Сдам Сам

ПОЛЕЗНОЕ


КАТЕГОРИИ







Начало работы в Университете





Из интервью «Европейскому археологическому журналу» (К. Кристиансен) 1991:

ЛК. … Мой прежний учитель Артамонов рекомендовал меня в аспирантуру Ленинградского университета, я был принят и пребывал в ней с 1957 по 1960 гг.

КК. А после этого Вы стали преподавателем?

ЛК. Нет, после этого я стал безработным снова на полтора года. А потом уже Артамонов сумел устроить для меня место на кафедре и я вошел в состав преподавателей, где оставался двадцать лет. Я всё еще был persona non grata, так что мне не давали высокого поста. (Клейн никогда не был профессором. – КК. [Клейн стал профессором, но уже после этого интервью.])

Из интервью журналу «Каррент Антрополоджи» (Тимоти Тэйлор) 1993:

ЛК. …Артамонов сказал мне, что рассматривает меня как своего наследника на кафедре и [(это уже значительно позже)] что мне для этого придется вступить в партию.

ТТ. Так Вы были всё-таки в партии?

ЛК. В партии я никогда не был – ни я, ни мой отец.

Воспоминания (2006):

Зачисление в штат. Как я уже сказал, по окончании аспирантуры я полтора года ходил без работы и без прописки. Во время аспирантуры я был прописан где-то в общежитии, но эта прописка кончилась. Лекции на кафедре я уже читал, но «на общественных началах» – без оплаты и без официального оформления моего курса в бумагах. Официально его как бы и не было. Меня тоже. Я был теневым преподавателем (как, впрочем, и сейчас: я опять читаю лекции на кафедре бесплатно и вне расписания, но в качестве известного профессора. Студенты посещают эти занятия из чистого интереса: экзамена или зачета по моему предмету нет).

Наша старшая лаборантка Антонина Владимировна Давыдова, сидевшая уже много лет на своей ставке, глядя на меня говорила: «Лева, ну что вы маетесь! Без работы, без прописки… Уезжайте в свое Гродно, там где-нибудь в вузе или музее и пристроитесь. Вы поставили перед собой недосягаемую цель. Перед вами стена. Вы ее не прошибете. Послушайте доброго совета…». Добрый совет был не без некоторых задних мыслей. Я всё-таки был для Антонины Владимировны конкурентом. Она защитила диссертацию и по справедливости была первым претендентом на место преподавателя на кафедре. Она это место выстрадала. «Вы никогда не будете работать на кафедре», - жестко говорила Антонина Владимировна.

Но когда я ее слушал, я уже знал, что место для меня почти готово.

Артамонов добивался для меня ставки ассистента. Для этого ему пришлось делать специальный доклад на партбюро. Правда, в начале 1960-х еврейская тема уже потеряла прежнюю остроту, хотя еще сохранялась. Но вдобавок я был еще и беспартийным. Артамонов объяснял на партбюро, что благодаря знанию языков и специфике образованности Клейн может читать практически всё, что ему поручат. Кафедра маленькая, преподавательский состав – раз-два и обчелся, а программа обширная. Денег же на приглашение преподавателей-почасовиков со стороны нет. В таких условиях очень важно иметь в штате универсала, который сможет читать на хорошем уровне всё, что потребуется. Другие, кто на примете, узко специализированы, хорошо читать будут только что-то одно, а тут такая широта интересов и знаний – то, что нужно!

Члены партбюро чесали в головах, но полагаю, что решающим был голос замдекана Виктора Ивановича Саранкина. На его плечах лежали учебный план, расписание, и неспособность закрыть пробелы была его головной болью. А он был человеком очень влиятельным на факультете. По должности заместитель декана был обычно чем-то вроде резидента КГБ на факультете (при наличии и специального уполномоченного от КГБ, который, однако, сидел где-то в Первом отделе ректората и приходил в кабинет замдекана только для индивидуальных бесед с сотрудниками). Во всяком случае, все недоразумения с КГБ улаживались через замдекана. Так или иначе, резолюция партбюро была в мою пользу. Ставку выделили, и она была отдана мне.

Однако зачисление было не столь легким. Начальником отдела кадров Университета (тоже сугубо кагебешная должность) десятилетиями был маленький замухрышка Катькало, кривоногий и головастый. Он был ревнителем сталинских порядков и терпеть не мог евреев. Месяц шел за месяцем, а он всё не оформлял меня в штат. Рука не поднималась. Всё надеялся: а вдруг одумаются, вдруг я совершу какую-нибудь оплошность, и можно будет переиграть всё назад.

Под разными предлогами приказ не оформлялся. Наконец, ректор Александров написал Катькало такую бумажку: «Подготовить приказ о зачислении и подать мне на подпись к …» – и стояло число. Ослушаться было невозможно. Приказ был подписан.

Но прописки у меня по-прежнему не было. Мне выделили комнату в общежитии Университета в Петергофе, но в этот период прописать там можно было того, кто работает в Петергофе или аспиранта. Меня – нельзя. В конце 1961 г. декан отправил ходатайство в милицию, мотивируя необходимость прописки тем, что Клейн читает курсы, один из которых вообще никогда в СССР не читался, и «Университет не располагает возможностью найти среди ленинградских специалистов замену тов. Клейну в преподавании тех специальных курсов, которые он разработал и ведет». Но прописки не было, и милиция начала настоящую охоту за мной. Я жил в это время то в съемной комнате, то у друзей - Славы Доманского, Саши Грача, Миши Девятова. К ним по ночам являлась милиция, но меня не заставала: я часто менял место ночлега. Днем я звонил в милицию и говорил, что читаю лекции, у меня официальная работа, по государственному направлению, так что пусть приходят брать меня с лекций. Нет, отвечали мне, не имеем права, нам нужно застать вас непременно в постели. Да это же в ваших интересах, чтобы мы вас арестовали – университет хоть беспокоиться начнет. Университет и так беспокоился, а мне подобные стимулы были ни к чему.

Меня бы могли в принципе прописать родственники. В Ленинграде проживала тетка (жена маминого брата), но она была старушкой очень запуганной, дрожала над своей жилплощадью, и о том, чтобы меня прописать, и слушать не хотела. Впоследствии умерла, я (как единственный родственник в Ленинграде) ее хоронил, комната отошла государству. Байки о еврейской взаимопомощи никак не оправдывались. Наконец, один из приятелей, чисто русский (Виктор Поляков, поэт, работавший, как это было обычно, в котельной) сам предложил: прописывайся у меня – он жил тогда в комнате на Чайковского. Родственных связей между нами не было никаких. Районные власти придрались и не прописывали. Я посетовал в присутствии замдекана Саранкина. Он задумался, потом сказал: «Есть у меня один человечек. Я позвоню ему. Пойди с бумагами туда-то, не спрашивай ничего, просто подай бумаги на подпись. С его подписью везде примут». Так и было. Смотрели на меня несколько странно, но бумаги принимали молча и без промедления. Прописка была оформлена. Формально я стал ленинградцем – через 17 лет после моего появления в Ленинграде.

 

Первые результаты. Много лет спустя стала доцентом и Антонина Владимировна. Но до того мы с ней сработались на кафедре. Она была чрезвычайно добросовестным работником, я бы сказал, болезненно добросовестным. Ее принципиальность и раздражительность приводила к бездне мелких конфликтов, многие студенты ее боялись – даже при ней не решались заходить на кафедру. Аккуратно причесав черные волосы, в скромной чистенькой одежде, само приличие, она сидела за своим столом, выпрямившись, сжав тонкие сухие губы и широко раскрыв яркие глаза. Были у нее и свои любимчики, свои изгои. Я никогда не был ни тем, ни другим, ко мне она относилась в общем скорее недоброжелательно, однако уважала. Она безукоризненно исполняла всё, что по должности и порядочности должна была для меня выполнить. Мы любили вести долгие беседы обо всем, но прежде всего о делах кафедры. Оба мы понимали, что на кафедре из-за фактического отсутствия зава (директорство в Эрмитаже и проректорство в Университете отнимало у Артамонова всё время) полный застой, что наши две дамы – слабые преподаватели, что нужно многое менять. И, пользуясь поддержкой зава, стали потихоньку проводить одну перемену за другой.

Прежде всего нужно было отвоевать утерянные археологические предметы в программе обучения; затем добиться участия кафедры в приеме студентов; далее расширять состав кафедры и т. д. Я прорабатывал эти идеи, разузнавал возможности у зава, добивался его согласия, а Антонина Владимировна готовила бумажное оформление и, пользуясь своим многолетним опытом и неизменной аккуратностью, проводила эти бумаги по всем факультетским инстанциям. Без нее я не смог бы так быстро и с такой эффективностью всего этого добиться.

Шефу нравилась наша инициативность, и он охотно втягивался в наши игры с администрацией, даже выдвигал неожиданные для нас ходы. Из министерства прибывал очередной приказ ликвидировать такие-то и такие-то археологические курсы и ввести взамен идеологические общеисторические дисциплины. Для нашей специальности это были гибельные шаги. Мы начинали выдумывать контрмеры, а шеф говорил:

- Ничего не надо. Положим это под сукно.

- Так ведь они же потребуют отчета о выполнении!

- Вот когда потребуют, тогда и будем думать. А пока еще поживем. Вы думаете Министерство – это что-то особенное! А это обычная советская канцелярия. Пока они захотят проверить, пройдут годы.

И верно. Прошли годы, пока они вспомнили. Прибыл грозный запрос: Доложите, почему не выполняется приказ номер такой-то (скажем 12-538-bis).

Артамонов на очередном заседании сказал:

- Вот теперь подождем несколько месяцев, а потом отпишем им. Записывайте, я продиктую ответ: Ваш приказ номер 13-637-bis в архивах кафедры не обнаружен.

Прошло еще много месяцев, и мы получили пояснение: «Вы что-то напутали. Мы запрашивали не о приказе 13-637-bis, а о приказе 12-538-bis!»

Ждем еще несколько месяцев и отвечаем: «Ваш приказ 12-538-bis тоже не обнаружен. Пришлите, пожалуйста, копию». Копию ждем еще несколько месяцев, и получив ее, тоже не торопимся. Когда, наконец, тянуть дальше стало невозможно, мы уже применили наши заготовленные меры: заменили названия курсов. Вместо «Археология энеолита Балканского полуострова» объявили курс «Древнейшая история социалистических стран Юго-Востока Европы» (или что-то в этом роде). Вместо «Методы археологической интерпретации» – «Методы исторического исследования по материальным источникам» (опять же цитирую по памяти). Доложили о выполнении приказа, разумеется, ничего по сути не изменив.

С помощью моих питомцев из школьного кружка, то и дело становившихся студентами и участниками моего семинара, мы стали организовывать региональные студенческие научные конференции, потом участвовать во всесоюзных, посылая туда мощные делегации, потом организовали всесоюзную конференцию у себя. Ознакомившись с нашей учебной программой, побывав на лекциях, группа студентов Московского университета подала заявления о переводе в Ленинградский университет. Их не перевели, дело замяли, но у нас оно приобрело огласку.

Кроме того, прибывали ребята из тех университетов, где кафедр археологии вообще не было или где они были откровенно слабыми. Для этих студентов по моей инициативе была организована своеобразная стажировка. Официально ничего подобного нельзя было провести, но мы шли по неофициальному пути. Не спрашивали разрешений ни у деканата, ни у ректората. Требовались только добрая воля и снисходительность начальства там, в местном университете или пединституте. Студент II – IV курса, желающий получить подготовку по археологии у нас, сдавал у себя часть экзаменов досрочно, а часть по возвращении, приезжал к нам, и мы его устраивали в общежитии или у ребят дома. Он начинал посещать у нас только археологические лекции, но на всех курсах, причем дневные и вечерние. За полгода – год он успевал прослушать уйму археологических курсов, а затем возвращался к себе и сдавал недостающие экзамены.

За два десятилетия, что я работал на кафедре, такую стажировку у нас прошли десятки студентов из Ростова-на-Дону, Кишинева, Новосибирска, Омска, Петрозаводска, Йошкар-Олы и многих других городов. Некоторые добивались потом перевода к нам. Среди них такие известные впоследствии археологи как В. Дергачев, В. Патрушев и др.

Видя нашу успешную деятельность, шеф как-то сказал мне (это было в 1963 или 64 году): «Я стар и рассматриваю вас как своего преемника на кафедре». Что-то подобное, но менее четкое, говорилось и при моем поступлении в аспирантуру. Но теперь это было сказано ясно и конкретно. Встaл вопрос о том, что я не смогу продвигaться нaверх и стaть зaведующим, не вступив в пaртию. Когдa он мне нa это нaмекнул, я спросил: ”A Вы предстaвляете меня нa пaртсобрaнии истфaкa?” Он помолчaл, потом усмехнулся: ”Дa, не смотрится”. Вскоре, в 1964 г., перевел из Эрмитaжa нa кaфедру другого ученикa, Абрама Давыдовича Столяра, пaртийного, и никогдa не припоминaл мне, что я обмaнул его ожидaния.

 

Столяр над нами. Для Артамонова у Столяра было одно важнейшее достоинство – он был свой человек, преданный и верный. А в это время как раз на Артамонова ополчились партийные власти города, он был грубо снят с директоров Эрмитажа и лишь благодаря поддержке ректора Александрова сохранил кафедру в Университете.

Прибыв на кафедру, Столяр сразу же занял пост доцента и парторга кафедры, то есть второго лица на кафедре, и это сильно осложнило мою жизнь. К тому же он всегда был своим в семействе Артамоновых и был тогда в нежнейшей дружбе с Антониной Владимировной, так что я сразу оказался в одиночестве на кафедре. Столяр не знал о моем отказе вступить в партию ради поста заведующего (и то в дальней перспективе – у меня же еще не было и степеней). Он видел во мне только конкурента, разочарованного тем, что желанное место досталось не ему и настроенного на месть и подсиживание.

В своих мемуарах он пишет, что на кафедре вскоре по зачислении «явное недружелюбие ко мне проявила группа преподавателей ("молодых волков", как я их называл про себя) в составе: лидера Льва Клейна, энергетического детонатора – Глеба Лебедева и просто "примкнувшего" Васи Булкина» (Столяр 2001: 17). На деле всё было наоборот. Не было травли несчастного Столяра «молодыми волками». В 1964 г. Лебедева и Булкина еще не было в составе кафедры, они были студентами младших курсов, я был один и только-только организовал свой семинар, официально я был никто – беспартийный ассистент без степени (да еще с грузом кагебешного дела в архиве), а парторг кафедры, доцент и кандидат наук Столяр был всесилен и окружен союзниками. Всякое мое начинание встречалось в штыки, и мне приходилось буквально пробивать его. Всякое слово рассматривалось как намеренный подрыв авторитета парторга. Мои единственные средства защиты были профессиональное мастерство, симпатии студентов и спокойное одобрение шефа.

Всем было ясно, что Столяр – «наследный принц». В мемуарах он пишет, что «эта ситуация держала в постоянном возбуждении Л. Клейна», который так и не простил Артамонову его кадровую «ошибку» (Столяр 2001: 19). В последнем Столяр, пожалуй, прав. Я действительно был недоволен выбором шефа, считал этот выбор неудачным и никогда не скрывал это от Столяра, даже когда мы мирно и доброжелательно сотрудничали (были у нас и такие периоды). Но кандидатом на заведование я мыслил не себя, я ведь был реалистом: у меня не было ни степени, ни партийности. Если бы я мечтал о заведовании, мне бы надо было не тянуть с защитой диссертации и вступить в партию…

Столяром я когда-то восхищался как старшим товарищем, и, как я уже писал, его аспирантская работа о Мариупольском могильнике казалась мне образцовой. Но уже по дороге в Волго-Донскую экспедицию я и все мы узнали другого Столяра, тем более в самой экспедиции. Мы видели в Столяре ревностного служаку, неровного и пристрастного в отношениях с сотрудниками, придирчивого по мелочам к подчиненным, словом, по-моему – негодного к руководству. Кроме того, хоть он и был несомненно талантлив, в археологической эрудиции он был слабоват, языками не владел, для кафедры Ленинградского университета это было существенным недостатком. Но делать было нечего, решение было принято.

В этих условиях в январе 1969 г. с величайшими усилиями я протащил на кафедру Глеба Лебедева из студентов предпоследнего курса сразу в преподаватели-ассистенты (за лето в отсутствие Столяра Глеб досрочно сдал все экзамены и защитил диплом!) – кажется, это небывалый случай. На следующий год мы уже вдвоем с Лебедевым сумели провести в аспирантуру при кафедре Василия Булкина, а еще через пару лет на кафедру был принят еще один член моего семинара Игорь Дубов. Потом на кафедре стал преподавать и Леша Виноградов, тоже мой ученик. Всякий раз Столяр чинил препятствия, выдвигал других кандидатов, но успехи моих ребят были очевидны, а у него не было достойных претендентов – он вообще не умел выбирать сильных учеников, обращая всегда внимание не на способности, а на приятное обхождение и выражения восхищения и личной преданности.

Вот когда после смерти Артамонова (в 1971 г.) Столяр стал заведующим кафедрой, он действительно получил кафедру, в значительной мере настроенную против него как руководителя, причем настроенную по его вине. Но зато кафедру работящую, работоспособную, хорошо работающую. И в общем лояльную по отношению к нему – мы ведь не предпринимали никаких действий, направленных против него как заведующего. Мы лишь хотели, чтобы он не мешал нам работать. Мы относились к нему всё-таки как к наследнику Артамонова. У Артамонова были свои недостатки как заведующего, но он был сильной личностью, и поэтому кафедру удалось поднять на высокий уровень. У Столяра были свои недостатки, их было гораздо больше, и он был слабой личностью – мы опасались, что при нем кафедре не удастся удержаться на высоте. (Увы, и у нас обнаружились свои слабости – все трое моих ребят, принятых первыми, оказались впоследствии неустойчивы по отношению к алкоголю, а участие в комсомольском активе фактически приучало их к алкоголю – все заседания комсомольских верхов оканчивались возлияниями.)

Став заведующим, Столяр оправдал мои опасения. Заседания кафедры под председательством Абрама Давыдовича стали частыми и ужасающе затяжными. На заседаниях Столяр явно наслаждался ролью pater familias и никак не мог оторваться от этого самолюбования. У него было настоящее недержание речи. Мы должны были выслушивать его неимоверно словообильные выступления по всякому поводу (некоторое представление об этом дают его водянистые сочинения, а ведь они уже прошли редакторскую правку!). Воспитательную работу он сводил к длиннющим нравоучениям. Видимо, на заседаниях ученого совета факультета он был столь же словоохотлив (другие члены на это жаловались), но не столь настойчив. Ни на какие формальные нарушения вредных распоряжений он не решался. В мемуарах глухо жалуется на объявление ему "гражданской войны" «после того, как я отказался оформлять поддельные документы» (Столяр 2001: 19). Звучит страшно, но ведь речь не шла о материальных преступлениях. А советская жизнь была такой, что даже настоящие поддельные документы (например, фиктивные ведомости) приходилось оформлять каждый день, и без их оформления ни одна экспедиция не могла бы работать (ставки зарплаты рабочим были такие, что никто не нанимался). Кафедра начала терять завоеванные позиции.

Выше всего Столяр ценил в студентах и работниках скромность. Таких заботливо отбирал. За долгий срок своего заведования (31 год!) он добился своего и создал скромную кафедру.

У Столяра были и свои положительные качества. Он был в общем доброжелателен, не расправлялся с недругами, всегда готов был придти на помощь, возился со студентами, на отдыхе был шумным заводилой в компаниях, и тогда маленькие угольно-черные глазки его сверкали неподдельным весельем. На многих он производил впечатление милейшего человека. Особенно на тех, к кому он проникался любовью. Он был очень избирателен, субъективен и неровен. Антонина Владимировна была долгие годы его лучшим другом и союзником на кафедре, и вдруг дружба враз пресеклась – полный разрыв отношений. Сибиреведа Дмитрия Савинова он избрал себе в преемники и положил немало усилий, чтобы передать кафедру именно ему, а на следующий день (!) после этого они стали непримиримыми врагами - навсегда. На этом фоне наши неприязненные, но в основном налаженные и более-менее ровные отношения выглядят просто безоблачными.

 

Из письма А. А. Формозову (без даты, зима 2004):

Что касается Столяра, то хоть на кафедре мы с ним враждовали, у нас давно наладились отношения, он же стремился вернуть меня на кафедру. Но в последнее время он снова на меня рассердился – за то, что я в какой-то работе, говоря о советской археологии, не упомянул Артамонова. Ну не было надобности, я же не количество упоминаний считаю, не личностям фимиам курю, а стараюсь раскрыть тему. А Столяр сделал почитание великих учителей Равдоникаса и Артамонова культом, коего он – верховный жрец, ревностно следящий за соблюдением культа. Я почитаю Артамонова, но не безоглядно. У меня главных учителей было двое – Пропп и Артамонов, причем если с Проппом мои отношения были безоблачными, то с Артамоновым не так. Были периоды расположения, были периоды обид и ссор. При окончании университета я на него обиделся (было за что), и мы не разговаривали шесть лет. До моего поступления в аспирантуру. Да и потом бывало всякое. Артамонов, помню, усмехался не очень добро в директорском кабинете Эрмитажа: «Все передо мной ходят на цыпочках, один вы на каблуках». Он был большой барин и поощрял холопство, пользуясь им как чем-то, что положено. А Абаня всегда стлался перед ним по полу.

Воспоминания (2006), продолжение:

В недавнее время в сборнике «In situ», посвященном юбилею Абрама Давидовича, появилась вводная статья его ближайшего друга А. А. Формозова «Триада деятельности А. Д. Столяра», очень коротенькая, но содержащая такой пассаж о его заведовании кафедрой:

«Напряженные отношения установились между А. Д. Столяром и группой из трех молодых преподавателей, возглавляемых "великим" (самоопределение с начала его занятий на факультете) Л. С. Клейном. Раздуваемый ими антагонизм (вплоть до объявления Столяру "гражданской войны") особенно усилился, когда он, после кончины М. И. Артамонова, был вынужден принять на себя заведование кафедрой. Вовлекая в такую "борьбу" часть студентов, эти наставники изображали кафедрала ограниченным ортодоксом и марксистом-начетчиком. В реальности же Столяр всегда был открыт для принятия свободомыслия и научной дискуссии. Да и вообще странно выглядит осуждение консерватизма людьми, непрерывно апеллировавшими к марксизму» (Формозов 2006: 8).

Как видим, полное повторение столяровского видения того времени (а другого у Формозова и быть не может, поскольку его в Ленинграде не было). Я состою с Формозовым в многолетней переписке, никогда с ним не ссорился, хотя он на меня не раз сердился за мой отказ поддержать его в некоторых вопросах. Приведу отрывки из моего письма ему по поводу этого очередного формозовизма.

 

Из письма А. А. Формозову (4 июня 2006):

Дорогой Саша,

только что прочел твою вводную статью к сборнику в честь Столяра «In situ» - «Триада деятельности» - и подивился. Во-первых, стиль совершенно не твой. Что за нерусское выражение - «триада деятельности»? Во-вторых, твои инвективы в мой адрес неожиданны и полностью списаны с мемуаров Столяра. Добавлено только, что я изначально объявлял себя великим. Я тебе когда-либо говорил или писал что-либо подобное? Даже если бы считал так, то не сказал бы. Так меня величали однокурсники, прежде всего Саша Грач. «Великий» – это была моя студенческая кличка (шуточный вывертыш из моей фамилии). В недавнее время появился такой эпитет в произведении учеников, на сей раз всерьез (предисловие к сборнику в мою честь, в каковом, как ты понимаешь, я-то не участвовал). Ученикам простительно. Есть еще подобные эпитеты в Интернете и в иностранной прессе.

Я понимаю: Столяр – твой давний друг. Почтил тебя, организовав сборник в твою честь. Но не во всем же потакать своему другу – это ему только во вред! … Понимаю и то, что ты на меня рассердился за мою позицию в оценке твоих последних книг. Тебе бы хотелось, чтобы я полностью был на твоей стороне. Не могу. Продолжаю считать, что твои книги важные, ценные, верно направленные, но ты проявил неразборчивость в отборе красочных деталей и напрасно обидел ряд хороших ученых, придирался к ним по мелочам и проявлял несправедливость. В случае с Шером я старался смягчить его отпор тебе, но и в твоей позиции хотел добиться исправлений. Шера убедил (он заметно смягчил свой ответ), тебя – нет. Итог лишь тот, что к тем многим, кого ты несправедливо обидел, ты добавил и меня.

На … замечания Столяра в его мемуарах, я ведь отвечу публично. Очень жаль, что придется в этот ответ вставить и тебя.

Еще несколько слов о прибегании к марксистским аргументам (твои ехидные замечания, что людям, которые сами их использовали, не стоило бы считать Столяра марксистом-догматиком). Ты считаешь себя вправе так говорить, поскольку ты марксистских выражений почти не применял. Ты молчал.

Я-то не молчал. Я еще в школе организовал подпольную группу, возглавлял ее, потом дружил с «опасными» людьми, и КГБ долго занималось мною и моим братом на самом высоком уровне (меня допрашивал лично республиканский министр, о брате писал Андропов – письмо теперь опубликовано в «Известиях» [ошибка: в «Комсомольской правде»]). Когда я оказался на истфаке, конечно, пришлось прибегать к марксистской фразеологии. Но КАК я прибегал к ней? Я влезал в марксизм, чтобы пользоваться ссылками на классиков ради ослабления марксистско-ленинистских позиций (почитай мои работы о Марксе – я доказывал, что он НЕ СЧИТАЛ археологию политической наукой; мои «Археологические источники» целиком направлены против ленинской теории отражения, и т. д.). В отличие от тебя советские власти правильно оценили мои взгляды, и в тот момент, когда Сахарова сослали в Горький, арестовали ряд питерских вузовских преподавателей и меня в том числе (не считаешь же ты, что меня в самом деле арестовали за гомосексуальность, да еще столь трудно доказуемую, Азадовского – за наркотики, Рогинского – за кражу и т. д.). А тебя не трогали – и правильно поступали: ты не был столь опасен.

Вот Столяр догматиком и был, выводил длиннющие философские рассуждения о первобытности из марксовых догм и даже из мимолетных замечаний классиков марксизма. Что я его травил, это дикая чушь. … [Опускаю аргументы, уже приведенные выше.] Когда Артамонов умер и Абаня стал завом, мы [мои ученики и я] уже составляли большинство на кафедре, но вот тогда противостояние не обострилось, а наоборот – сгладилось. Он всё-таки оценил, что мы придаем кафедре то, чем она интересна, и не посягаем на его пост. Иначе не старался бы вернуть меня на кафедру, когда это стало возможным. А он старался. И вовсе не из жалости ко мне: я был тогда уже профессором философского факультета.

Почему он вдруг в своих мемуарах решил оживить старое противостояние, ума не приложу. Может быть, из зависти к популярности моих книг у нас и за рубежом; может быть, обозлился за то, что он, будучи на кафедре, оказался в стороне от науки, а я, пребывая вне Университета, остаюсь в центре научной жизни; возможно, от внезапной обиды за какую-нибудь мелочь (он ведь очень субъективен и непредсказуем). Почему ты к нему в этом присоединился – еще непонятнее.

Еще до твоего камушка в мою сторону многие объективные и незатронутые [нашей ссорой] люди выражали сожаление по поводу твоей неразборчивости и обозленности. Видимо, это у тебя общая картина. От своих личных невзгод ты замкнулся и озлобился против всех, видишь всё в черном свете, стараешься стукнуть, кого можешь. Как уж тогда мне быть, с моим раком и метастазами. А ведь живу, работаю и радуюсь жизни.

Всё же я не придаю этому эпизоду генерального значения. Продолжаю считать твои книги важными и ценными, твой вклад в науку непреходящим, отношусь к тебе по-прежнему с симпатией и уважением. Но твою ошибку исправлю в меру своих сил, поскольку она меня задевает.

Будь здоров. Береги себя и береги друзей.

[ Ответа не было. ]

Воспоминания (2006), продолжение:

От совхоза до рока. Студентов тогда ежегодно снимали с занятий и отправляли «на картошку» – на деле не только убирать картошку, но и капусту, морковку, свеклу и прочие овощи. Наш факультет регулярно ездил в приграничный совхоз, где всё шло, как везде в российском сельском хозяйстве, к полной разрухе, народ пил напропалую, везде всё гнило и разваливалось, наживались только председатели и некоторые бригадиры. Когда наши ребята приезжали, их подолгу не кормили, помещали в грязных бараках, заставляли трудиться на бескрайних полях и практически ничего не платили, хотя всегда обещали. Вскоре после моего появления в штате факультета произошел громкий скандал: сотня студентов нашего факультета в совхозе объявила забастовку (это при советской власти!), а часть самовольно снялась с работы и отбыла домой. Комиссии долго разбирались, выяснили, что у студентов были объективные причины, ответственные получили выговоры.

На следующий год парторганизация никак не могла найти «добровольца» на руководство очередной поездкой на совхозные поля. У каждого партийца находилась чрезвычайно важная и срочная работа в городе. В отчаянии Марк Кузьмин, историк-новист и секретарь партбюро факультета, обратился ко мне: «Ты парень молодой и привычный к экспедициям. Со студентами у тебя хорошие контакты по самодеятельности. Выручи факультет. Понимаешь, боятся наши партийцы. А с тебя в случае чего взятки гладки». – «Ну, уж и гладки! Ведь найдете средства наказать». «Ну, это как водится. А ты не давай повода!» Я согласился и стал готовиться, как к экспедиции.

Перед отъездом за несколько дней собрал ребят, наслышанных о прошлом годе. Предложил прежде всего взять с собой некоторое количество продуктов на первое время. Во-вторых, назначил ответственных за отдельные операции – квартирьеров, поваров, отвечающих вообще за провиант и кормежку, разведчиков, бригадиров. Каждому расписал его обязанности и программу. Сели в автобусы и поехали. Прибыли на место – разумеется, никто не встречает, никого и не сыскать. А мне ведь нужно людей кормить, на ночлег устраивать. Я разослал квартирьеров по окрестностям с наказом найти подходящее помещение. Часа через полтора вернулись – обнаружили один двухэтажный дом, пустой и явно подготовленный к приему гостей, но запертый. Велел немедленно всем двигаться туда и дом заселить, сбив замки. Что и выполнили. Вскоре появилось и местное начальство – само нашлось! «Что ж вы так самоуправством! Вы ж не тот дом заняли. Этот дом, где жили агрономы, мы подготовили для проверочной комиссии, которая прибывает завтра. А вам мы отвели очень подходящее помещение. Митрич, покажи городским бывшую конюшню!» «Они одного объема?» «Да, одинаковые!» «Мы отсюда никуда не поедем, уже разместились. А комиссию вы отведете в бывшую конюшню, раз она такая удобная».

К этому времени вернулись с рекогносцировки мои разведчики и принесли мне планы местности с помеченными усадьбами начальства. Я спросил начальство, как обстоит дело с кормежкой. «Да мы хотели всё подготовить к вашему приезду, но, понимаете, завскладом болен (понимаем, пьян), так что сегодня уже никак, а завтра, ну к вечеру мы, наверное, сможем обеспечить вас картошкой и чем-нибудь еще, а уж потом…». Я сказал: «Вот что, сегодня мы обойдемся своими продуктами, а если завтра к утру не будет полного обеспечения всем, что обещано при договорах месяц назад, то я посылаю свои бригады собрать урожай на вот этих помеченных моими разведчиками участках. Вот, взгляните!» – и я показал им хорошо обрисованные их начальственные личные усадьбы с пометками, сколько и чего там растет.

К утру было доставлено полное обеспечение. Когда мои бригады разошлись по местам работы, я не стал показывать личный пример ударного труда, как делали некоторые мои предшественники. Вместо этого я отправился в центр поселка к местным старикам порассуждать о житье-бытье. Расспросил их, почему так бедно живут, вот ведь агрономы, бригадиры и директор живут неплохо, значит можно. Старики, задетые за живое, порассказали мне о махинациях, которыми местное начальство обеспечивает себе неплохую жизнь при общей бедности. Зачем приглашают студентов убирать урожай, - интересовался я, - ведь работники они плохие, неопытные и незаинтересованные. Кому это выгодно? Вот мне и рассказали, кто и как получает от этого выгоду. Рассказали, что наших ребят ставят на те поля, где урожай плохой и работать невыгодно. Что нормы и расценки должны соответствовать урожайности, но никто из наших этого не проверял. Теперь я был готов к разговору с местным начальством.

Прежде всего попросил поставить наших дежурных на взвешивании собранных овощей. Затем попросил представить мне утвержденные нормы и расценки. Далее попросил карту всех полей с отметками урожайности. В результате ребята обнаружили, что у них образуется неплохой доход и увеличили усилия. А при приезде нашего партначальства с инспекцией полей местные руководители очень меня нахваливали, но просили больше меня не отрывать от моей творческой работы, как они понимают, очень важной для науки.

На факультет я вернулся победителем. Кузьмин заметно изменил ко мне отношение. Оказалось, на меня можно положиться в трудных ситуациях, в которых товарищи по партии не так надежны.

Другую подобную миссию я выполнил уже значительно позже, когда по стране гремели первые рок-группы: «Машина времени», «Аквариум» и подобные, еще допускаемые только полуподпольно, то пригреваемые, то отвергаемые официальными молодежными организациями. Истфаковские комсомольцы добились разрешения на фестиваль этой музыки под каким-то благовидным предлогом. Где-то на окраине сняли какой-то зал, роздали билеты и развесили плакаты. Только из списка выступающих комсомольские руководители поняли, кому они дали пропуск на сцену. Бросились в партбюро. Партбюро решило, что запрет вызовет скандал, но реализовать акцию было еще более боязно. Нужно было отправить ответственного, который бы проследил, чтобы не было эксцессов. Все члены партбюро дружно отказались, понимая, с кем им придется столкнуться. И верно: они бы непременно постарались пресечь это действо, что вызвало бы бунт. Опять выбор замкнулся на мне. «Ты эту музыку знаешь, ты сумеешь с ними сладить, проследить, чтобы не переросло в беспорядки».

Я собрал знакомых музыкантов из молодежи. Когда я пришел с ними на место, беспорядки уже начались, потому что в зал пропускали только по пригласительным, а толпы собравшихся ломились в двери и окна. Зал был в осаде. Я распорядился открыть все двери и впустить всех пришедших в зал. Уселись где попало, многие на полу. Собрав активистов, объяснил им, что в интересах публики, чтобы не было ничего, что способно дать повод другим силам прекратить концерт и доставить неприятности музыкантам. Они прогулялись по залу и объяснили это публике. Концерт прошел гладко, в зале слегка попахивало травкой, но эксцессов не было. Когда музыканты устали, все спокойно разошлись. Ночью позвонил Кузьмину и успокоил его. Факультету «втыка» не было.

Кстати, насчет партийных обращений ко мне на ты. Я был много моложе секретаря партбюро, но даже пожилой декан Мавродин обращался ко мне на вы. Секретарь Марк Кузьмин, худой, тщедушный, с испитым темным лицом, привык всем говорить «ты», а ему в ответ отвечали на «вы». Когда он сходу обратился ко мне на ты с каким-то распоряжением, я не стал ему перечить, просто ответил: «Хорошо, Марк, сделаю и сообщу ТЕБЕ». Он слегка опешил, попытался говорить мне то «ты», то «вы», но я уже с занятой позиции не сходил. Так мы и остались запанибрата.

Это и мои успехи на ниве общественной деятельности не мешали ему, когда напьется, заходить к нам на кафедру, усаживаться на кожаный диванчик, и крутя темной головой говорить своим хриплым голосом: «Думаете, я ничего не понимаю? Я всё понимаю. Думаете, не соображаю, где крамола? Чую, чую, здесь она, здесь!»

Телевидение. В 60-е год







Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...





Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:


©2015- 2024 zdamsam.ru Размещенные материалы защищены законодательством РФ.