|
Монолог интеллигентного алкоголикаКак пить дать, это зеркало – кривое. Что там за рожа старого бомжа? Один ли я стою или нас двое, Стакан с портвейном возле губ держа? Моя жена понять меня не может. Ее страшит мое житье-бытье, Когда с утра тоска томит и гложет. Бутылка, собутыльник, забытье… Обвисли щеки и глаза заплыли, И руки отвратительно дрожат. Я был другим, и перспективы были И славы, и успехов, и деньжат. Всё кануло в пучину алкоголя… Все думают – навеки. Дурачье! Я покажу им! У меня есть воля! Бутылка…собутыльник… забытье… Что за беда – присесть разок за столик? Вот я налью – не дрогнула рука! Я разве пью? Нет, я не алкоголик! Бутылка в день – пустяк для мужика! Звать пьяницей никто меня не вправе. Большого я не вижу в том вреда, Коль скоро не лежал еще в канаве, А и лежал – так тоже не беда! Беда – когда нет денег на поправку, А в доме кончилось целебное питье. Эх, выйти б на природу, пасть на травку – Бутылка… собутыльник… забытье… Одни мои друзья уже в могиле, Другие отшатнулись от меня. Они меня отпетым объявили, Святую дружбу в сердце не храня. Для всех я стал давно куском былого – Не выступаю, не пишу давно. В журналах от меня давно ни слова. И вправду, вот такое я говно. Я много лет уже пустое место, А говорят, надежды подавал. Куда они ушли? Кто нынче вместо Меня? Или никто? Провал… Приду домой – как не моя квартира. Один, как сыч. Постылое нытье… Что мне осталось от былого мира? Бутылка. Собутыльник. Забытье. (2005)
Другим таким препятствующим развитию научных школ фактором мне представляется экономическая слабость наших археологических институций в настоящее время и отсутствие значительных экономических вливаний в исследования. Трудно надеяться на развитие национальных школ, когда лучшие кадры уходят в бизнес (значительную часть своих лет в расцвете сил отдал этому Евгений Колпаков, ушел в нумизматическую торговлю лучший ученик Щукина Еременко, покинул археологию и уехал в Германию Владимир Назаренко), когда лучшие абитуриенты уходят на другие кафедры и факультеты, а конкурс на археологию падает, когда штат Института неудержимо стареет, когда на страницах научной печати нет полемики, почти нет рецензий, когда археологи заняты выживанием. Уходили бы в зарубежную археологию, если бы это не было почти безнадежно. Уехал в США Долуханов, не нашел там применения, перебрался в Англию, там устроился, но занял место менее престижное, чем имел здесь. Если на жизнь ему там приходится тратить меньше нервов и усилий (жить там спокойнее), то на продвижение в науке – больше, чем пришлось бы здесь. Уехал на запад Лесков, как-то пристроился на третьих ролях. Уехавший в Западную Германию Назаренко работает домоправителем у крупного бизнесмена. Устроились работать на вполне удовлетворительных местах в науке за границей А. Наглер и М. Казанский. Больше известных имен не припомню. Третьим таким фактором я бы счел слишком еще низкую общую культурность населения и властей. Чем культурнее страна, тем больше уважения предкам, внимания культурному наследию, больше средств уделяется археологии. Соответственно, больше заботы о развитии национальных археологических школ (хотя бы меньше препятствий). А чем больше изучается и пропагандируется культурное наследие, тем выше культура населения. И наоборот, чем меньше…, тем меньше … Меньше – это у нас. Это порочный круг. Надо бы его где-то разорвать. По-моему, с наименьшими затратами его можно разорвать там, где археология. Если всё же у меня есть некая надежда, что мои ученики и ученики моих учеников сохранят некоторые традиции, утверждению которых я посвятил свою жизнь, то это потому, что почти все они, - талантливые и просто работящие, удачливые и не очень, трезвые и не вполне, - восприняли некоторые этические нормы, связующие учителя и учеников в некое целое и придающие их научной деятельности направленность, нацеленность и страсть. Все последние главы этой книги относятся в той или иной мере к этическим проблемам археолога, встававшим передо мной. Этика археолога Из интервью кембриджскому журн. «Аркеолоджикал Дайалогз» (В. Иммонен) 2003: ВИ. [В современных теоретических дискуссиях видное место заняла этика археологии по таким вопросам, как феминизм и национализм, права туземных народов на их собственное прошлое.] Вы утверждаете, что ответственность археологов заключается в том, чтобы следовать методам и процедурам археологии (ср. Kristiansen 1993: 189), а единственная защита (археологии) должна быть направлена против политического и идеологического злоупотребления. Однако некоторые постпроцессуалисты считают, что само утверждение объективной и свободной от оценок археологии – это часть этноцентрической и андроцентрической концепции и что этика лежит в самом основании археологии как науки. Как Вы смотрите на это? ЛК. Я решительно против распространения прав собственности на прошлое, всё равно где – в археологии или истории. Ибо исследователь один, и археология одна. Она интернациональна. Вы не можете изучать прошлое, постоянно отделяя предмет от окружения и среды. В общем, мое отношение к национализму, феминизму и нативизму отрицательное. Обычно они не вносят ничего хорошего в народные массы, а основа каждого из них это эгоистические интересы и позиции ряда элит. Есть элиты в феминистском движении, в националистических фракциях и в туземных племенах. [Очень мало исключений.] Я, конечно, за равные права для всех людей, но не надо приводить этот лозунг к абсурду. Если я стар, я не могу претендовать на соревнование с юношами во многих отношениях – хотя бы в спорте и сексе, - как и они не могут соревноваться со мной в опыте и эрудиции. Если я мужчина, то я не могу делать некоторые вещи, которые может женщина (скажем, не могу кормить грудью ребенка). Если бы я был женщиной, я бы признал, что некоторые вещи мужчина может делать лучше и мне не переиграть его в некоторых отношениях (вопрос только – в каких). Однако когда в британской археологии установлены льготные квоты для женщин при занятии должностей, то я рассматриваю это как нарушение принципа равных прав и безразличие к интересам археологии. Несправедливая оценка женщин при принятии на работу должна корректироваться как-то иначе. Когда в англо-американской прессе пишут всякий раз he(she) или he/she или даже s/he, то я не могу избавиться от ощущения, что передо мной детская игра со словами. … В России мы знаем, что грамматика сформировалась давным-давно и у нее есть свои традиции и условности, включая условность рода. Никто не требует исправления немецкого das Mädchen [девочка] и обращения его из среднего рода в женский. Та же ситуация с условными именами Negro и Indian. Если переименовывать их, то почему не переименовать Америку и Австралию – эти имена также не туземные и вдобавок неверные. Эта ситуация по природе очень викторианская. Не имена надо менять, а отношение к тому, что названо. [Неважно, как вы назовете негра (черный или афро-американец) – суть в том, в каком контексте вы используете имя. Во многих ситуациях оптимальным решением было бы не применять имени вовсе (это показало бы, что говорящий безразличен к тому, к какой расе принадлежит человек). Но есть ситуации и контексты, где определить расу необходимо (например, когда изучаются происхождение народов и рас, миграции, колонизация, расовые отношения и т. д.).] ВИ. [У финнов нет отдельных местоимений для разных родов, а только одно для людей и другое для предметов. Но и у нас идут споры об употреблении слов типа негр/ниггер – подобрать точные коннотации к финскому neekeri очень трудно. Говорят, что это потому, что] слова имеют историческую основу и их значения и коннотации всегда недосягаемы для намерений отдельной личности (независимо от того, сколь они невинны или нейтральны), слова такие как Negro, Indian и т. д. не должны употребляться, если они воспринимаются как унизительные для людей, о которых речь. [Так что, не могут ли эти аргументы, основанные на историческом происхождении, использоваться как раз в противоположном направлении – для критики применения этих слов?] ЛК. Если какой-то национальности не нравится ее обозначение, она может изменить свое имя в своем собственном языке и на своей территории, но она не может требовать от других наций и других стран провести соответствующие изменения в их языках и на их территориях. В русском языке прежнее самоназвание евреев «жид» постепенно стало одиозным и было заменено словом «еврей», а «жид» осталось функционировать только как бранное слово, но в польском оно осталось в своем общем значении, и никто не требует его запрета. Теперь о туземцах, считающих палеолитические погребения своими собственными и запрещающих их раскопки, даже спасательные. Я бы ни в коем случае не подчинялся этим правилам. Долг археолога – деликатное объяснение истины туземцам и действия с точки зрения цивилизованного человечества. Я бы сказал туземцам: простите, но это не ваша собственность и не ваша компетенция, эти памятники принадлежат всему человечеству. Мы уважаем ваши чувства и готовы помочь вам приобрести знания и технику, тогда вы поймете, что мы правы, возможно, тогда из вашей среды выйдут и собственные археологи, а пока вам надлежит пропустить специалистов к их работе, пусть они из другой страны и даже другого континента. Так же, как вы должны пропустить квалифицированных врачей вместо ваших колдунов к лечению ваших больных. Такова позиция этики в археологии. Экстремистские восклицания некоторых постпроцессуалистов – это всего лишь популистская игра. ВИ. [Вы подразумеваете, что этика археологии – собирать и производить знания правильно и объективно? ЛК. Главным образом, но не только. Она охватывает также стремление спасти и сохранить памятники. Всё остальное может (и должно) обогащать этику личности как человека, но не как археолога.]
Из интервью шведскому археологическому журналу (ред. Матс Бюстрём) 1992: ЛК. … Как в России, здесь [в Швеции] много женщин в археологии, но в целом здесь женщины имеют более высокие позиции в науке - генеральный директор Центрального Совета по Национальным Древностям (шв. Riksantikvariat) и два ректора университетов: в Лунде и Умео. Также и в Осло женщина - ректор. МБ. Говоря о позициях женщин, какое у Вас мнение о феминистской и гендерной археологии? ЛК. По мне, феминистская и гендерная археология – это нечто новое и странное. Пока что на бывших советских территориях она полностью отсутствует. Конечно, интерес к положению женщин в обществе прошлого, к роли женщин в эволюции и ко вкладам женщин в культуру нужно признать естественным и плодотворным. Движение это понятно в современной ситуации. Однако я считаю ярлычок этого течения в археологии ошибочным. Строго говоря, это течение не принадлежит к археологии. Оно скорее относится к преистории, или, шире говоря, к палеоистории. Потому что открывать роль женщин в обществе означает делать исторические суждения. Было бы глупо делить археологию по полу или гендеру (чего? – студентов? древних погребений?) на феминистскую, мужскую (или муже-шовинистскую?), детскую, гомосексуальную… Было бы разрушительным развивать разные критерии для изучения мужских погребений и женских погребений, или оценивать мужские монографии и женские монографии порознь. Нонсенс! И ни в коем разе это не теоретическое движение. Оно имеет дело с открытием некоторых фактов. С утверждениями фактов. С обобщением фактов.
Воспоминания (2006): Этика и суд истории. В современной истории науки и в ее теории всё больше места занимают проблемы научной этики. Ведь историк это почти всегда и судья. Недаром многие споры по этическим проблемам откладывают на будущее в надежде на «суд истории». Для историка история плавно перетекает в современность и судить приходится сейчас. Это и проблемы ответственности за культурное наследие (кто вправе распоряжаться им и давать его трактовку – многие отсталые народности теперь претендуют на свое наследие, оттесняя археологов передовых стран), и проблемы индивидуального права исследователя на преимущество в изучении памятника (раскопанного им или хранящегося под его наблюдением в музее), это и проблемы истинных или воображаемых привилегий одной группе исследователей (нации, классу, полу) перед другими – проблемы евроцентризма, глобализации, феминизма и проч. В приведенных высказываниях речь шла главным образом о праве отсталых народностей на распоряжение находящимся на их территории культурным достоянием прошлого и об искусственном обеспечении влиятельности тех или иных социальных слоев на трактовку прошлого. Этические проблемы встают и относительно собственности цивилизованных народов на культурное наследие прошлого – не только на памятники их предков, но и на памятники, находящиеся на их территории. Здесь я оказался в эпицентре одного международного скандала. Слово «эпицентр» в нынешнем литературном языке употребляют неправильно – вместо слова «центр». «Эпицентр землетрясения» - это правильное выражение, когда речь идет о разломах в земле, находящихся глубоко под центром разрушений. А эпицентр, скажем, эпидемии – сказать нельзя, потому что при ней под землей ничего не происходит, всё на земле. Но вот говоря об эпицентре скандала я вправе употребить это слово, потому что центр скандала был на виду, а мое участие было незаметным. Я не скрывался, нет, просто общественное внимание было обращено на более известные, публичные фигуры и их высказывания и акции. А те, кто сделал сам скандальный факт достоянием гласности, их поступки и мнения остались в тени. Речь идет о знаменитом «кладе Приама», о «золоте Шлимана» и правах на него. О том, что золото Шлимана исчезло во время Второй мировой войны и что археологи мира гадают, куда оно подевалось, я читал, но это как-то проходило мимо моего сознания. Я-то знал, что оно никуда не исчезло, а находится у нас, как и сокровища Дрезденской галереи, но считал это одним из обычных проявлений враждебности в условиях «холодной войны». Мне казалось, что все эти гадания о судьбе клада – дело давнее, что всем всё понятно. Но кризис тоталитаризма 1989 года поставил под вопрос многие деяния советской власти, и мне становилась всё яснее ненормальность положения, когда клад, являющийся мировым культурным достоянием, находится у нас тайно и скрытно. Я рассказал суть дела телеведущей «Пятого колеса» Бэлле Курковой и стал добиваться выступления на телеэкране с раскрытием этой тайны. Куркова отнеслась к этой идее положительно, но то ли не оценила всей важности проблемы, то ли задачи текущей политической борьбы всякий раз казались ей более актуальными, но месяц проходил за месяцем, а передача оставалась даже не проектом, а только идеей. Между тем, побывав в Германии, я убедился, что судеб клада действительно на Западе никто не знает, что всех это очень живо интересует и что лишь догадки проскальзывают в прессе. Вернувшись, я сменил адресат своих усилий. Вместо попыток пробить передачу на телевидении я обратился в самую смелую тогда из ленинградских массовых газет – молодежную «Смену». В редакции «Смены» тотчас оценили сенсационность материала и немедленно напечатали мою статью «Тень похищенного золота», отведя ей в октябре 1990 г. почти целую полосу.
Тень похищенного золота. Статья в газете «Смена» за 10 октября 1990 г.: Я хочу поведать о тайне, над которой ломали головы ученые многих стран и в которую я могу, кажется, внести некоторую ясность. Хотя по-настоящему дело могли бы прояснить лишь центральные власти. А сделать это необходимо. Речь идет о древнем серебре и золоте, о несметных сокровищах города, воспетого Гомером, о славе и бесчестии, о войне и мире. Судьба этого золота сказочно головокружительна и, как в лучшем детективе, головоломна. Более века назад оно было найдено, почти полвека назад исчезло. То и другое — при загадочных обстоятельствах. В XIX веке увлекшийся археологией немец-коммерсант Генрих Шлиман задался целью найти и раскопать Гомерову Трою - город XIII века до н. э. С этой целью он снарядил на свои средства экспедицию в Турцию и там, у пролива Дарданеллы, начал раскопки холма Гиссарлык, где, по его расчетам, и скрывался великий город. Шлиман был уверен в успехе, и ход экспедиции широковещательно освещался им в прессе. Его регулярные телеграммы в «Таймс» выглядели как реляции с поля сражений. Победные реляции. Но дневниковые записи Шлимана отражали его растущую обеспокоенность, обескураженность, наконец, отчаяние. Доказательства того, что он на верном пути, не было. Город выступил из-под земли не таким, каким его воспел Гомер, – гораздо мельче, скромнее, незначительнее. Да и культура была совершенно другой по духу. Но упорный искатель продолжал копать долгие три года, точнее три полевых сезона кряду. На третий год, в последние дни сезона, когда уже решено было свертывать кампанию, разразилась сенсация. Шлиман потом в своей автобиографии описывал ее так. У Скэйских ворот (он так определил это место), где должен был (по разумению Шлимана) стоять дом царя Приама, во время перерыва, когда рабочие завтракали, случайно и как раз перед глазами археолога и его жены отвалился кусок земли, обнажив часть бронзового сосуда, а под ним блеснуло золото. Слава богу, что турки-землекопы не заметили! Шлиман тотчас объявил всем рабочим, что у него день рождения, о котором он было забыл, и что рабочие могут идти домой. Оставшись вдвоем со своей женой, красавицей гречанкой Софьей, он стал сам раскапывать сокровища, а Софья, завернув их в свою шаль, относила в хижину, где они жили. Так появились в их собрании большие золотые сосуды: кубок, кувшин, ладьевидный сосуд, похожий на современный соусник; далее — пять серебряных ваз, кубок и чаша; снова золото - диадема, еще одна, серьги в виде коробочек, шесть браслетов, 56 височных колец... И так далее... Шлиман назвал сокровища кладом царя Приама и опубликовал его как решающее доказательство того, что раскапывающийся город — действительно Гомерова Троя. Кому же еще могли бы принадлежать такие несметные сокровища, как не Гомерову Приаму — царю Илиона-Трои, герою «Илиады»? А эти диадемы — их могла надевать сама Елена Прекрасная! И Шлиман, считавший свою жену не менее прекрасной, примеряет к Софье царский убор из клада и фотографирует ее в таком ослепительном виде. Уже после смерти Шлимана (он умер в 1890 году — ныне отмечается столетие) было установлено, что слой, к которому отнесен клад, на тысячу лет древнее предполагаемой даты Троянской войны. Никак не мог сей клад принадлежать Приаму. Но это не делает его менее ценным для науки. Скорее наоборот. Смущает, однако, другое. В последние десятилетия зародились сомнения в достоверности шлимановских сведений. В научных журналах появились разоблачительные статьи. В самом деле, по Шлиману, клад был обнаружен 14 июня 1873 года. Судя по переписке Шлимана с женой, она не могла помогать мужу в это время — ее просто не было тогда в Турции. Она находилась дома, в Греции, и муж писал ей туда письма (они сохранились). Место находки Шлиман в разных сообщениях указывал по-разному: сначала в одном из покоев дворца, потом снаружи у крепостной стены, наконец — на стене. Менялась и дата обнаружения. Одна из находок (знаменитый «соусник») явно включена в список потом — вначале вместо него был описан двуручный кубок другого типа. Серебряные вазы включены в клад тоже не по делу: в дневниках записано, что они найдены за 8 дней до клада. Еще при жизни Шлимана его помощник Николай Яннакис опубликовал заявление, что это он помогал Шлиману раскапывать сокровище, а не Софья, и что найдены были основные вещи не на стене, а около нее. Что они не составляли одного комплекса, а лежали порознь. Золота среди них Яннакис вообще не упоминает — по-видимому, его там и не было! Шлиман бурно реагировал на эти разоблачения очевидца, клялся костями своего отца (с которым, кстати, был в ссоре), что сообщил правду. И общество ему поверило. Но документы, к которым только ныне открылся доступ, убеждают: прав был Яннакис. Найденные сокровища – это не только не клад Приама, но и вообще не клад, то есть не единый комплекс. По-видимому, это были драгоценные изделия, которые Шлиман находил в разных слоях за время этой трехлетней кампании раскопок. А не публиковал о них подлинные сведения (и вообще ничего до отъезда) потому, что тогда пришлось бы по закону и уговору отдать драгоценные вещи турецкому правительству. Шлиман же втайне планировал переправить их контрабандой через границу. Что и сделал. Опыта ему было не занимать: в молодости был причастен к контрабанде селитры для пороха во время Крымской войны. Словом, Шлиман эти сокровища по сути похитил. Поэтому турки несколько последующих лет не пускали его продолжать раскопки. Потом он умаслил султана богатым подарком и продолжал раскапывать Гиссарлык до своей смерти. Шлиман устраивал выставки своего клада в разных странах, но публика задавалась вопросом, где же ему будет определено постоянное хранилище. Кому привалит это счастье? Родине Шлимана? Но где его родина? Сам Шлиман был поистине гражданином мира. Родился в одном из мелких немецких государств — Мекленбурге (Германия была тогда разрозненной), прожил 20 лет и нажил состояние в России, где имел семью, русских детей, дом (Петербург, 1-я линия Васильевского острова, 30); позже окончил университет и владел домами в Париже, потом получил американский паспорт, женился вторым браком на гречанке и жил, построив себе дворец в Греции; детям дал древнегреческие имена. Умер на ходу в Италии. Живя в России, где его звали Андреем Аристовичем, Шлиман считал своей родиной «возлюбленную Россию», называл ее столицу «мой волшебный Петербург», Николая I — «наш монарх», а русских — своими «назваными братьями». Вопреки позже сочиненной им легенде, не с детства, а в зрелом возрасте, и именно в России он увлекся Гомером и выучил древнегреческий язык. В России он нажил то состояние, которое смог тратить на раскопки. И он предложил найденные в Трое сокровища Императорскому Эрмитажу — за ничтожную, чисто символическую плату, а в сущности в дар. Но в Эрмитаже его предложение вызвало растерянность. Запросили верхи, дело дошло до государя. И царь повелел: от господина Шлимана ничего не брать — не подобает. Причина этого афронта долго была загадкой. То ли не хотели ссориться с турками, то ли Шлиман уехал из России, не расплатившись с долгами… нет, все не то. Недавно выяснили истинную причину. В России Шлиман действительно считался преступником, но за действия, совершенные уже вне России. Ведь он был женат на Екатерине Лыжиной, венчался с ней в Исаакиевском соборе, а развелся в США посредством гражданского бракоразводного процесса и затем снова женился на православной, венчался в церкви в Греции — при живой-то жене, с которой церковь его не развела! Двоеженец! По российским законам за это полагалось наказание плетьми и ссылка в Сибирь. Никакие сокровища не могли искупить эту вину в глазах российских властей. Итак, если не Россия, то где же? Человек болезненно самолюбивый, как все нувориши, Шлиман заявил, что оставит свои сокровища тому государству, которое их лучше обустроит и которое больше остальных почтит его самого. Премьер-министр Англии Гладстон написал хвалебное введение к шлимановской книге. Лондонское общество антиквариев и Колледж королевы Оксфордского университета избрали Шлимана почетным членом, королева жалует ему Золотую медаль за заслуги… Но преуспел крупнейший немецкий естествоиспытатель Рудольф Вирхов, много занимавшийся и археологией. Подружившись со Шлиманом, он уговорил Шлимана отдать троянские сокровища Германии и уговорил германские власти удовлетворить все амбиции дарителя. И тому было пожаловано звание почетного гражданина Берлина - кроме него этой чести удостоились только объединитель Германии Бисмарк и победитель Франции фельдмаршал Мольтке. Шлиману было обещано, что для его коллекции в музее Берлина будут выстроены специальные «Шлимановские залы» и она будет в них помещена навечно. На деле она пробыла там лишь полвека. Гибель и разрушение пришли в центр Германии со второй мировой войной: бомбежки Берлина, штурм города, уличные бои, оккупация. Предвидя опасности, руководство музея сначала отправило «клад Приама» в сокровищницу Прусского государственного банка, затем переместило его в подземный бункер у станции метро «Зоо» (это в самом центре Берлина). Остальные находки из Трои в ящиках отправили из Берлина частично в городок Шенбек на Эльбе, частично в замок Петрушен под Бреслау (ныне Вроцлав), частично в замок Лебус на Одере. Многое из коллекции в 1943 году рассредоточили по соляным копям. В 1945-м часть коллекции — та, которую в очередной раз куда-то перемещали, — угодила под бомбу и исчезла в пламени. Замок Лебус, где хранились сосуды и керамика из Трои, был взорван при штурме Одера, черепки древней керамики лежали россыпями вокруг руин. Уцелевшие сосуды крестьяне растащили для хозяйственных надобностей, и потом сотрудники музея собирали остатки по домам. Ради привлечения к этой операции вездесущих детей добыли у советской военной комендатуры 25 килограммов конфет и раздавали детям в обмен на черепки. Чтобы получить побольше конфет, дети разбивали крупные черепки на мелкие части и несли их сдавать в таком виде. В 1958 году эти и другие находки были уже в музее Восточного Берлина. Вскоре после войны американцы отрыли мелкие вещи из троянской коллекции к западу от Берлина. Эти находки они сдали в Союзную комиссию по сокровищам и произведениям искусства, и оттуда вещи поступили в музей Западного Берлина. В 1974-м две Германии затеяли спор о том, которой из них владеть шлимановской коллекцией по праву <...> А «клад Приама» исчез. Бункер был пуст. В 1950 году, то есть через 5 лет после конца войны, К. Лешке писал в археологическом журнале: «Клад Приама утерян. Тут все еще остается возможность, что он, как столь многое другое, перевезен в Москву, но сведения об этом получить невозможно. Гораздо вероятнее представляется, однако, что золотыми сосудами овладели занимавшиеся грабежами солдаты и штатские и переплавили их». В 1967 году супруги Пулы в книге о Шлимане писали, что клад Приама «либо достался Москве, либо был расхищен по дороге сопровождавшими лицами, спрятан или переплавлен для черного рынка. Если последнее верно, то никто тогда ничего не узнает о его судьбе. Если верно первое, то русские когда-нибудь устроят его выставку». В музейном каталоге 1981 г. археолог Ф. Гойпель пишет: «Находки из благородных металлов <...> с 1945 г. исчезли бесследно. Где они пребывают — покрыто абсолютной тьмой, и надо считаться с возможностью, что они уничтожены без остатка». Сухие эти слова должны приучить нас к мысли о колоссальной утрате для науки и для гуманитарной культуры человечества. Ведь не укладывается в голове, чтобы кто-то мог полвека держать эти прекрасные произведения древнего искусства взаперти, никому не показывая, пряча от публики и от науки, — зачем? Значит, вещи погибли. И все же, так ли это? Высказывалось множество гипотез о судьбе «клада» — от похищения американскими или советскими солдатами до гибели или забвения в какой-нибудь заброшенной соляной копи. Версия о разграблении советскими солдатами должна быть сразу же отброшена. Кто был на фронте в эти годы, тот хорошо представляет себе, что при той жесткой и всепроникающей субординации, которая тогда существовала в наших войсках, при всеведении «органов» и СМЕРШа, при постоянных проверках на дорогах это совершенно нереально. Брались трофеи только по приказу или с разрешения начальства, и никакое военное начальство не могло бы допустить ухода в частные руки крупных золотых и серебряных сосудов из ящиков в специальных подвалах. Полагаю, что в американской зоне действовал не меньший порядок. При всех гаданиях о судьбе «клада» было отброшено как самое невероятное одно воспоминание маститого немецкого археолога В. Унферцагта. Унферцагт давно умер, и сообщение это дошло до меня лишь в устной передаче берлинцев. Старик [Унферцагт], бывший в предвоенное и военное время директором Берлинского археологического музея, рассказывал, что в последние дни войны он сидел на заколоченных ящиках с «кладом Приама» у станции метро «Зоо», когда подъехал грузовик и советский офицер заявил, что имеет распоряжение забрать ящики. После чего ящики были погружены на машину и увезены. Рассказ Унферцагта проигнорировали как стариковские байки, тем более, что позже, став директором Института археологии Академии наук ГДР, он больше свой рассказ не повторял. Думаю, что рассказ Унферцагта верен. Дело в том, что в конце 60-х годов тогдашний директор Эрмитажа профессор М. И. Артамонов, мой учитель по университету, рассказал мне, что его вызвали в Москву на консультацию по поводу сокровищ, и он лично осматривал вещи из «клада Приама». Клад хранился в подвале то ли Министерства финансов, то ли Госбанка, не помню точно. Я знаю еще одного известного советского археолога, который видел там эти сокровища, но назвать его мне неудобно, так как он жив и сам волен распорядиться своей информацией. Как известно, Дрезденская галерея тоже тайно хранилась у нас, а затем была громогласно возвращена дружеской ГДР. Было объявлено, что она была нами спасена от военных неурядиц. В конечном счете это верно, но зачем — тайно? Как ни ряди, а это значит, что намерения были не столь чистыми. Какую-то часть достояния Германии Советский Союз был вправе забрать в счет репараций или как контрибуцию — в возмещение огромного ущерба, понесенного нашей страной от гитлеровского нашествия. Допускаю, что и «клад Приама» мог быть причислен к этому достоянию — тем более, что предыстория открытия была связана с Россией. Но опять же, почему он был захвачен тайно? Тишком, под шумок не берут положенное, а похищают чужое. Догадаться о мотивах несложно. По договоренности с союзниками мы и они должны были все обнаруженные сокровища сдавать в Союзную комиссию. Не сдали. Утаили. Поступили нечестно. Выстраданную и оплаченную тяжкими жертвами победу в великой войне, победу истовых солдат и талантливых генералов, многие из которых честно сложили головы, присвоил себе трус и уголовник в мундире генералиссимуса, а он во всем поступал согласно своим застарелым уголовным привычкам. Украл с дымящегося поля боя и припрятал. Вероятно, надеялся потом продать из-под полы каким-нибудь американским миллиардерам, как уже распродавал прежде Эрмитаж, тоже ведь не им собранный. Но почему мы сейчас еще не исправили это позорное деяние? Почему мы оставляем за нашими банками, музеями и библиотеками еще и функцию кичманов? Ну, поначалу еще действовали прежние нормы поведения, особенно при Брежневе. Какую мораль можно было ожидать от клики расхитителей, кормившейся вокруг этого тоже завзятого коллекционера — иностранных лимузинов и золотых звезд! А в последние годы, очевидно, руки не доходили. Вероятно, лежит себе этот «клад» взаперти, всеми забытый. Ведь сходя в гроб, маразматики из Политбюро вряд ли передавали своим преемникам в числе первоочередных дел заботу о судьбе «клада», да и вообще какие-либо сведения о нем. А непосредственные хранители, надо думать, считали себя людьми маленькими, подневольными и предпочитали к начальству лишний раз не соваться, не докучать ему, да еще такими, мягко говоря, деликатными проблемами. Впрочем, не знаю, может, и подавали наверх рапорты о необходимости как-то с сокровищами разобраться. Не век же скрывать их от людей, от мира! И тогда, значит, тонули эти рапорты в текучке… Пришла пора отправить «клад», если он в наших подвалах, туда, где ему надлежит быть, — в центр Германии, в Берлин. Благо, теперь и выбирать из двух Германий не придется — Германия одна, народ один, а Шлиман завещал троянскую коллекцию навечно не кайзеру, не Бисмарку, а формулировкой, рассчитанной на вечность: немецкому народу. Пусть отношения между нашими народами будут очищены от грязи прошлых времен, от последствий неумных и эгоистичных поступков нашего прошлого руководства. Нынче время для искренности и мудрости. Мы славим Шлимана за упорство в поисках, за научные открытия, сделавшие эпоху. И все-таки мы с брезгливостью поминаем его контрабандные махинации и его фальсификаторские подвохи. Народ-победитель в великой освободительной войне заслужил вечную славу. Но это лишь современники не судят победителей. История судит. И не прощает ничего. Не будет прощено хищение, пачкающее великую победу. Не будет по крайней мере до покаяния и исправления. Ведь пока этот клад здесь, грех на народе-победителе. Я археолог, специализирующийся по эпохе Гомера и предшествующей ей. Я мог бы лишь мечтать о возможности всегда всматриваться в эти знаменитые древности, снова и снова приходить в музей, любоваться и размышлять, делать заключения и проверять их. Но я буду счастлив, когда эти вещи от нас уедут. Лев КЛЕЙН, Археолог, Член Ленинградской трибуны
Продолжение воспоминаний (2006): Уже назавтра после публикации две иностранных корреспондентки, в том числе из Би-Би-Си, сидели в моей квартире. Корреспондентка «Штерна» звонила из Москвы и угадала имя неназванного мною второго археолога, который видел клад. Берлинская «Вохенпост» также обращалась за новыми подробностями. Но всё, что я знал по этому вопросу, было изложено в моей статье. Далее основная борьба разгорелась между сторонниками возвращения золота в Германию, которых возглавил министр культуры М. Е. Швыдкой, и противниками этой акции, чье мнение эмоционально выражали актер Ю. М. Соломин и др. Швыдкой пользовался теми аргументами, которые были изложены и в моей статье, а его противники ссылались на немецкие злодеяния времен Второй мировой войны и идею возмездия, чувство справедливости. Они напоминали, что еще не все российские культурные ценности возвращены. Уж коль скоро золото Шлимана оказалось у нас, то и не отдавать его, доколе не отыщут и не вернут всё наше. В своей статье я, как читатель может видеть, не объявлял позицию немецких хранителей клада идеально справедливой, а наши претензии на эти сокровища - сплошь неверными. Прежде всего, сам Шлиман заполучил свои сокровища преступным способом, похитив его у турок и переправив контрабандой в Грецию. В Греции также изъявлялись претензии на эти сокровища, коль скоро они описаны Гомером и приписываются гомеровским героям. Но это и вовсе абсурдно: они были созданы за тысячу лет до микенских ахейцев народом, который не был близко родственным ни грекам, ни туркам. Но по международному праву собственником была тогдашняя владелица территории - Турция. У Шлимана были аргументы, позволявшие ему оправдывать свое хищение: он вывез сокровища для мировой науки, а у тогдашних турок они были бы частично разворованы, частично лишены документации в плохих музейных учреждениях. Но эти аргументы закон не может принять. Силу имеют лишь последующие соглашения, заключенные Шлиманом с султаном. Далее уже Шлиман являлся единоличным собственником сокровищ по закону. Как оценить его поведение с этической точки зрения – вопрос иной и более сложный. Здесь его аргументы о спасении сокровищ (об опасности содержания сокровищ у турок) могли бы иметь некоторый вес, но ведь и сам он, видимо, депаспортизировал чрезвычайно важные находки! Но собственник так или иначе он. А он подарил сокровища немецкому народу. Опять же и Россия могла бы предъявить весомые притязания на спорные сокровища. Во-первых, Шлиман раскопал Илион на деньги, заработанные им в России. И заработанные не всегда честным путем (бывало, и контрабандой). Во-вторых, Шлиман предлагал свои сокровища Эрмитаж Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем... ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования... Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право... Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом... Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:
|