Часть III. АРХЕОЛОГ В УНИВЕРСИТЕТЕ

Из интервью чикагскому журналу «Каррент Антрополоджи» (Т. Тэйлор) 1993:

ЛК. Внезапно я получил телефонный звонок [ошибка: письмо] с кафедры археологии в Ленинграде с сообщением, что Артамонов хочет, чтобы я поступал в аспирантуру при кафедре. [Это было в 1957 г.] Я получил место. Так на сей раз машина сработала на меня.

Это было так. После четырех попыток поступления в аспирантуру по археологии (годы 1951 – 54) я уже устал думать об этом, уехал в Гродно и там у меня стала формироваться кандидатская диссертация по педагогике. В годы 1955 – 57 я растил свой школьный класс, довел его до выпускного (кстати, в нем оказалось необычно много медалистов – 7 человек из 28), и многие вознамерились ехать поступать в ленинградские вузы. Тут и прибыла новость из Ленинграда.

Это было письмо от пожилой преподавательницы нашей кафедры доцента Татьяны Дмитриевны Белановской. Она была безукоризненно тонным человеком, очень скромных способностей в науке (Формозов публично обозвал ее в своем давнем обзоре «бездарью»), но хорошо владела тремя иностранными языками (которыми, кстати, Формозов не владеет). Меня она, по-моему, недолюбливала, но никогда этого не показывала. Вот она сообщила, что на кафедре появилось одно место в очную аспирантуру, и она очень советует мне приехать поступать. Я позвонил ей и сказал: «Татьяна Дмитриевна, я поступал уже несколько раз, все бесполезно. Даже когда я получал проходные баллы, меня не принимали. Кроме того, Вы ведь знаете мои нынешние отношения с Михаилом Илларионовичем…»

«Лева, - отвечала Татьяна Дмитриевна, - неужели Вы думаете, что я решилась бы вам писать, если бы Михаил Илларионович не порекомендовал мне это сделать?»

Так что важный телефонный звонок всё-таки был, и я не случайно перепутал в интервью начало новой аспирантской эпопеи.

Я мигом собрался и поехал вместе с моими выпускниками в Ленинград. Приехав, я узнал, что на это одно место поступающих очень много. Но всех подавших документы собрали на кафедре и приветствовали следующим образом. Им было сказано, что кафедра, правда, «считает кандидатуру товарища Клейна наиболее подходящей», но, конечно, абсолютно объективные экзамены покажут… Услышав об абсолютно объективных экзаменах, все остальные (мои соперники) забрали свои документы. Это я и имел в виду, когда сказал в интервью, что машина впервые сработала не против меня, а на меня.

Во время сдачи экзаменов, когда молодой историк партии рвался прощупать меня поглубже насчет марксизма-ленинизма, сидевший рядом профессор, член ученого совета, тянул его за рукав и показывал пальцем на экзаменационный лист – там против места по археологии стояла одна моя фамилия. «Ах да», - говорил тот и быстро свертывал свою активность. В моих ведомостях стояли одни пятерки. Я прошел не потому, что процедура стала демократичнее и объективнее, а просто потому, что политическая обстановка изменилась, изменились настроения руководства кафедры и я оказался нужен.

Из интервью «Европейскому археологическому журналу» (К. Кристиансен) 1991:

ЛК. За это время я почти каждый год направлялся сдавать экзамены в аспирантуру, но каждый раз меня не принимали. Четыре раза меня заворачивали назад. Четыре раза я [представлял весомые документы или] добивался хороших результатов на своих экзаменах, и всякий раз приходилось возвращаться ни с чем. Тут подоспел Двадцатый съезд партии, Сталин был посмертно низвергнут, и в 1956 г. началась как бы новая эра. В 1957 г. я был не только принят, я был приглашен прибыть в Ленинград.

Защита моей первой диссертации стала возможной только когда у меня было написано уже что-то около сорока работ, а не после одной-двух, как у нас обычно бывало. В течение долгого времени я оставался ассистентом. Это означало, что я имел гораздо большую лекционную нагрузку, чем профессора. [Иные дни у меня было по десять лекционных («горловых») часов. Я был постоянным пациентом ларинголога в Университетской поликлинике – благо, она находится в том же здании, что и истфак.]

КК. Зато Вы получили большее влияние на студентов?

ЛК. По крайней мере, потенциально. Я также организовал кружок школьников при кафедре. Я прошел по школам Ленинграда [с лекциями об археологии], подбирая [там и в других местах] лучших, наиболее талантливых мальчиков и девочек и затем готовя их в кружке, который всё еще существует. Мои прежние школьники стали позже моими студентами, а потом моими коллегами. Лебедев, Булкин, Носов, [Назаренко], Пиотровский и многие другие были все моими школьниками, потом моими студентами, а ныне это профессора и научные работники.

Освоение в Институте археологии. Годы аспирантуры (1957 – 60) я использовал, что называется, на полную катушку. Кандидатские экзамены меня занимали мало: сдавал их играючи, походя (столько подготовок было за плечами!). Темой у меня было «Происхождение кочевых скифов». Это было, конечно, продолжение моей дипломной работы. Всё это не сильно затрудняло меня. Тем не менее мои интересы были гораздо шире, и я прочел за это время гору археологической литературы по самым разным вопросам.

Библиотека ИИМК – ЛОИА (Института истории материальной культуры, позже Ленинградского отделения Института археологии Академии наук, потом опять ИИМК) стала для меня будто домом родным. Нина Анатольевна Винберг, директор библиотеки, старая дворянка, сутулая, но с гордой посадкой орлиной головы, на которой сверкали огромные черные глаза, была всегда исключительно любезна, приветлива, любила беседовать со мной и помогала в любых поисках. Ее сын Дима Мачинский был на том курсе, который слушал мою первую, еще аспирантскую лекцию (на нем же был и Гена Григорьев – впоследствии известнейший палеолитчик). Дима скоро стал моим соратником по науке и приятелем. Другим центром притяжения в библиотеке была Евгения Владимировна Ольшевская – высокая старуха, чрезвычайно интеллигентная и эрудированная, но очень пристрастная, саркастическая и раздражительная. (Возможно, она была дальней родственницей Инги Карпюк, урожд. Ольшевской.) Всегда укутанная в шаль, она также стала выделять меня, вероятно, за знание языков и за непрерывную работу, а еще за скептический характер и чувство юмора. Обе дамы, разумеется, весьма скептически относились к разного рода руководству, и во мне быстро почувствовали родственную душу. Да и слухи о моих давних выступлениях против Марра и о моей борьбе за аспирантуру доходили и вызывали ко мне симпатию. Я получил право входить в святая святых – во внутренние покои библиотеки, брать самому с полок книги (в советских библиотеках не было свободного доступа, да и в российских сейчас нет, кроме читального зала). Ну, я же и сам был не так давно работником центральной для ИИМК/ЛОИА библиотеки – БАН (чьим филиалом библиотека ИИМК/ЛОИА считалась). Этим правом я затем по традиции пользовался всю жизнь. А доброе отношение хозяев позволяло мне впоследствии приводить в библиотеку и моих студентов раньше положенных сроков доступа.

Чтение порождало у меня в голове массу идей, которые так и подмывало тотчас проверить на материале, и мне было трудно, а порой и невозможно удержаться от немедленного вхождения в эти дебри. Я уже написал вчерне первую главу диссертации, связывавшей происхождение скифов-царских, погребенных в огромных катакомбах, с катакомбной культурой бронзового века (там проблемой было преодоление хронологического разрыва), когда в голове блеснули идеи о происхождении самой катакомбной культуры, показавшиеся мне очень многообещающими.

Я забросил всё и стал заниматься только этим. Через некоторое время объявил кафедре, что прошу сменить мне тему диссертации на «Происхождение катакомбной культуры», а специализацию по железному веку на специализацию по бронзовому веку. Кафедра с большим сопротивлением, но согласилась. Только ввела ограничение: не катакомбной культуры вообще, это слишком широко, а происхождение Донецкой катакомбной культуры. Таким образом, моя специализация, начавшись со славянской археологии (за плечами у меня были работа на Минском Замчище, славянском могильнике Саркела и статья о происхождении славян), сдвинулась к железному веку и скифам (базой была дипломная работа о происхождении скифов), а затем еще дальше вглубь веков - к бронзовому веку и катакомбной культуре (на базе той же студенческой курсовой работы о катакомбной керамике, той же дипломной работы и моих раскопок на реке Молочной).

В Кобяковской экспедиции. Нужно было освежить опыт собственных раскопок катакомб бронзового века. Тут подвернулась интересная возможность: поступило предложение от начальницы Кобяковской экспедиции Серафимы Ивановны Капошиной копать курганы под Ростовом-на-Дону. Серафима Ивановна слыла не очень приятной начальницей. Она была женой покойного археолога Е. Ю. Кричевского, одного из проводников марксизма в раннесоветской археологии. Говорили, что в комсомольской молодости, еще не будучи женатыми, оба они прослыли активистами идеологических проработок и доносов, разоблачали и друг друга: он ее – как кулацкое отродье, а она его – как сына мелкого еврейского торговца. Они так надоели своим коллегам, что те их заперли обоих в комнате и оставили разбираться друг с другом наедине. Оттуда будто они вышли мужем и женой. Кричевский, которого Гордон Чайлд очень уважал за критику миграционизма, умер во время войны, а Серафима Ивановна сберегла его рукописи, но отказалась передать их Чайлду для напечатания в Англии – побоялась. Ее же ученик и мой сокурсник Ярослав Доманский отговаривал меня с ней связываться. Но я был уверен в себе (чтобы не сказать: самоуверен): слажу с любым начальником. А район мне был очень интересен.

В 1958 г. я отправился в эту экспедицию начальником отряда, работавшего неподалеку от основной части экспедиции. Мы копали большой курган. Это были неудачные раскопки: мы всё делали, как положено, раскопали насыпь, она имела обычную структуру, но под ней ничего не было! Никаких пятен могильных ям - никакими средствами ничего не выявлялось. Углубились на метр-другой в материк – ничего! Я часто приезжал в расположение центра экспедиции – в Аксай, на Кобяково городище со своим помощником студентом Димой Кищуком, проводил там многие вечера. Пригород Ростова, Аксай имел от загородного расположения тучи комаров, а от близости Ростова уйму приблудных собак. Серафима Ивановна, неимоверно тучная женщина, оказалась грубоватой, но весьма веселой собеседницей. Рассевшись квашней на скамье за столом, она вела длинные разговоры со своими подручными, перемывая косточки всем знакомым и хитро собирая информацию о людях, с которыми имела дело. У нее были излюбленные формулы, которыми она реагировала на сведения: «Кошмар моей бабушки!» «Киса, молчите в ямочку!» «Никаких дискуссий!»

Как во всякой экспедиции, было много веселых песен. В сочинении одной из них я принимал участие:

Среди многих куплетов один использовал реплики начальницы в мой адрес:

Ее восхищало мое владение языками, археологическая эрудиция, первые успехи на археологической ниве.

И тут она загорелась идеей женить меня на своей дочери от покойного Кричевского. «Киса, - обращалась она ко мне (она ведь всех подручных так называла), - женитесь на моей Ирине, и я мигом пробью вам защиту диссертации!» – «Зачем мне ее пробивать? – возражал я. – Я и так защищусь». - «Зато какие у вас будут дети! Соединятся линии Кричевского и ваша!» Я смотрел на Серафиму Ивановну, занимавшую всю скамью за столом, и представлял, какою скоро станет ее дочь. Да и вообще, по моему представлению, в наше время женятся не так. «У меня уже есть невеста» – отнекивался я. «Киса, - не сдавалась Начальница, - я наводила справки. Вся ваша жизнь на виду». Улыбчивый Дима Кищук мне сочувствовал. Так как Серафима Ивановна не оставляла этой темы, то мы с Кищуком стали изображать голубых: сидели в обнимку, влюбленно смотрели друг на друга, но, видимо, переигрывали. Серафима Ивановна по-прежнему строила матримониальные планы. Словом, я с нетерпением дождался конца сезона и зарекся ездить в эту экспедицию. Катакомбы искал в других экспедициях.

Единственным положительным результатом этой экспедиции для меня было то, что мы познакомились и подружились в ней с молодым ростовским студентом Вадимом Бочкаревым, ум и талант которого я сразу оценил и которого я потом перетащил в Ленинград, в аспирантуру. Он стал одним из лучших участников моего семинара, а впоследствии сменил меня в чтении курса археологии бронзового века.

Метания: от варягов к Триполью. Но и увлечение катакомбной культурой не было последним в моей личной программе в аспирантские годы. Моя диссертация не была защищена в срок. Причины были разные: и проблема оказалась достаточно трудоемкой (я взял на себя слишком много), и снова я увлекся реализацией еще одной интересной идеи. Мне показалось, что я нашел оригинальное решение варяжского вопроса – очевидное, и убедительное для всех. Я углубился в разработку проблемы, проштудировал снова гору литературы и к 1960 г. (окончание моей аспирантуры) была готова рукопись книги – «Спор о варягах».

Но и этим мои тогдашние научные интересы не ограничивались. Я заинтересовался и украинским энеолитом – трипольской культурой. Опубликованный в 1961 г. Карбунский клад, совершенно точно принадлежавший по керамике к трипольской культуре А, был подан открывателями как уникальное явление. Между тем, он содержал массу металлических изделий, которым я сразу же увидел множественные аналогии в дунайских культурах - моя начитанность позволила мне заметить нечто новое по сравнению с публикаторами. Специалисты по триполью уже начали датировать его ранним временем и притом говорить о самостоятельной металлургии, но эти аналогии, как мне представилось, говорили о другом – центр явно на Карпатах и в Среднем Подунавье, а датировка – временем тисапольгарской культуры. А ее я датировал по короткой хронологии Милойчича. (Впоследствии короткая хронология Милойчича не подтвердилась, связи с тисапольгаром подтвердились, а самостоятельность производства осталась под вопросом). Я начал работать и над этой темой, не сделав ее темой диссертации только из-за того, что в отличие от катакомбной тематики, не имел полевого опыта в изучении триполья.

Однако разработка этой темы так далеко продвинулась, что в 1964 г. мой научный руководитель М. И. Артамонов, прочитав то, что у меня получилось, решил, что этого достаточно для кандидатской диссертации и 24 февраля 1965 г. написал в характеристике на переаттестацию меня ассистентом, что я подготовил диссертацию по теме «Хронология раннетрипольской культуры». Но печатных работ по этой теме у меня еще не было (большая работа была опубликована только в 1968 г.). Поэтому я решил продолжить работу над катакомбной культурой, по которой у меня уже появилось несколько статей.

Я был очень жаден к работе, рвался к реализации моих идей, а они у меня появлялись то и дело, и я не умел выделять что-то одно, сдерживать себя, жертвовать второстепенными находками, откладывать их разработку на потом. Ну и то сказать, это ведь означало риск, что идея устареет – додумаются и другие. А я привык получать удовольствие от славы. Это ведь тоже своеобразный наркотик (только скорее полезный, чем вредный).

Художественная самодеятельность. Кроме всех этих дел у меня всё-таки находилось время и для активного участия в общественной жизни Университета. Это был один из лучших периодов Университета – время ректорства Александра Даниловича Александрова.

Я стал ответственным за музыкальную часть художественной самодеятельности факультета, а эта самодеятельность была очень богатой. Достаточно сказать, что вместе со мной режиссурой капустников занимался Юра Марголис (впоследствии профессор истфака), сценарии писал известный драматург Даниил Аль (он же историк Д. Н. Альшиц), а куратором представлений был не кто иной как сам Николай Акимов, худрук Театра Комедии. Ну, а я был и главой музыкального ансамбля (сам сидел за роялем), и писал для него музыку, сочинял песни. Дочь профессора Бернштама, моего оппонента по диплому, студентка истфака Таня Бернштам, впоследствии видный этнограф и доктор наук, была солисткой ансамбля – в красном платье с большим декольте пела низким джазовым голосом, слегка хриплым.

Не обходилось без амурных приключений, но в них инициатива была на стороне девушек. Однажды с одной из студенток мы засиделись допоздна у Миши Девятова. Студентка эта рано вышла замуж за боксера, но имела верных воздыхателей. Один из них, О., остался бродить под окнами. Мы расположились за столом, чуть пригубили легкого винца (я вообще никогда не пил много), и девушка очень ко мне льнула. В конце концов она склонилась ко мне, опершись голым локтем на мои колени. Почувствовав мою реакцию, она посмотрела мне в глаза и лукаво сказала:

При виде этой сцены Миша молча стал доставать постельные принадлежности и швырять их нам, потом промолвил:

Когда погас свет, я подошел к окну. Воздыхатель О. все еще маячил в лунном свете. Не скажу, что я страстно жаждал этой близости, мне бывало с этой девушкой интересно разговаривать и танцевать, но не больше. Так что я просто подчинился обстоятельствам, избежать которых было бы невежливо.

Продолжение этой истории могло быть скверным для меня, но мне повезло. Через несколько дней на квартире у несчастного воздыхателя О. раздался звонок в дверь. О. отпер дверь. За ней стоял могучий плечистый парень. Он спросил: «Это вы О.?» – «Да, это я», - ответил О. Последовал мощный боксерский удар в челюсть, от которого О. потерял сознание и все передние зубы. Это был удар, предназначавшийся мне. А девушка развелась со своим боксером и вышла замуж за О. Это был второй удар, миновавший меня. Потом она ушла и от О.

Юра Марголис был тогда моим ближайшим приятелем. В наши студенческие годы я знал его тоненьким студентом-активистом с белокурой шевелюрой (у него мать была русская) и выдающимся элегантно изогнутым изящным носом (отец был еврей, известный историк). Мы вместе участвовали в самодеятельности. Когда через шесть лет я вернулся в Университет для прохождения аспирантуры, я поехал к нему на квартиру. Юра вышел ко мне навстречу, видимо, не успев снять очередной театральный наряд – он гордо нес свой нос и выпятил вперед большой живот, явно с накладкой. Я посмеялся, спросил «Что это ты вырядился?» и ткнул его пальцем в эту подушку. Он ойкнул, согнулся и прошипел: «Ты что! Это же мой живот!» Живот так и остался с ним, хотя по-прежнему выглядел накладкой, потому что лицо осталось не толстым.

Юра отличался юмористическим складом ума. Он умел говорить с такой интонацией и такими вариациями словосочетаний, только чуть сдвигая их от обычного словоупотребления, что вполне обычная речь получалась уморительной, неподражаемой и сугубо узнаваемой. Здоровался цитатой из Чехова: «Я категорически вас приветствую!» При этом лицо оставалось равнодушным и слегка осоловелым. На бумаге всё это непередаваемо. Вообще Марголис мыслил смело и широко, видел и знал очень много, а уж истфаковскую подноготную он знал досконально, но не решался изложить всё это для публики, выбирая темы поскромнее и ограничиваясь диссертациями, близкими к стандарту. Блистал он в лекциях и в самодеятельности.

Всё же репрессии его не миновали. Коля Иванов, аспирант кафедры искусствоведения и родственник одного из декабристов, дал ему почитать самиздатовскую книгу Джиласа, а когда Колю, оказывается, состоявшего в целой тайной организации, взяли, он немедленно выдал полный список, кому он что давал. Марголис же, ничего об этом не зная, когда его вызвали в соответствующее учреждение, стал отнекиваться, опасаясь утяжелить положение Коли. Ему предъявили показания Иванова. А о недонесении сообщили на истфак. Результатом было исключение из партии и запрет работы на факультете. Марголису пришлось уехать на много лет в Сыктывкар, в Коми АССР. Только долголетняя самоотдача в республике Коми и очередные смены власти в СССР позволили ему вернуться в Ленинградский университет, и даже снова, уже пожилым доцентом, а потом и профессором, он стал руководить самодеятельностью истфака (с моим музыкальным сопровождением).

Умер Марголис. Были пышные похороны, панихида в Актовом зале. Историк, который не реализовал свой научный потенциал, разменял на мелочи и рутину. Писал гораздо хуже, чем говорил. Незадолго до смерти я его уговаривал написать мемуары – он столько знал! Он возразил: «Так это же надо писать правду, а как ее напишешь!» Так и унес с собой.

Кстати, с его пребыванием в Сыктывкаре связана еще одна история, которую можно истолковать как свидетельство моей удачливости. Юра расхвалил меня перед тамошними университетскими властями и сообщил мне, что те очень хотят заполучить меня на чтение курса лекций и что они согласились оплатить двойную ставку или даже больше. Я всё же ехать отказался: у меня было очень много дел в Питере. Но мой бывший сокурсник Г. Ж., бывший у нас парторгом курса, а потом преподававший историю партии, загорелся ехать вместо меня. И поехал. Потом я узнал жуткое продолжение: когда он, прибыв в Сыктывкар, всходил на крыльцо Университета, сверху оторвалась сосулька и пробила ему череп. Он лежал потом парализованный много месяцев, и так до конца и не оправился. Не могу отделаться от подсознательного ощущения, что эта сосулька предназначалась мне. Но это было десятилетиями позже.

В александровские же годы истфак вообще отличался остротой и масштабностью постановок, капустников. Некоторые были сочтены столь рискованными, что обсуждались на заседаниях Горкома партии. Например, «История в танцах», поставленная пятым курсом на прощанье. На сцене сначала плясали дикари, затем феодалы чинно танцевали менуэт, он переходил в вальс, тот в танго и фокстрот. Диктор всё это пояснял – как оптимистичные танцы идущего к подъему капитализма сменяются рваными ритмами и напряженностью капитализма загнивающего. Фокстрот сменялся рок'н'роллом, и совсем несуразным кривлянием. Затем на сцену быстрым маршем входил отряд молодцов в тужурках и девиц в красных косынках и сметал всю буржуазию, а диктор объявлял: наступил социализм. Сцена долго оставалась пустой. И тут все вдруг понимали, что танцы окончились. На вопрос организаторам, как смели они так ошельмовать социализм, они с наигранным простодушием отвечали: а какие танцы социалистические? Если бы нам их указали, мы бы их, конечно, ввели! На деле это была критика гораздо более глубокая, чем схемка невеселого социализма: подмывался сам принцип полного соответствия базиса надстройкам в экономических формациях. Такая была у нас на истфаке самодеятельность.

Рой Александрова. В бытность мою аспирантом то ли секретарь университетского Комитета комсомола Света Иконникова (ныне завкафедрой теории культуры Академии Культуры) уговорила меня стать председателем новосозданного студенческого Клуба Интересных Встреч, то ли Клуб был создан по моей инициативе (как написано у меня в тогдашней характеристике от факультета). Это странное новообразование должно было занять место разгромленного после 1956 года (ХХ съезд, венгерские события) дискуссионного (политического) клуба. Оно должно было действовать достаточно смело, чтобы сохранить контингент, и достаточно осторожно, чтобы не разделить судьбу предшественника. Мы проводили встречи с интересными для студентов людьми и диспуты на темы, тогда острые (например, джаз). Затем я возглавил Студенческое Научное Общество университета и начал осуществлять его перестройку. Иными словами, я тогда входил в элиту университетской молодежи.

Конечно, такая элита есть во всяком университете. Что было особенным для молодежной среды Ленинградского университета александровской поры, это то, что настоящим центром жизни молодежи был сам ректор Александров. Худощавый, подтянутый, сильный, мастер спорта по альпинизму, он часто появлялся среди студентов. Его седоватую голову со слегка косящими глазами можно было видеть в коридорах, на собраниях и на вечеринках. Мы, эта самая элита, все чувствовали себя его личными друзьями. Он постоянно встречался с нами, зажигал нас идеями, подстёгивал подначками, обливал презрением в случаях промахов и провалов, вместе с нами радовался успехам. Для нас стало естественным встречать праздники в большой квартире Александровых на Марсовом поле. Подраставшие дети, дочь и сын Александрова, были непременными членами этой компании. Как вспоминает Даша Медведева (урожд. Александрова, ныне сотрудник Института Высокомолекулярных Соединений РАН),

«Мы, несмотря на возраст, были свидетелями и участниками "взрослой жизни". Я любила домашние продолжения геометрических семинаров. Философские застолья: молодых тогда будущих профессоров – Готю – Георгия Владимировича Степанова, Игоря Кона, Владимира Ядова, Светлану Иконникову, Машу Козлову, Леву Клейна …и в серьезных разговорах и раскованно отплясывающих» (Медведева 2002: 259).

Надо добавить, что в числе «раскованно отплясывающих» был и сам Александр Данилович, и, могу похвастаться, в одном из студенческих конкурсов танцев (рок-н-ролл и твист) я получил второй приз (унаследовал от матери легкость танца), но первое место досталось всё-таки Александру Даниловичу.

Сын его, Даниил Александров (ныне историк науки, наметивший новое направление в историографии – антропологию науки), пишет о литературных салонах и научных кружках как заметных организационных формах русской науки прошлых веков. Как охарактеризовать то молодежное сообщество, которое собиралось вокруг ректора Александрова в конце 50-х – начале 60-х, в условиях «оттепели»? Оно несомненно формировало облик молодых ученых, которые затем проявили себя в разных отраслях точных, естественных и гуманитарных наук. Это не был ни семинар, ни кружок – тут не было специализации и заседаний. Трудно назвать это и компанией – мы ведь были не ровня ректору, у него была своя, другая компания – математиков, альпинистов. Молодежь роилась вокруг замечательного ректора, льнула к нему, испытывая солидарность с его начинаниями под девизом «Пусть будет больше одержимых» (его знаменитая статья в «Комсомолке»), а он умел поддерживать этот интерес и эту солидарность.

Я думаю, что не только мы нуждались в том, чтобы нас вдохновлял выдающийся ученый, но и он нуждался в нас. Мы составляли часть его референтной группы. Молодым задором и своей энергией мы подпитывали его в его борьбе с консервативными кругами в Университете и придавали ему больше силы выдерживать грубый натиск партийных догматиков из горкома, обкома и ЦК. Ну, и, конечно, мы пользовались его поддержкой для осуществления своих идей. Одно лишь его имя уже было оружием.

Сейчас я могу выдать один небольшой секрет: в списке работ А. Д. Александрова есть одна совместная с Артамоновым статья в «Известиях», написанная от начала до конца мною. Пишу об этом не для того, чтобы увеличить список своих работ (у меня их больше трехсот, включая дюжину монографий, так что небольшая газетная статейка ничего не прибавит). Разумеется, пишу не для того, чтобы как-то умалить творчество Александра Даниловича или Михаила Илларионовича. Они пошли на то, чтобы дать свои подписи, а я на то, чтобы написать текст не под своим именем ради того, чтобы провести в центральной газете важную для нас всех идею.

Речь шла об охране памятников. Это была дорогая мне идея, в это самое время я поместил от своего собственного имени статью под названием «Археология сегодня и завтра» в журнале «Нева» (1961 г.) и другую - в журнале «Природа» (1962). Но в одну из двух главных газет СССР мне бы с этим не пробиться. А за двумя виднейшими учеными я мог выдвинуть свою идею на всесоюзное обсуждение. Статья в «Известиях» называлась «Не ассигнования, а внимание» («Известия» за 11 августа 1962 г.). Заглавие дала редакция, дабы смягчить требование к властям. Я-то считал, что и ассигнования нужны. Чтобы мой текст продвинуть в «Известия», под ним было получено две подписи: ректора ЛГУ А. Д. Александрова и директора Эрмитажа М. И. Артамонова. Не было их встречи и совместного сочинения статьи. Я был вхож в оба кабинета и получил обе подписи. Через месяц меня вызвал к себе в кабинет ректор Александров и вручил несколько десятков рублей (точно не помню сколько) – свою долю гонорара из «Известий». Он был очень скрупулезен в таких вещах. Артамонов не обращал на такие мелочи внимания и, вероятно, даже не помнил, за что и почему ему пришла такая мизерная сумма.

Ректор поддерживал каждого из нас, а мы образовывали ту среду, в которой ему было, видимо, радостно работать и с которой он считался.

Занятный эпизод произошел в 1960. На меня поступил в обком КПСС донос, о том, что я имею СЛИШКОМ МНОГО печатных работ. Аспиранту не положено столько. Такая чрезмерность может свидетельствовать о моих дурных качествах: пронырливости, беспринципности, тщеславии и корыстолюбии. Между тем работы были в основном безгонорарными. Хоть я и не член партии, партбюро истфака, как ни странно, приняло … Да нет, ничего удивительного в том, что партбюро приняло этот донос к рассмотрению, отказалось мне показать его (автор доноса мне остался неизвестен) и потребовало от меня письменное объяснение, зачем я так много и продуктивно работаю. Я написал это объяснение 17 ноября 1960 г., привел свои оправдания и извинения и сдал его главе партбюро (тогда это был тов. И. А. Росенко), а при встрече рассказал эту историю ректорскому помощнику (он входил в нашу молодежную компанию). Помощник попросил меня дать ему копию моего объяснения. Я дал, и он тотчас положил ее на стол ректора.

Как раз незадолго до того в выступлении перед профессурой ректор говорил, что так как в году 12 месяцев, то университетский преподаватель должен за год сдавать в печать минимум 12 работ, а если он работает с меньшей производительностью, то его надо немедленно увольнять. Все, конечно, поняли, что это фигуральное выражение, но что оно содержит ясную мысль, ясное требование, совершенно противоположное установке партбюро. Росенко был вызван на ковер и увидел ректора в его знаменитом состоянии крайнего гнева – с раздутой грудью и оскалом. Дальнейшее предоставляю воображению тех, кто знает А. Д. Александрова. Мне не пришлось сокращать свою производительность.

Помню, я организовал в коридоре Главного здания выставку того молодого художника из Академии Художеств Михаила Девятова, о котором я уже писал. По всему длиннющему коридору были развешаны его рисунки и картины. Сейчас творчество Девятова выглядит сугубо ортодоксальным, а тогда организация выставки считалась чуть ли не бунтом: одни обнаженные натурщицы и портреты, к тому же не вождей и не передовиков производства. Тотчас была учреждена комиссия парткома для проверки. Комиссию возглавлял зав какой-то из общеуниверситетских кафедр марксизма – то ли истории партии, то ли марксистской философии – профессор А. В. Федоров, высокий, с невыразительным лицом. Он славился как блюститель марксистской нравственности и антисемит. Комиссия медленно и торжественно двигалась по коридору и остановилась возле картины маслом, на которой была изображена обнаженная натурщица. Профессор Федоров встал к ней спиной (чтобы не видеть) и указуя пальцем назад, за свою поясницу, трагическим голосом тихо спросил:

- Тем более! – сказал Федоров, не так поняв это слово. – Здесь же храм науки! Здесь профессора ходят! Убрать.

Картину отнесли в приемную ректора, и профессора захаживали посмотреть ее там. Хотя бы чтобы убедиться, что ничего страшного.

А через некоторое время разразился скандал. У профессора Федорова был приятель полковник Сирота. Уезжая в длительную командировку полковник вручил свою 14-летнюю дочь под опеку профессора Федорова. О методах опеки дочь рассказала своей подруге, та своей матери, а мать поделилась с женой полковника. Сирота подал жалобу в Партком университета. Но Федоров имел мощную поддержку, и ни Партком, ни Ректорат ничего не могли с ним поделать. Но слухи разнеслись. На лекциях студенты теперь требовали более убедительной аргументации, а когда Федоров аргументировал свои положения, возражали:

- Ваши аргументы убедительны только для несовершеннолетних!

Вскоре самодеятельность истфака давала очередной капустник. Ректор был приглашен и сидел в первом ряду. Профессор Федоров также присутствовал. В конце представления был объявлен «гвоздь программы» – квартет Братья Федоровы! (Тогда по стране гремел квартет Сестры Федоровы с русскими народными песнями). На сцену вышли четыре еврея (были отобраны самые носатые, в том числе сам Юра Марголис) в русских вышитых сорочках, подпоясанные кушаками, отвесили поясной поклон и объявили:

Овации и крики «бис!» долго потрясали зал. Квартет вышел на бис и пропел теперь уже так:

Затем все четверо повернулись к профессору Федорову, приложили палец к губам и тихо-тихо пропели:

И, тихо пятясь, ушли. В этот момент, сорвавшись с места, из зала пулей вылетел ректор Александров. В тот же день профессор Федоров был уволен из Университета. Ничего, его тотчас пристроили в другой вуз на более влиятельное место.

Потом А. Д. Александров под давлением сил партийного руководства всё-таки был вынужден покинуть Университет и Ленинград. Наш рой осиротел.

Это был именно рой формирующихся ученых. Он не был постоянным. Одни уезжали на новые места работы и выбывали из ближнего окружения, другие на смену им включались и втягивались в этот рой, продвигаясь всё ближе к центру. Но рой существовал все двенадцать лет александровского ректорства, а ощущение причастности к этому рою, связи с его центром остались у всех и навсегда. Когда в конце 80-х я узнал об образовании «Ленинградской трибуны», в числе основателей которой был академик Александров, я, разумеется, тотчас примкнул к этой организации. А задумав создать в городе Европейский университет (как бы в противовес созданному в Москве Американскому университету), я пришел за поддержкой и советами к академику Александрову. По его советам сколотил первый оргкомитет. И ведь вот как отзывается связь через поколения: теперь проректором в Европейском университете работает Даниил Александров – самый младший член александровского роя.

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: