Осмысление: дикарь внутри и культура

Когда началась Горбачевская перестройка, я решил написать о тех безобразиях, которые давили на мою психику всё это время и, так сказать, переполняли меня. О засилии КГБ, о сфабрикованном обвинении, о незаконных методах следствия, об антигуманном отношении к подследственным, о неправедном суде, об исправительных лагерях, которые не исправляют, а работают как курсы повышения квалификации преступников. Обо всём, что я узнал за эти полтора года.

Написав первый очерк, «Правосудие и два креста», я обратился с ним в издательства. Первое издательство, в которое я его отнес, поначалу за него ухватилось, но потом отказалось издавать его. «То, за что вы боретесь, - было мне сказано, - будет достигнуто гораздо быстрее, чем книга выйдет из печати». Теперь мы понимаем, что это была явная переоценка темпов преобразований в нашей стране. Перестройка была гораздо более неторопливой. Я отнес рукопись в журнал «Нева».

Дальнейшее рассказано в моем предисловии к новому изданию «Перевернутого мира»:

Из Предисловия ко второму книжному изданию «Перевернутого мира» (2006):

В 1987 году на Невском я зашел с рукописью в редакцию журнала «Нева» и попросился на прием к ответственному редактору. Меня долго не пропускали, уговаривали пустить рукопись по инстанциям – сначала к сотруднику отдела, потом к завотделом, потом к секретарю редакции и только если потребуется, разрешить какой-то спорный вопрос, тогда уж на прием к ответственному. Но я настаивал на своем и пробился в кабинет. Редактору Борису Николаевичу Никольскому, высокому худощавому человеку с серьезными глазами, я сказал:

- Только несколько лет назад я вышел из лагеря, и меня никуда не берут на работу. Так что перед вами недавний зэк, отверженный. Хотя я сидел по уголовному обвинению, но за этим стоит КГБ, поэтому и не берут. Я написал очерк о своем пребывании в тюрьме – «Правосудие и два креста». Вот он. Хочу, чтобы Вы его посмотрели сами, потому что такого автора печатать ведь без вашего решения не будут. Зачем мне проходить все инстанции, если всё равно решать придется Вам?

- 'эзонно, - мягким баском отвечал редактор, картавя. – Можете ли вы п'едоставить мне документы о своем деле, из кото'ых было бы видно, что именно вам вменяли в вину и каковы основания?

Я предусмотрительно захватил с собой свой приговор, свою кассационную жалобу и выпускную характеристику из лагеря (отличную). И вручил ему вместе с очерком.

- Хо'ошо, - сказал Борис Николаевич. – Я посмот'ю. Зайдите че'ез две недели.

Когда я пришел через две недели, Борис Николаевич сказал очень твердо:

- Мы напечатаем это во что бы то ни стало, даже если для этого мне п'идется об'атиться в ЦК! Мы уже п'оделали это с повестью Дудинцева «Белые одежды», и видите – она вышла. Добьемся и с вашим мате'иалом!

Обращаться в ЦК не пришлось, шла Горбачевская «перестройка», время стремительно менялось. Но зам ответственного Вистунов, со старой сноровкой, так отредактировал мой очерк, что это был уже не мой очерк. Я обратился опять к ответственному, и мне дали другого редактора. Очерк вышел в 1988 г. [под псевдонимом Лев Самойлов] почти в целом виде, хотя цензура вычеркнула кое-что, в частности, упоминание о Солженицыне (он был еще в изгнании и вообще на дворе была еще советская власть). Посыпались письма читателей. … Затем журнал напечатал мой второй очерк [«Путешествие в перевернутый мир»], третий [«Страх»], [в другом журнале был опубликован] четвертый – так была напечатана впервые моя книга, задуманная еще в тюрьме и лагере и даже начатая там. <…>

Когда в 1993 г. вышло издание цельной книгой, то оно было по сути уже вторым, а выпуская сейчас второе книжное издание, я сознаю, что реально это не второе, а третье издание: первое и было тем, журнальным – печаталось с продолжениями в 1988 – 91 годах как отдельные очерки, в журнале «Нева». Уже эти очерки тут же вызвали рецензию в Дании (в «Хуфвудстагбладет») и перепечатывались в Германии («Гамбургер Рундшау», «Леттр Энтернасиональ»). После первого издания (журнального) последовали книжное и два перевода – на немецкий (1991) и словенский (2001). Перевод на немецкий вышел раньше русского издания, переводились прямо очерки, еще до их переработки в книгу, и удалось тогда переправить за рубеж не все. <…>

Так жизнь книги началась в конце 80-х. Первое издание (журнальное) было самым массовым (тираж «Невы» тогда превышал полмиллиона). Когда книга печаталась с продолжениями в журнале «Нева», письма читателей шли десятками и сотнями. А отклики в печати продолжаются до сих пор. Так что эта книга – самое популярное из моих произведений. По-видимому, я задел действительно животрепещущие вопросы.

[Вот выдержки из писем читателей, помещавшиеся с каждой новой публикацией в журнале «Нева»:

Спешу Вас поздравить с первой в СССР публикацией в официальном издании, содержащей конструктивную критику в адрес существующей в СССР системы уголовных наказаний…

Спасибо за публикацию… Талант и правда на 15 страницах сказали больше, чем тонны наших газет со статьями специалистов-юристов.

Я пережил ужасные минуты, читая записки Л. Самойлова о «перевернутом мире». Неужели это происходит у нас, в «самом передовом обществе в мире»?! И это сегодня, в наши дни! Стоило ли совершать великую революцию, чтобы 70 лет спустя иметь у себя в стране такие чудовищные заведения и царящие там адские порядки? Даже в самом кошмарном сне не привидится подобное. <…> Спасибо Л. Самойлову за жуткую правду, за смелость.

Потрясен жестокой правдой и глубиной выводов.

Мне приходилось слушать очень умных людей – академиков И. Е. Тамма, В. Л. Гинзбурга. Слушая Тамма, я думал: именно это я сказал бы, если бы был таким же умным. Слушая Гинзбурга, я думал: никогда я бы такого не сказал, даже если бы был таким же умным. Читая вас, я думал: чёрт возьми! Он говорит почти то же самое, что думаю и я…

Вчера пришел друг с горящими глазами. Навязал «Неву» № 4 – статью Льва Самойлова – со словами: «Это про нас! Прочти обязательно! Взгляд с неожиданной стороны, но точный». Я взял, полистал – об уголовщине. Меня это совершенно не интересует и не волнует. Ни я, ни мои друзья и родственники не сидели и сидеть не собираются. Отложил журнал в сторону, но реакция друга не давала покоя. Прочел – и ведь на одном дыхании, как о самом сокровенном, о том, что касается лично меня! Я благодарю автора за великолепный анализ ситуации.

Слишком дик, необычен материал исследования. А исследование действительно про нас. Оно не о зэках, а о законах развития коллектива, общества. Мы все прошли через это и видели это своими глазами. Кто меньше, кто больше. <…> Низкий поклон Вам – Льву Самойлову, редакции. Не бросайте это дело. Видно, мало найдется людей, которые могут написать с таким знанием материала об этом полюсе, так четко вобравшем в себя черты общества, в котором мы все живем.

Спасибо Вам, что напечатали эти «грустные заметки»… Не перевелась еще земля наша светлыми и поистине великими умами! Плохо, что журнал не взял в практику помещать где-нибудь в уголке текста хоть малую фотографию автора: когда собственные мысли в унисон читаемому, когда вдруг находишь ответ на то, что гложет, возникает потребность обменяться взглядом. Хотя бы взглядом…

Невольно ставил себя на место автора. Не скрою, меня охватывал ужас. Странная ситуация: большинство людей знает о подобных нарушениях, но молчат. Либо привыкли к этой мысли, либо считают нарушения естественными, неизбежными.

Вот лежат передо мной три книжки «Невы» с Л. Самойловым…Впечатление тяжелое от всего огромного количества информации, но те письма, выдержки из которых приведены, принесли маленькую надежду. … Все три его статьи я приняла близко к сердцу. <…> Почему же этот сильнейший материал обсуждается не там, где надо? Неужели он в первую очередь представляет интерес для этнографов?

С чувством внутреннего удовлетворения прочитал в первом номере «Страх» Л. Самойлова и почувствовал душевное облегчение от сознания того, что пока такие публицисты на свободе, контрреволюция не пройдет… Такое выступление – это кислород для всех честных борцов против рабства и насилия. Остается только сожалеть, что оно стало достоянием только полумиллиона читателей. Спасибо автору за гражданскую позицию. Она вполне тянет на медаль «За отвагу».

Первый же очерк получил медаль, правда, не «За отвагу», а «За лучшую публикацию года». Были и отклики, очень напоминающие «Поддержку народную» из книги Шендеровича «Изюм из булки» (Шендерович 2005: 222). Помните, у него рассказано, как после разгона ТВ-6 регистраторша в поликлинике узнала Шендеровича и через окошечко негромко, но сочувственно сообщила: «Мы по вам очень скучаем». А потом, перейдя на шёпот: «Держитесь…». И почти за пределом слышимости: «Не сдавайтесь». Вот и у меня в числе сочувственных откликов было нечто подобное:

Прочла в № 5 статью о «Крестах» и пришла в ужас: мой сын находится там под следствием. Удивляюсь, как эту статью напечатали. Что же нужно делать? Как бороться за улучшение условий содержания подследственных, особенно молодых и впервые попавших, не знающих жизни?… Если можно, мой адрес и фамилию нигде не упоминайте.

К сожалению, это письмо очень характерно для российского менталитета: «Как бороться?» и тут же «Мой адрес и фамилию нигде не упоминайте». Не выходят на демонстрацию, на митинг, не протестуют, не идут голосовать. Но призывают бороться и не сдаваться.]

Коль скоро мои очерки выросли из моих приключений – ареста, следствия, суда, тюрьмы и лагеря, - а тема неправедного и сервильного суда, злоупотреблений в силовых структурах и ужасающих условий в тюрьме и лагере остается, увы, злободневной в нашей стране, острое внимание к моей книге понятно. Однако что привлекает в ней иностранцев – неужто только любопытство и проблемы гуманности? Почему в одной из немецких рецензий, явно перехваливая, пишут: «Это превосходит даже Мертвый дом Достоевского!» (Fahrernholz 1992)? Думаю, потому, что главное в моей книге – не возмущение условиями и порядками, не предложения по усовершенствованию правовой системы (ввести суд присяжных, различать подследственных и осужденных, заменить лагеря иным наказанием и т. д.), хотя и это, конечно, важно и поначалу заслоняло всё, а нечто иное. Как мне кажется, главное в книге – это описание уголовного мира в тюрьме и лагере как части общества, что позволило поставить вопрос о природе человека, ранее в марксистской науке запретный. Это уловил один из немецких рецензентов, озаглавивший свою рецензию «Человек это человек, это человек» (Thinius 1991).

Ведь для марксизма в человеке всё определяется социальным происхождением и положением, экономическими условиями и политической обстановкой. Марксизм полностью игнорировал биологические факторы, унаследованные от животного мира и определяющие многое в поведении человека и человечества – территориальность (стремление иметь границы своей территории), приверженность семье, этноцентризм (деление на своих и чужих), любовь к собственным детям и желание обеспечить именно их будущее (как тут отменить наследование имущества, являющееся препятствием полному равенству) и т. д. Реальная политика должна строиться на учете всех факторов, в том числе и «неблагородных» свойств человека. Марксизм же, несмотря на все свои декларации, оставался, как и все радикально-социалистические концепции, утопическим учением.

Постановка вопроса о природе человека в свою очередь позволила самим читателям и моим коллегам-антропологам расширить круг обсуждения и ввести в него «дедовщину» в армии, безмотивные преступления и многое другое. Кстати, и терроризм вписывается в ту же тему, ибо это шантаж, построенный на архаичных идеях «круговой поруки» и «кровной мести». Ведь что такое «кровная месть»? Это кровавая месть абсолютно неповинным людям, однако причастным к объектам мести биологически, «по крови» – принадлежащим к тому же роду, народу, популяции. Здесь действует первобытный принцип, но расширенный: брат отвечает за брата, и двоюродный брат отвечает, и троюродный и вообще одноплеменник, сосед и однофамилец.

Проблемы эти – антропологические, они относятся к культурной и социальной антропологии - науке, которая в советское время была у нас если не под запретом (журналы с Запада приходили в библиотеки), то считалась буржуазной, и советским ученым заниматься ею не полагалось. Какая-то часть проблем признавалась возможной и у нас, укрываясь под именем этнографии.

В 1990 г. в журнале «Советская Этнография» я опубликовал научную статью по затронутым в книге проблемам под названием «Этнография лагеря». По статье развернулась дискуссия (В. Р. Кабо, Г. А. Левинтон, Я. И. Гилинский), которую в 2001 – 2005 гг. (уже обсуждая книгу) подхватили К. Л. Банников и А. Г. Козинцев. В итоге к настоящему времени, за полтора десятилетия, в литературе накопился ряд статей (учитывая и мои статьи), прямо относящихся к обсуждению моей книги.

Эта книга начата в тюрьме, продолжена в лагере, окончена и опубликована на свободе, хотя и с минимумом свободы, еще под контролем КГБ, в годы «перестройки». Я всегда понимал, что в советской действительности я вряд ли сумею избежать тюрьмы, и у меня не было иллюзий об условиях пребывания там, но реальность превзошла все мои ожидания. Я понял, что должен описать всё, что со мной и вокруг меня происходит. Я предполагал, что опубликовать это в Советском Союзе будет невозможно, и я задумал отослать это за рубеж. Кто мог ожидать, что колосс расшатается и рухнет так скоро?

Конечно, делать такие заметки в тюрьме и лагере было совершенно немыслимо. Постоянные «шмоны» (обыски) убивали всякую надежду. Но я выпросил себе разрешение заниматься в камере иностранными языками, совершенствовать свои знания – час на английский, час на немецкий, час на французский – и скоро стал записывать всё, что хотел сохранить, под видом упражнений в языках – записывать на иностранных языках, разумеется, недоступных надзирателям.

Более того, я договорился по секрету с лагерным фотографом, тоже заключенным (он фотографировал заключенных для документов), и с огромным риском мы фотографировали наиболее типичные лагерные структуры и ситуации, а пленки я упрятал, расщепив каблуки моих ботинок. Как же велико было мое огорчение, когда в ночь перед моим выходом на свободу ботинки были у меня украдены! [Я обратился к Главвору (пахану) с просьбой разыскать и вернуть мои ботинки, объяснив ему суть. Он сказал: «Самойлыч, если б за день до выхода! А сейчас не успеть…»] Идея моих солагерников-воров была, что мне моя лагерная обувь на свободе уже не потребуется. Поэтому все первые издания моей книги были, увы, без иллюстраций. …

Когда книга выходила в первоначальном виде, советская власть и КГБ еще существовали, и вместе с редакцией мы решили выпустить книгу под псевдонимом: я был еще отверженным, еще продолжались попытки организовать новое судебное преследование меня, а писал я о вещах, к которым нетрудно было привязаться (избиения заключенных, фальсификация обыска, обстановка в лагерях – благодарный повод для обвинения в «клевете на советскую власть»!). Однако я избрал очень прозрачный псевдоним – свое имя и отчество (Лев Самойлов), так что секрета ни для кого мое авторство не составляло, но для формального преследования по суду было некоторое препятствие: я не выступал как Лев Клейн и не называл настоящих фамилий ряда действующих лиц (слегка искажал их). Уже в немецком переводе (1991) моя книга вышла под моей фамилией. В русском издании 1993 г. и в настоящем я решил оставить псевдоним и не менять текста, чтобы сохранить первоначальную атмосферу и литературную преемственность, но ныне открыто добавил свою фамилию. <…>

Мой бывший следователь Иосиф Иванович Стреминский узнал себя в следователе Иосифе Ивановиче Стрельском и опубликовал открытое письмо в журнале «Нева» о том, как его побуждали составлять мое дело. И был тотчас уволен из прокуратуры. Публикация его фамилии уже ничего не изменит. В других работах я раскрыл фамилии моих учеников Булкина и Лебедева (в книге они Белкин и Лазарев) – теперь им это ничем не грозит (тем более, что Г. С. Лебедев умер). Раскрыл и фамилию профессора, писавшего донос (не буду здесь повторять). Думаю, что фамилия академика Б. А. Рыбакова не нуждается в раскрытии. Настоящая фамилия партийного деятеля Хватенко опубликована в журнале «Советская Археология» в докладе комиссии, разбиравшей мою жалобу на плагиат [Это А. Я. Щетенко].

Тогда, в 1982 г. один из моих следователей (у меня их сменилось четыре), Лесной (в книге он выведен под именем Борового), посоветовал мне перед судом прекратить свое запирательство и признать всё, что мне вменяют. Что вы сопротивляетесь? – объяснял он. - Надеетесь вернуться чистеньким? «Но ведь вы никогда – понимаете? - ни-ко-гда не вернете себе прежнего положения в обществе и науке». И он и все мы не догадывались, что советская власть рухнет всего через десять лет. Более того, когда я появился вскоре после освобождения в зале всесоюзной конференции в Академии наук в Ленинграде, публика приветствовала меня стоя, а уже через год я выступил с докладом на всесоюзной конференции в Москве. И печататься я начал еще до падения советской власти.

Но Лесной был прав в том смысле, что репрессивный аппарат оказался очень устойчивым и цепко держался за свои решения. В литературе часто пишут, что я был реабилитирован. Это неверно. Все мои жалобы оставались безрезультатными. Когда я показал заместителю городского прокурора письмо моего бывшего следователя Стреминского с признанием «госзаказа», прокурор пожал плечами: «Это его личное мнение, к тому же он в прокуратуре уже не работает. А мы считаемся с мнением суда, а не отдельных личностей». Ладно, мне уже не нужна реабилитация: отменен сам закон, на основании которого я был осужден. Но сразу после суда с меня были сняты (абсолютно незаконно) научная степень и звание. Они мне не возвращены. Просто в 1994 г. я защитил еще одну диссертацию, по которой степень доктора наук была мне присуждена единогласно даже без защиты кандидатской (которая была ведь отменена). Я опять начал преподавать в университетах и был избран профессором – сначала в Вене, потом, в 1996 г., в родном Санкт-Петербургском Университете. В 2003 г. в юбилейной компании 300-летия города моим докладом открывался конгресс Европейской Ассоциации Археологов в Санкт-Петербурге – от имени России и Санкт-Петербурга я приветствовал всех гостей. В 2005 г. Университет выпустил сборник в мою честь.

Мне под восемьдесят, и, мне кажется, моя судьба может служить оптимистическим уроком для тех, кто повержен и отвержен. Такие бедствия человека имеют свойство проходить. Никогда не стоит падать духом, если есть здоровье, мастерство в руках и ясность в голове.

Лагерных воспоминаний опубликовано много, есть немало потрясающих, есть и отлично написанные. Надеюсь, что моя книга не потеряется среди них. Именно потому, что главное в ней – не притеснения и социальные неурядицы (они, хочется верить, отойдут в прошлое), а проблема преступления и наказания (это, к сожалению, останется) и природа человека, ее архаичные черты и несогласованность с современной цивилизацией. А это проблема не только нерешенная, но и вечная. Если моя книга и дискуссия по ней продвинут нас хоть на шаг в понимании этой проблемы, то я буду считать, что трудился и дерзал не зря.

Немецкий перевод. О немецком переводе стоит рассказать особо, потому что он сильно отличается от русского текста книги «Перевернутый мир», а между тем именно по нему эту мою тему знают в Европе. А он очень неполон и несколько искажен.

Дело в том, что ко времени, когда немецкое издательство в Восточном Берлине (хотя уже и после объединения Германии, сразу же после объединения) в 1990 г. решилось издавать мои очерки, в их распоряжении были только три очерка из пяти (печатание в журналах «Нева» и «Знание – сила» еще продолжалось). Когда издательство поручило перевод моему берлинскому приятелю Бернду Функу, о котором я уже вспоминал, я стал пытаться переслать ему новый текст, который я переработал из пяти очерков, объединяя их в книгу. Но все старые правила насчет цензуры и фильтров еще действовали. КГБ еще бдило. Проходить все эти фильтры времени не было: немецкие издательства действовали быстро и точно в намеченные сроки. Через одну эрмитажную знакомую, дочь которой ехала в Берлин, я сумел переслать наспех собранные страницы второго варианта текста. Это была часть текста, страниц 60 – 70 из 226. Остальные так и не сумел переслать. Когда вышел четвертый очерк, немцы отказались его включать, так как их железные сроки сдачи рукописи уже прошли.

Тонкости перевода тоже вызывали постоянные споры и стычки с Берндом. Я не мог принять его перевод некоторых мест, особенно новодельных терминов, употребительных в воровской среде. Он их переводил по своему разумению, хотя, вероятно, существовали особые немецкие словари воровского жаргона. Бернд возмущался моим эмоциональным вмешательством и писал мне длинные пышущие гневом письма:

<…> опыт Вашего письма от 1.11.90 г., привезенного Леной, меня очень настораживает. Дорогой Лев Самуилович, я не говорю о том, что я, как человек европейский и потомок весьма древней семьи, ценю форму, т. е. считаю вызывающее положительные эмоции начало письма, притом любого, в общем-то основой каждого человеческого разговора, а тем паче среди уважающих друг друга людей. Это пусть на совести любого пишущего! Все Ваши замечания по тексту перевода сделаны, к сожалению, без настоящего чувства немецкого языка. … Все мною использованные понятия много раз мною были продуманы, заменены, снова привлечены и т. д., и т. п., словно творческий процесс; зная автора лично, я тем более отнесся к работе серьезно и ответственно, даже любовно. Фактически все Ваши предложения не годятся, за исключением, пожалуй, Schläger – бойцы [для кулачных подручных главвора у Бернда стояло Kämpfer - борцы]… Ваш текст уже читали многие, многие немцы, притом интеллигентные, и от многих поступили очень положительные отзывы, они всё поняли и под глубоким впечатлением; но это на Вас впечатления не производит, жаль, а стоило бы! … Короче говоря, у Вас очевидно нет доверия в мое знание немецкого языка; с этим недоверием мне трудно работать.

P.S. Кстати, вы ошибаетесь, если Вы по словарю переводите [название книги «Перевернутый мир»] «перевернутый» – umgekehrt; словарь никогда не предусматривает варианты или случаи; в немецком Ваш смысл именно в слове verkehrt, т. е. мир, в котором все вверх дном, все перевернуто с ног на голову, все с обратным знаком. Ни один немец сочетание «umgekehrte Welt» не поймет; оно непонятно, ибо не существует, это плохой, примитивный язык, так выражаются простые невежественные работяги и не очень подготовленные переводчики. Вы еще не учитываете, что уровень немецкого языка в России устарелый, не идет вровень с современным состоянием языка…

Ведь «verkehrte Welt» – идиома в немецком, Вы этого не знали, а судите! Простите, если я войду в раж, но для меня это вопрос профессиональной чести и трудно очень понять, как умный человек, прекрасный специалист, берется судить не о своем с такой уверенностью. [ Между тем, verkehrt – это «превратный», «перекрученный». Я не хотел такой четкости в заглавии, хотел дать метафору, нечто типа обратной стороны Луны. – Л. К.]

Лев Самуилович, я так расстраиваюсь потому, что вижу, что Вы не можете оценить мой перевод, вложенные хлопоты и то, что он передает именно ту атмосферу, которая царит в вашем очерке. Одобрительно высказался и Азадовский на днях. Когда есть чувство, что спор бесполезный, ибо уровни разные, а доверия нет, становится очень грустно и безвыходно. <…>

завтра поедет наша добрая знакомая в Питер и я хочу передать с ней это письмо – в наши дни все стало так зыбко, особенно те службы, которые функционировали даже в самые мрачные времена довольно исправно. Порой бывает, что я получаю почту с опозданием на месяц – месяца полутора! Самым надежным, как мне кажется, пользоваться любезностью личных курьеров.

Сегодня вернул корректуру Вашего прекрасного очерка «Путешествие в перевернутый мир» в издательство. Это значит, что книга увидит свет месяца через два, не позже. Работа была проделана большая. Я с ней даже все праздники сидел, чтобы успеть к сроку, ибо кроме Вашей книги еще вклинился важный срочный заказ от зап. берл. изд-ва Ровольт. Как Вы видите, спрос большой, а человек один. Я хочу Вам сказать, что работа над переводом Вашей книги для меня была настоящая радость, что дошло до меня только сейчас, когда я просмотрел весь текст целиком и сплошь, тобиш складывается целостное впечатление – это то, что немцы называют – aus einem Guß [цельнолитое, на одном дыхании]. Отдельные места тронули меня глубоко; особенно там, где затронуты стороны наших гуманистических основ и корней. Это конечно потрясающее произведение… Чтение книги побуждает к вопросу о том, неужели это всё было и имело место, а м. б. это просто мираж, дурный сон, ибо в чем же смысл всего содеянного?

Должен Вам признаться, хотя это звучит нескромно, что перевод мне нравится, и я искренне считаю это моей удачей. <…> Закончив это дело, я готов приступить к работе над «Феноменом советской археологии», если Вы этого хотите…

Перевод был действительно хорош по языку. Язык ясный и легкий, образный, тот, которого я добивался на русском. То, что книга получилась неполной, - не вина Функа, виноваты обстоятельства и в какой-то мере я сам – был недостаточно расторопен в пересылке. Единственная неудача Функа – это передача уголовного жаргона. Он его не знал начисто. Поэтому переводил жаргонные термины словами студенческого жаргона или по наитию. Где-то получались сдвиги смысла, где-то совсем искажение. Так слово «замочить», ныне известное каждому в нашей стране, от студента до президента, Бернд перевел словом «zupissen» (упИсать) – он спутал «мочить» с «мочиться», а жаргонного значения русского слова «мочить» (убивать) не знал. Тем не менее, я очень благодарен ему за перевод и рекламирование моей книги.

Из интервью венгерскому еженедельнику (Анна Варга) 1996:

ЛК. Общество заключенных чрезвычайно интересно. Его строй напоминает строй первобытного общества <…>. По-моему, человечество не претерпело качественных изменений с появления кроманьонцев. Современный человек такой же, как и 40 тысяч лет назад. У него такое же телосложение, психология, даже гены такие же. Единственное, что изменилось – это культура. <…> [Наши концлагеря] можно воспринимать, как один большой эксперимент. Там, где держат огромное количество людей, лишенных [высокой] культуры, отгороженных от внешнего мира, там естественным образом формируется общество, по структуре похожее на первобытное.

Из интервью чикагскому журналу «Каррент Антрополоджи» (Т. Тэйлор) 1993:

ТТ. Как пребывание в тюрьме повлияло на Ваши мысли о человеческой природе и о человеческой культуре?

ЛК. Знаете, до тюрьмы я опубликовал концепцию о важности культуры, статья была основана на одной из моих наиболее популярных лекций. Она впечатлила студентов потому, что я пришел к заключению, что по природе своей мы дикари. [Отвечая Тимоти Тэйлору по памяти, я ошибся в датах обнародования концепции. Публикация статьи «Мы кроманьонцы» была уже после тюрьмы, так что первое обнародование концепции, до тюрьмы, было только устным – в моих лекциях курса «Введение в археологию» 1960-х годов; затем концепция была распечатана в очерке «Путешествие в перевернутый мир», 1989 г.; далее в статье «Этнография лагеря», потом уже в книге «Перевёрнутый мир» 1993 г. и затем в статье «Мы кроманьонцы» 1996 г., а последняя публикация этой темы – в статье «Культура, первобытный примитивизм и концлагерь» в Лихачевских чтениях 2005 г.]

Мы стали людьми около 40 000 лет тому назад. Согласно Дарвину, мы поэтому приспособлены к тогдашней природной среде, а как социальные животные мы также приспособлены к тогдашней социокультурной среде. У нас есть инстинкты, непонятные, если не учесть кем мы были тогда – агрессивными охотниками. Мы теперь имеем культурные компенсации за отсутствие той жизни, [к которой мы приспособлены по своей природе]: футбол, бокс. «Гладиаторы» на телевидении.

ТТ. Есть ли этому соответствие в ученом мире?

ЛК. Конечно. Более очищенное, сублимированное, но тем не менее есть.

Когда я прибыл в лагерь принудительного труда, я нашел сильную поддержку своей идее, что естественное человеческое общество – это просто общество дикарей. Английское название моей книжки о моем личном опыте будет «Дикое общество» или «Общество дикарей». Когда люди совершенно изолированы от современной культуры, они вполне естественно строят первобытное общество очень похожее на преисторическое. В этом смысле наши лагеря – это очень захватывающий и жуткий социальный эксперимент. Больше нигде в мире не собрано так много вместе ворья, которому позволено построить собственное общество; вся охрана была ведь снаружи, а внутри всё общество – на основе самоорганизации!

ТТ. Предложенное английское название Вашей книги (впервые опубликованной как серия статей в журнале «Нева» под псевдонимом Лев Самойлов, в 1988, 1989, 1990 и 1991 гг.), «Savage society» («Дикое общество» или «Общество дикарей»), предлагает очень социоэволюционистский взгляд. Уже много времени минуло со времен, когда мы слушали слова типа «дикость», использованные в том смысле, в котором Вы их применяете. Ну, можно возразить, что Вы прошли сквозь схожие обряды инициации во внешнем мире, что там были те же самые типы вещей в партии, как в лагере. Не произвел ли лагерь Verfremdungseffekt – эффект отстранения?

ЛК. Я писал, что лагеря – это и впрямь часть нашего общества и что общество дикарей в какой-то мере существует во всем нашем обществе. Но Вы говорите об эволюционизме. Я думаю, что Западное общество уходит слишком далеко в сторону релятивистских идей. В общем-то прогресс и эволюция существуют. Знаете, может быть именно потому, что я не вполне Западный человек, я не стыжусь того, что мой народ находится (несмотря на нынешние бедствия) в привилегированном положении. Западные люди стыдятся того, что они живут очень хорошо, тогда как так много людей живет из рук вон плохо и в нищете. И вот многие говорят: «Наши ценности совершенно равны их ценностям» или «Они также правы». Нет! Правда здесь, в Европе, которая представляет собой образцовое общество для всех местностей. Я говорю так, возможно, потому, что я в середине битвы между двумя идеями. Одна идея - сделать Россию типично европейским государством, с демократией, свободным рынком, а другая идея – что Россия – это особая страна, у нее собственный, особый путь, ни демократия, ни восточный деспотизм. Но нет особого пути!

Поэтому я очень чувствителен к этим играм с релятивизмом. И я верю в единство европейской археологии. Это не просто политика, это мои убеждения.

Археология и рок. Из интервью газете «Ленинградский университет» (А. Арешин) 1990:

АА. Мы с вами затронули наше всеми любимое КГБ. Оно сыграло в вашей судьбе определенную роль. Но, как я знаю, вас арестовали и судили по уголовной статье и инкриминировали уголовное преступление. С чем это связано?

ЛК. Знаете, я осветил свое дело несколькими очерками в очень популярном журнале. Они получили широкую известность у нас и за рубежом. Скоро выйдет еще одна статья, последняя в этой серии. Те были о тюрьме, лагере и об участии КГБ. Эта будет о следствии и суде. Правда, очерки выходили под псевдонимом, но ведь не секрет для многих в университете, кто автор.

АА. Так можно ли раскрыть псевдоним, установить его соответствие Вашей подлинной фамилии?

ЛК. Пока не стоит. [Напоминаю: это писалось в 1990 г.]. Кто уж знает, тот знает. А для прочих... пусть остается тайной. Здесь достаточно будет отметить, что дело мое стоит в ряду других дел так называемой «ленинградской волны» начала 80-х (Азадовский, Рогинский, Мирек и другие...). Пока лишь единицы из этой волны добились реабилитации.

«Журналистское расследование» моего дела имело следствием депутатский запрос в ВС СССР Генеральному прокурору СССР. Правда, прокурор сменился... А мой бывший следователь в письме к депутату признает, что дело было сработано «силами застоя». Но думаю, что скоро все точки над «i» будут расставлены.

Из интервью словенскому журналу «Архео» (проф. Б. Тержан) 1990:

[ Я упомянул о некоторых признаках возвращения в науку и признания в отечестве. ]

АРХЕО. С большим опозданием. Во исполнение реченного: нет пророка в его отечестве. Зато мировой славой Вы не обделены.

ЛК. Спасибо за комплимент, но не будем преувеличивать. По удачному стечению обстоятельств, я могу сравнивать свою известность археолога со своей же известностью публициста - в отечестве. Как археолога меня читают и знают в археологическом мире, но ведь это очень узкий мир. Когда я ехал сюда в ленинградском поезде, пассажиры, как водится, разговорились и, узнав, что я археолог, купе очень оживилось (как же - экспедиции! сокровища!), но мoe имя ничего не говорило моим попутчикам. Когда же я упомянул свой публицистический псевдоним, его, как оказалось, знали все, и весть мигом облетела весь вагон - стали собираться люди из других купе.

АРХЕО. Это лишь говорит о том, что Ваша известность как публициста в некоторых отношениях не уступает Вашей известности как ученого. Ведь одна из Ваших статей о тюрьме и правосудии была объявлена в Ленинграде публикацией года и награждена медалью, не так ли?

ЛК. Да, в художественно-публицистическом журнале с тиражом почти в 800 тысяч, так что известность получается достаточно широкая, хотя, возможно, и не очень продолжительная. Наша археологическая марка прочнее.

Из Предисловия к словенскому изданию «Перевернутого мира» (2001):

Я рад, что могу представить суждению словенского читателя свою книгу личных впечатлений о репрессивном тоталитарном режиме. Книга была дважды издана в России и переведена в Германии. Ряд целей был выдвинут в этой книге – гуманизация пенитенциарной системы, утверждение суда присяжных в России, расширение участия адвокатов и т. д. – они уже достигнуты, и я горжусь тем, что и моя лепта в этом есть.

Но словенцы имеют собственный опыт жизни при социализме, хоть и менее длительный, чем наш, и не столь суровый. Так что эта книга могла бы иметь здесь только смысл напоминания – напоминать молодежи об опасности реставрации, коль скоро на Балканском полуострове и в Дунайском бассейне еще есть силы, стремящиеся вернуть социалистическое прошлое.

Но за поведением людей в экстремальных условиях тюрьмы и лагеря, за самоорганизацией людей с невысокой культурой, с нехваткой культуры, мне удалось открыть некоторые свойства природы человека, и это уже нечто, имеющее общечеловеческий интерес. Мне удалось установить некоторые параллели между закрытым обществом лагеря и первобытным обществом отдаленного прошлого, а это предмет моего профессионального интереса. И инициировать научную дискуссию, которая не без интереса также и для широкой публики. Речь идет о нас всех, о нашей общей природе.

Культура, первобытный примитивизм и концлагерь (2005):

[Здесь восстановлены ссылки на литературу, опущенные в издании трудов конференции.]

В начале 1930-х годов в концлагере на Соловках пребывал сидельцем студент

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: