, Protagonisten. Übersetzt von D. Schorkowitz unter Mitwirkung von W. Kulik. Berlin, Peter Lang, 1997 – перевод книги, приведенной здесь в списке под № 3, на немецкий..

9. Заповеди участникам археологического семинара Л. С. Клейна (годы чеканки 1964 – 1995). – Stratum plus (Санкт Петербург – Кишинев – Одесса), 1999, № 3: 389.

10. Генрих Шлиман в Петербурге. – Шлиман, Петербург, Троя. Каталог выставки в Государственном Эрмитаже, Санкт-Петербург, 19 июня – 18 октября 1998 года. Санкт-Петербург, Славия, 1998: 8 – 15.

11. Миграция: археологические признаки. – Stratum plus (Санкт-Петербург – Кишинев – Одесса), 1999, № 1: 52 – 71.

12. Критический комментарий Л. С. Клейна к заповедям С. Велиндера. – Stratum plus (Санкт Петербург – Кишинев – Одесса), 1999, № 3: 390.

13. Афоризмы о науке. – Stratum plus (Санкт Петербург – Кишинев – Одесса), 1999, № 3: 391.

14. Каталог кораблей: Структура и стратиграфия. – Stratum plus (Санкт-Петербург – Кишинев – Одесса), 2000, 3: 17 - 51.

15. Введение в теоретическую археологию. Книга I. Метаархеология. С.-Петербург, Бельведер, 2004, 472 с. [Несколько расширенное издание книги, вышедшей в 2003 г. на английском языке под названием «Metaarchaeology» в Копенгагене. Книга представляет собой в значительной части соединение и переработку ряда статей по теории, выходивших в 70-е – 90-е годы].

16. Анатомия Илиады: начало дискуссии. – Вестник древней истории, 2004, 3: 207 – 214 [Это отклик на критические замечания, содержащиеся в рецензии В. В. Цымбурского и В. В. Файера на книгу «Анатомия Илиады».]

17. Культура, первобытный примитивизм и концлагерь. – Культура и глобальные вызовы мирового развития. V Международные Лихачевские научные чтения (Конгресс петербургской интеллигенции). 2005: 11 – 14.

18. Спор о варягах. Санкт-Петербург, Нестор-История (в печати). [Книга, написанная в 1960 г. и подготовленная к печати со многими дополнениями и комментариями в 2006].

19. История археологического мышления. Санкт-Петербург, издательство Санкт-Петербургского университета (филологический факультет). 2006 - в печати.

20. Дорога сокровищ. Записки археолога. – газ. «Ленинградский университет», февраль – март 1971, № 16, 17, 20, 21.

21. Аки обре. – газ. «Ленинградский университет», март 1972, №№ 6, 7, 9 и 10.

22. Тень похищенного золота. – газ. «Смена» за 10 октября 1990 г. № 236 (19686): 4.

24. Археолог: детектив и мыслитель. Сборник статей, посвященный 77-летию Льва Самуиловича Клейна. Отв. ред. Л. Б. Вишняцкий, А. А. Ковалев, О. А. Щеглова. Санкт-Петербург, изд-во С.-Петербургского университета, 2004.

25. Буровский А. М. 2004. Неклассическая и постнеклассическая археология. – Археолог: детектив и мыслитель. Санкт-Петербург, изд. С.-Петербургского университета: 167 – 181.

26. Формозов А. А. 1995. О книге Л. С. Клейна ”Феномен советской археологии” и о самом феномене. – Российская археология, № 3, с. 225 – 232.

Из письма канадскому профессору Брюсу Триггеру (25 августа 2005):

[ В работе над историей мировой археологии я обращался к видным археологам за их автобиографическими материалами и в ответ, особенно в переписке с Брюсом Триггером, считал уместным делиться сведениями о своей жизни: Брюс Триггер, придерживающийся западного марксизма, также историограф археологии, и я связан с ним длительным сотрудничеством. ]

Ваше любезное письмо побуждает меня обратиться к собственным корням. Я не могу проследить свое происхождение по документам столь глубоко, как Вы, но семейные легенды, передававшиеся устно, кое-что поведать могут. Мои далекие предки (с отцовской стороны) были балагулами. Балагýла – это еврейский ямщик. То есть это кучер, обладавший тройкой лошадей и кибиткой, и возивший пассажиров между городами, от города к городу. [Филологи говорят, что от этого названия профессии происходит русский глагол «балагурить», поскольку ямщик обычно занимал пассажиров досужими байками и, уставая от долгого одиночества, был охоч поговорить.] Мои предки ездили по маршрутам между Варшавой, Москвой и Петербургом. Семейное предание рассказывает, что в 1812 г., когда они ехали из Варшавы в Москву, они повстречали на пути отступавшие и замерзавшие войска Наполеона. И дрожащие от холода солдаты спрашивали: «Jud', ist es noch weit nach Petersburg?» (нем. «Еврей, далеко ли еще до Петербурга?»). Я поначалу рассматривал это как досужие байки, вымыслы: почему до Петербурга, когда это была смоленская дорога, [по которой войско Наполеона отступало из России], и почему они обращались по-немецки?! Но позже я узнал, что в составе армии Наполеона было много немецких войск, а чтобы не посеять панику, Наполеон, уходя из Москвы, отдал приказ не об отступлении, а о наступлении на столицу России – Петербург! [Балагула вряд ли это мог знать,] так что легенда, видимо, отражает правду!

Из интервью «Европейскому археологическому журналу» (К. Кристиансен) 1991:

КК. Разрешите начать с вопроса о ваших семейных корнях.

ЛК. Семья моя еврейская, но очень русская. Уже три поколения разговорный язык в нашей семье – русский, и это мой родной язык. Мой дед владел заводиком. Он жил в Варшаве и в начале Первой мировой войны переселился в Белоруссию, в Витебск, город, откуда происходит Шагал. Другой мой дед был оптовым купцом первой гильдии. Он был очень религиозным, тогда как первый дед (с отцовской стороны) нет. Отец мой был врачом, директором больницы, а мать была хирургом, очень известным в городе. Во время [Отечественной] войны они были оба на фронте, а после войны поселились в Гродно, Белоруссия. Сестра моя тоже хирург. Она на десять лет старше меня и еще работает. Мой брат – профессор истории в Гродненском университете. Такова моя семья.

Из интервью чикагскому журналу «Каррент Антрополоджи» (Т. Тэйлор) 1993:

ТТ. Расскажите мне немного о Вашей семье – это российские евреи?

ЛК. Я не особенно чувствую себя евреем. Свое еврейство я ощущаю только когда наталкиваюсь на барьеры со стороны властей. В семье у нас не разговаривали ни на идиш, ни на иврите, и у нас не было иудейской религии.

ТТ. Это была семья «буржуазных интеллигентов»?

ЛК. Мой дед владел заводом, а мой другой дед был очень богатым коммерсантом – купцом первой гильдии, разумеется, он был экспроприирован. Мои родители были оба врачами. [В Гражданскую войну] отец мой[, окончив университет,] вступил в армию Деникина, то есть был на стороне белых; после их поражения он стал красным - бригврачом в армии Тухачевского. [В годы репрессий] он сохранил себе жизнь благодаря тому, что писал в каждой анкете, что был деникинским офицером, но никогда не упоминал, что был красным генералом – все его соратники были ликвидированы, потому что они были с Тухачевским, [а еще раньше – с Котовским]. Во Второй мировой войне он участвовал как [майор, затем] подполковник, а моя мать была хирургом на другом фронте.

Дед с отцовской стороны, при рождении получил имя Симона, но в детстве сильно болел и ему для исцеления дали «сильное» имя Вульф (на идиш – «волк»). Так он стал Симон-Вульф. Отчество – Шлеймович (Соломонович). Роста он был маленького, оправдывая свою фамилию (Клейн – по-еврейски, как и по-немецки – «малый»), но был очень сильным. Жил в Варшаве. К его времени род обеднел и в детстве дед был почти беспризорником.

Дружил он с поляками, русскими и казаками, стоявшими в городе. Был заводилой компании. Любил полакомиться ветчиной (свинина!), не забывал и выпивку. Однажды в большой иудейский праздник (кажется, это был Судный день), когда все синагоги закрыты и там обитает только Бог, деду пришло в голову использовать именно синагогу для веселого пикника. Со всей компанией они проникли в запертую Хоральную Варшавскую синагогу через печные трубы и расположились на полу с выпивкой и ветчиной. Пока из синагоги доносился легкий шум, верующие евреи относили это за счет возможного присутствия Бога, но когда Бог стал петь «Шумел камыш» и притом нестройным хором, в синагогу стали ломиться. Участники веселья стали выскакивать через трубу, в спешке перемазавшись в сажу, а дед, как капитан, покидал свой корабль последним, и его засекли.

Результатом было то, что на деда наложили «херем», то есть анафему (ведь пришлось заново освящать синагогу), а иудейская анафема отличается от православной большей конкретностью: каждый встречный иудей должен ударить проклятого камнем. Ну, от средневековых норм осталось мало, их соблюдали уже только формально: достаточно поднять и бросить в отлученного песчинку. Но, во-первых, это всё равно неприятно, а во вторых, могут найтись и фанатики, желающие бросить что-либо и потяжелее. Поэтому деду пришлось срочно бежать из Варшавы. Он ушел на четыре года в армию, дослужился до ефрейтора, а вернувшись вел себя скромно.

Нанимался рабочим на конфетную фабрику, и хозяин предложил поступавшим есть шоколадные конфеты, сколько угодно, только не выносить. Все набросились (и скоро получили отвращение к шоколаду), но дед взял только одну конфетку и отказывался брать еще. Хозяин принял всех, кроме деда. Тогда тот устроился на металлообрабатывающий заводик, изготовлявший бронзовые люстры и скульптуры. Через несколько лет он стал мастером, а еще через несколько вместе с другим мастером, немцем, они откупили завод у хозяина. Прошло еще немного времени, и дед выкупил долю этого немца и стал единственным владельцем.

В 1914 г., когда немецкие войска наступали на Варшаву, оттуда началась эвакуация: университет переехал в Ростов-на-Дону, гидрологический институт – в Новочеркасск (где они и остались насовсем), а дед получил от царской власти два вагона для эвакуации своего завода, и перевез его в Витебск. Там он купил двухэтажный дом с большим садом у вдовы вице-губернатора на Гоголевской улице, где мы и жили до Отечественной войны. Дед не стал дожидаться экспроприации, а подарил свой завод советскому государству и был назначен первым директором. Соответственно, нас не выселили из вице-губернаторского дома, а только уплотнили, и отняли большой сад, который быстро пришел в негодность. Как, впрочем, и завод после ухода деда на пенсию. Дед еще долго промышлял изготовлением люстр в своей маленькой мастерской.

От выпивок отказался еще в молодости, от курения – в старости.

Когда отлученный от церкви дед женился (на Эстер Гутфройнд), с нею порвали все ее родственники, так что ни со стороны деда, ни со стороны бабки у меня родных нет. Утратила веру и бабушка. Никаких обрядов в этой семье не соблюдали. Ни в православие, ни в протестантизм не переходили, формально так и остались иудеями, но только по документам. Отец при рождении получил три имени: Самуил-Соломон-Станислав (два библейских, одно польское). Звали его дома по третьему имени. Это и обусловило мое отчество – Станиславович. Но когда только начался крен государственной власти в сторону антисемитизма, я, к тому времени вошедший в совершеннолетие, из чувства протеста изменил отчество на Самуилович. Имя младшего брата отца было Леон (польское), он рано умер, по нему и меня назвали. Но, говорят, паспортист, сказал: «Нет такого имени. Как это по-русски будет?» Ему ответили: «Лев». Он обрадовался: «Вот так и запишем». Вообще-то в еврейской среде русское имя Лев стало очень популярным после того, как Лев Толстой высказался против погромов, поэтому мои не сопротивлялись.

О клейновском роде стоит еще добавить, что, насколько хватит памяти, в этом роду рождались только мальчики. У деда были только братья и двое сыновей, у отца тоже двое сыновей, у брата тоже двое сыновей, и у каждого из сыновей – только сыновья. Медики знают такую генетическую закономерность, она как-то связана с лысиной у мужчин, и действительно, почти все в роду лысые. У меня была старшая сестра Серафима, но она в семье приемная: это мамина племянница, родители которой умерли, когда она была младенцем.

Отец, который смолоду не пил и не курил, поступил еще до революции в Варшавский университет (тогда российский), причем поступал при процентной норме для евреев, впрочем, довольно большой (10%), а так как он учился в гимназии средненько, то прошел из 510 человек 51-м (цифры я могу и напутать), то есть последним (это я помню точно). Распределение же на факультеты шло не по желанию, а по разнарядке в соответствии с успехами при сдаче, поэтому попал он не на медицинский, куда хотел, а на юридический. Но тут подоспела эвакуация в Ростов, куда не все студенты поехали, а отцу повезло ехать в одном купе с ректором. Он и выпросил перевод. Окончил он уже Ростовский университет по медицинскому факультету, и сразу поступил в военную кавалерийскую школу. Весь выпуск этой школы поступил в Добровольческую армию Деникина, где отец оказался медиком в офицерском чине. Так он стал белым офицером.

В 1920 г. дед, уже сообразивший, что советская власть – это надолго, и подаривший свой завод государству, дал знать об этом отцу через линию фронта, и отец не стал бежать с белыми за границу и с Врангелем в Крым не ушел, а последовал призыву главнокомандующего красных Троцкого к «военспецам» и перешел на сторону Красной Армии. Попал он в дивизию Котовского в особую курсантскую кавалерийскую бригаду, где был бригврачом, носил в петлице ромбик, то есть имел чин, по-нынешнему, генерал-майора. Бригада воевала на Тамбовщине.

Когда отец вернулся с Гражданской войны в Витебск, он познакомился с семейством Рафальсонов, очень богатым и многочисленным, откуда и происходит моя мать Ася Моисеевна. Дед Моисей Рафальсон был купцом первой гильдии, вел оптовую торговлю зерном. Ему принадлежала в Витебске половина Вокзальной улицы. Купцами были и его сыновья. Только один сын, старший, Юрий (Иуда), был членом РСДРП с 1905 г., хранил в доме подпольную литературу и, когда пристав с полицейскими приходили делать обыск, дед выходил им навстречу с чаркой водки на подносе, под которой лежала крупная купюра. Пристав выпивал, наставлял деда приструнить сына, и все уходили, а дед устраивал разнос Юрию. Именно этот сын умер в 1917 г. от тифа вместе с женой, и новорожденная дочь воспитывалась вместе с моей матерью, а потом у нее. Мать была в семье восемнадцатым ребенком (младшим), но лишь тринадцатым выжившим. Она училась в Первом медицинском в Петрограде и была красавицей, дружила с Лилей Брик, подругой Маяковского, играла на рояле, увлекалась танцами. У нее был очень завидный жених, и свадьба планировалась сразу по окончании вуза.

Отец-то был низеньким, лысым и некрасивым. Тем не менее он сумел покорить ее сердце за три дня и, можно сказать, похитил ее из дому, потому что дед Моисей был чрезвычайно религиозным и вся родня была в ужасе от перспективы породниться с «проклятым» семейством. Кроме того Рафальсоны были знатного рода, возводившего свое происхождение к левитам (деду Моисею, даже когда он был еще юным и бедным, предлагали в синагоге прочесть отрывок из торы первому), а дед Клейн, хотя и фабрикант, – из низов. Еще долго дед Моисей не признавал меня за внука и не появлялся у Клейнов. А когда уже при резко изменившихся порядках оба рода, наконец, примирились и для этого меня подвергли всем положенным обрядам, а потом и младшего брата, в доме у Клейнов завели специальный шкаф с посудой для визитов деда Моисея (чтобы он не осквернился от «не кошерной» пищи и посуды). Дед Моисей, которого я помню высоким стариком с окладистой седой бородой, милостиво соглашался сидеть за столом, сажал и нас на колени, но ничего не ел, а только доставал из кармана конфеты. Позже, когда у него отняли всё и лишили всех прав (была такая категория в советской жизни - «лишенцы»), его с женой выслали в Тверь, где он и умер.

Как я уже говорил, дед Клейн избежал резкой экспроприации и еще долго сохранял прежний образ жизни, постепенно ужимая размах. Сокращался штат прислуги – сначала были садовник, кучер, кухарка, горничная и няня. Под конец осталась только наша няня Женя, Евгения Демидовна Мудракова, которая стала членом семейства и уехала с нами в эвакуацию в 1941. Она там и осталась, поскольку вышла замуж.

Я где-то читал, что творческие способности дети наследуют обычно не от отца, а от матери (то есть что большей частью эти гены содержатся в хромосоме х, передающейся только по женской линии). Если у меня есть какие-то способности такого рода, я думаю, что они у меня действительно от матери. От отца я мог унаследовать организаторские способности, волю, но музыкальные и прочие творческие дарования – от матери. Она всегда блестяще училась (на одни пятерки), очень много знала и была не только известным хирургом, но и любимым преподавателем. У отца характер был угрюмый и нелюдимый, а мать везде была душой компании. В роду Рафальсонов вообще много заметных людей - профессора, математики и музыканты.

Мой двоюродный брат Саша Рафальсон окончил сельскохозяйственный вуз по тракторам, во время войны был танковым офицером (награжден двумя орденами Отечественной войны и Красной звездой), после войны стал руководить секретным конструкторским бюро (изобретал какие-то приборы для спутников) и стал лауреатом Госпремии (то ли Ленинской, то ли Сталинской, уж не помню). Но Хрущев издал приказ – всех, у кого сельскохозяйственное образование, вернуть в сельское хозяйство. Сашу, с его тракторным образованием, да еще и еврея, быстренько сняли с руководства конструкторским бюро и направили в Ленинградскую область главным инженером МТС (Машинно-тракторной станции, то ли Сиверской, то ли Будогощской – не помню). Конструкторское бюро перестало делать изобретения, а сельское хозяйство так и не было спасено. Эти бессмысленные ограничения преследовали оба наши рода постоянно и, слава уж не знаю какому богу, безуспешно.

Детство у нас с братом было очень благополучное и трудовое. Мы отлично учились, и нас дома не приходилось понуждать. Если случалась четверка или тройка, то дома все только делали сочувственное лицо и тихо говорили между собой: «Не трогайте его сегодня, у него неприятности в школе». Этого было достаточно. Дома все учились и все сдавали экзамены: сестра с подругами, мать (ей пришлось второй раз проходить курс мединститута, так как первый раз она его не окончила из-за нашего появления на свет). Хуже было другое – что нас отдали в музыкальную школу по классу рояля (дома стояло пианино), а это означало ежедневные упражнения, гаммы и арпеджо, по три часа в день. В довершение всего у нас оказалось дарование. По музыке я продвигался очень быстро, из первого класса сразу в третий, а из пятого, минуя шестой и седьмой сразу в училище. И я и брат выступали на концертах, я под конец уже играл Вторую Венгерскую рапсодию Листа и с симфоническим оркестром - «Прощальную» симфонию Гайдна. Из нас стали делать вундеркиндов – приучали к славе, аплодисментам. В городских газетах появлялись наши фотографии. Моя учительница по музыке, немка Евгения Романовна Шуман была в каком-то родстве с композитором Шуманом, а сама была ученицей Рубинштейна. Была она маленькой, худенькой, очень старой и нервной, с рыже-пегой челкой. Вечно укутанная в шаль, она сидела рядом и, когда мы ошибались, больно толкала острым кулачком в бок. Общего языка с ней не находилось. У нас практически исчезало детство, таяла всякая самостоятельность. А главное, я чувствовал, что это не мое призвание.

В конце концов я поднял семейный бунт: на одном концерте захлопнул крышку рояля и ушел со сцены. Мать была в слезах, очень горевала, но больше в музучилище я не пошел. По моему примеру бросил музыку и брат Борис («Левке можно, а мне нельзя?!»). Я не жалел об этом, а он жалел (у него потом оказался чудесный бас, и он пел и сочинял музыку очень классно, но лишь на досуге).

В обычной школе мы учились тоже. Школа была белорусская. Дело в том, что русская школа находилась напротив через улицу с трамвайными линиями, а белорусская – рядом с домом, на этой стороне. Вот нас и отдали безопасности ради в белорусскую. На русском мы говорили дома, белорусский знали так же хорошо, как русский, благодаря школе, а идиш слышали у соседей. Дома, если дед с бабкой хотели поговорить между собой так, чтобы мы не понимали, переходили на польский. Однако скоро сообразили, что польский нам всё более доступен, поэтому для конспирации употребляли еврейские слова. Так, например, они нередко говорили о ком-то, кого называли «дер газлон» (злодей), - мы были дети достаточно умные, чтобы догадаться, что речь идет о Сталине.

Неприятно поражала запуганность взрослых. Когда я заводил с кем-нибудь речь о политике, мой осанистый отец косился на стены и немедленно начинал петь что-нибудь бравурное, чтобы заглушить мой голос. Мама иронически комментировала: «Он уже поет». Иногда он нервно пел и без всякого повода: видать, его пугали собственные мысли. Я ловил себя на том, что и сам приучаюсь напевать, когда мысли уходят в опасную сторону, и сердито обрывал мелодию: уж мыслить-то я хотел без ограничения.

Из интервью чикагскому журналу «Каррент Антрополоджи» (Т. Тэйлор) 1993:

ТТ. А что происходило с Вами в военные годы?

ЛК. Я был эвакуирован и учился в школе в Йошкар-Оле, столице Марийской автономной республики, за Волгой. Тогда я впервые вступил в конфликт с КГБ. Я был президентом подпольной организации школьников, которую мы назвали «Прометей». Мы не могли понять, почему война идет против немецкого народа, тогда как в соответствии с нашей интернациональной идеологией она должна вестись только против фашистов. Наши цели были тривиальными, но вполне достаточными чтобы обеспечить нам суровое наказание, а советское право [на практике] не имело ограничений по возрасту. [В школе] мы заучивали поэмы Пушкина о «вольности», свободе, с либеральными и революционными идеями, но советская практика была совершенно противоположной. Подражая Пушкину и Лермонтову, мы сочиняли свободолюбивые стихи.

ТТ. Так что в плане культуры это было очень по-русски.

ЛК. Вероятно. Когда нас открыли, в 1944, как республиканский министр госбезопасности, так и республиканский секретарь партии участвовали в расследовании, лично беседовали с нами. [Наказания нам не было.] Мы должны были бы отправиться в лагеря – даже дети младшего, чем мы, возраста получали по 10 – 15 лет заключения. [Отношение властей к нам выглядело очень гуманным.] Но, как я сейчас понимаю, министр и секретарь заботились не о нашей судьбе, а о своей собственной, потому что они раскрыли нашу организацию только после года ее существования, [и могли бы получить по шапке от московского начальства за нерасторопность]. Так что они решили трактовать ее как детские игры. [Нас усердно уговаривали, что всё это глупо и несерьезно, а мы гордо отстаивали серьезность наших намерений. Комсомольскому начальству поручили перевоспитывать нас идеологически,] но мы надолго попали под надзор КГБ.

Несмотря на ранний интерес к наукам, нелады мои с властями предержащими начались со школьной скамьи. Несмотря? Скорее именно благодаря интересу к школьным предметам мы остро чувствовали противоречия эпохи. С одной стороны, нас воспитывали на вольнолюбивых стихах Пушкина и на звонких лозунгах революции, а с другой — требовалось раболепное поклонение вождям и карался любой помысел о свободе. …

В школе мы с приятелями наладили выпуск стенгазеты «ПУП» — расшифровывалось: «Подпольный Усмиритель Педагогов». Шум был страшный, дошло до обкома партии: слово «подпольный» всех напугало. Списали на малолетство. Дальше — больше: компания была бойкая. Ныне почти все эти друзья детства — профессора, доктора наук [(Олег Птицын - физик, мой брат Борис - историк, и т. д.), один ушел в артисты, стал известнейшим киноактером и режиссером - это Ролан Быков. Помню его головастым мальчиком маленького роста, с большими серьезными глазами. Никаких актерских дарований я за ним не знал, но мальчик был живой и умный, иначе бы мы, старшие, его в свою компанию не взяли бы. Правда, моим одноклассником был его старший брат Гера, это и поддерживало принятие Ролки в компанию. (Германа Быкова я уже взрослым несколько раз встречал, когда он приезжал в Ленинград. Он стал военным медиком. С Роланом связь оборвалась – когда он стал знаменитым, навязываться в друзья не хотелось).]

В старших классах (8-9) мы организовали тайное общество «Прометей», выпускали рукописный журнал с вольнолюбивыми статьями и стихами. Я был президентом общества. На сей раз для разбора нашей деятельности нас пригласили на закрытое заседание секретарей обкома в присутствии республиканского министра очень компетентного ведомства. Как мы тогда избежали тюрьмы — ума не приложу! И за меньшие прегрешения наши сверстники уходили на Колыму. Скорее всего, нам помог страх местного начальства за себя: нас «разоблачили» лишь после того, как мы сами распустили организацию [хронологическая неточность, дальше я изложу точнее]. Если счесть ее серьезной, то, выходит, местные органы ее прошляпили? Вот и квалифицировали все как озорство, детскую игру. Но ходил я под надзором долго.

Помню незадолго до войны через Витебск непрерывно шли войска на запад. Видимо, либо мы собирались напасть на дружественную нацистскую Германию, либо готовились к ее нападению. И всё-таки оказались не готовы. 22 июня 1941 г наше семейство паковалось, чтобы ехать на дачу. Был заказан грузовик. Когда по радио неожиданно было объявлено, что сейчас выступит Молотов, папа мрачно сказал: «Ну, всё. Распаковывайтесь». Все поняли: это война. А дед рассудительно поправил отца: «Подождите. Не стоит распаковываться». Он помнил эвакуацию в Первую мировую. Действительно, вскоре встал вопрос об эвакуации, причем без отца и матери – они были мобилизованы: отец в первый же день войны, мать – на второй.

У моей сестры был жених Аркадий Хазанов, военврач, сын известного адвоката, очень на него похожий – высокий, полный и чрезвычайно эрудированный. Оба они, отец и сын, обладали феноменальной памятью. Стоило при Але (Аркадии) упомянуть, скажем какой-нибудь городок, как тотчас почти автоматически следовало его краткое описание из энциклопедии Брокгауза и Ефрона наизусть – столько-то тысяч жителей, столько-то заводов, церквей, мельниц и т. д., железная дорога открыта в таком-то году. Присутствовавший при беседе отец, Николай Маркович, разглаживал свисающие усы и, подождав несколько секунд, с укоризной (за упущение) дополнял: «На открытии присутствовал великий князь Николай Николаевич» или что-нибудь подобное. Свадьба сестры с Алей намечалась на осень. Но сразу по объявлении войны они побежали в ЗАГС и расписались. Аля тотчас уехал в свою часть (по окончании войны он был начальником Рижского госпиталя), а сестру тоже мобилизовали – она ведь уже окончила институт и была хирургом, как мать.

Немцы продвигались неимоверно быстро. Витебск ведь на восточном конце Белоруссии, у самого стыка с РСФСР, но уже через неделю стало ясно, что немцы вот-вот ворвутся в город. Упакованные чемоданы и тюки почти не пригодились. Брать с собой пришлось совсем не те вещи и лишь самое необходимое.

Мы уезжали в эшелонах, товарными вагонами, и наши эшелоны продвигались в глубь страны перед самым отступавшим фронтом, медики были недалеко от нас, так что связь с родителями сохранялась. Под Волоколамском мы задержались, там были суровые бои, потом нас отправили в Егорьевск и выгрузили, там мы застряли надолго, а отец получил приказ в случае окружения оставаться в Москве и отбыл в Москву. Это были дни знаменитой московской паники, когда все, кто мог, бежали из Москвы. Наконец, нас, семьи военнослужащих, снова погрузили в эшелоны и повезли на восток, не сказав куда. Ехали недели две.

Привезли нас в Йошкар-Олу, тогда деревянную, за Волгой. Срубные дома, деревянные мостовые по бокам земляных улочек. Там я поступил в школу, год проучился в восьмом классе. Школа была эвакуирована из Ленинграда, состав учителей был очень сильным, некоторые были кандидатами наук, немецкий преподавал профессор-немец. Особенно нас увлекала своими уроками историчка Гертруда Исааковна Ивянская. Она, казалось, не прилагала никаких усилий к тому, чтобы удерживать внимание, но в классе стояла напряженная тишина, и мы внимали ее тихому голосу, как завороженные. Она рассказывала о событиях истории так, как будто они произошли только что по соседству, и она лично знакома со всеми героями. К тому же речь ее была интеллигентна, без всяких скидок на наш возраст, и это подкупало больше всего. Мы старались отвечать без запинки и лаконично уроки по истории, чтобы осталось побольше времени на ее рассказ по новой теме.

Я был в числе первых, но вряд ли первым: у нас был очень сильный класс – всё дети ленинградских сотрудников Академии наук, эвакуированных в Йошкар-Олу. Если ты не мог свободно читать на одном-двух иностранных языках, на тебя смотрели с сожалением. В такой обстановке – дух вон, а языками овладевали. Блистал эрудицией и знанием языков Олег Птицын, впоследствии профессор, один из руководителей Института высокомолекулярных соединений Академии наук. Братьев Германа и Ролана Быковых я уже называл – Герман (мой одноклассник) впоследствии военный врач, Ролан – младше на год или два – впоследствии знаменитый актер и режиссер. Старше нас двумя годами учился Сережа Яхонтов – впоследствии известный китаист. Это был наш круг общения.

На уроках литературы многие выступали с интересными сочинениями, вне уроков писали стихи. Я также был в числе тех, кто старался не ударить в грязь лицом на уроках русской литературы. Писал и сам стихи, интересовался книгами по технике стихосложения. Помню, написал длиннющую поэму, вдохновенно прочел ее Олегу Птицыну, но по дороге от него домой в снежную пургу потерял листочки. Очень горевал, но каково же было мое изумление, когда назавтра Олег продиктовал мне ее дословно! Память была не хуже, чем у моего шурина Аркадия Хазанова.

Сохранилось мое сочинение того времени (восьмого класса) по русской литературе – «Игорь и Святослав». Это образы из «Слова о полку Игореве». Моим побуждением было открыть, кто является автором этого произведения. Вообще работа построена на сравнении образов «Слова» с образами тех же героев в Ипатьевской летописи. Сопоставляя «Слово» с летописью, я пришел к предположению, что автором мог быть Беловолод Просович, от которого Святослав Киевский, по Ипатьевской летописи, узнал о поражении Игоря. Имя у этого монаха или дипломата - западнорусского звучания, и это согласуется с заметным галицко-волынским вкладом в «Слово». Таким образом, я проделал этот опыт исследования в 1943 году, за четверть века до Рыбакова, но, разумеется, на школьном уровне, и уже тогда я разошелся с Рыбаковым (у Рыбакова автором «Слова» стал боярин Петр Бориславич).

Летом я поступил в пригородный колхоз, чтобы прокормить стариков и младшего брата. Учился обихаживать лошадей, запрягать их в плуг или борону, пахать и бороновать. Помню, первая запряжка мне не удалась. Вроде, сделал всё, как мне показывали. Но лошадь как-то дернула кожей – и вся сбруя с нее свалилась (отец, старый кавалерист, при рассказе об этом очень смеялся). Пока приспособился пахать, прошло немало времени. Это оказалось чрезвычайно трудно, нажимать на рукояти нужно с большой силой и сноровкой. А зимою снова в класс.

Вот тут и произошли описанные «политические» события. Брат недавно напомнил мне, что вызовов в республиканский комитет партии было два: на первом нас принимали ласково и даже накормили обедом (с булочками и пивом, которое мы пробовали первый раз в жизни), порекомендовали продолжать выпуск журнала, только выправить его курс. Но следующий выпуск рассердил наших непрошенных покровителей окончательно, и нашу организацию прикрыли. А я вышел из нее еще до выпуска этого последнего номера, сочтя эту затею слишком детской.

Я тогда подумал, что упреки партийных идеологов, стремившихся нас перевоспитать, были в общем-то верны: отвергая марксизм как идеологию, мы по-настоящему марксизма и не знали. Ничего из классиков марксизма не читали. Я начал читать. Мне посоветовали начать не с Маркса и Ленина, писавших сложно, а с Энгельса и Сталина. Я так и поступил. И что же? Сталинское изложение пленило меня стройностью и ясностью мысли, силой аргументации. Да еще за этими строками как бы звучал в моих ушах привычный глуховатый и хитроватый голос Иосифа Виссарионовича… В моей биографии начался период моего юношеского увлечения марксизмом. На фоне победоносного приближения конца войны и союза с Англией и Америкой жертвы казались мне правомерными, а ошибки и издержки естественными. Словом, в это время я был почти готов совершать глупости, которые столь широко охватывали массы народа…

Слава богу, этот период был коротким. Но об этом дальше.

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: