Письмо Владимиру Яковлевичу Кияшко 13 октября 2007 г.

Я уже привык к тому, что часто приходится удивляться, как всё оказывается перевернутым в появляющихся воспоминаниях сверстников. Вроде видишь прошлое, в котором ты не жил, или прошлое то, да ты не тот. Кривое зеркало. Когда описывают врагов – всё понятно. Но когда друзей или, по крайней мере, благожелательно настроенных коллег - что придает зеркалу такую кривизну? Мне кажется, желание получше, повыгоднее подать себя ненаглядного. Мало кто может устоять перед этим, казалось бы, невинным желанием.

Прочел я главу «Золото» в твоих мемуарах и хочу выразить тебе свое недоумение. Ты описал мой конфликт с Капошиной в неожиданном для меня свете. Я мог ожидать такое освещение от людей посторонних, но не от тебя. Ты был свидетелем происходившего и прекрасно всё видел. Конфликт был действительно крайне неприятным, и тебя он также ставил в неловкое положение. Ты был учеником и подручным Капошиной, в то же время был связан товарищескими отношениями со мной (работали на соседних курганах). Понимая твое положение, я старался тебя в конфликт не втягивать. Ты, надо тебе отдать должное, вел себя корректно и вышел из ситуации с честью. Остался в стороне от конфликта, хотя С. И. могла ожидать от тебя помощи в своих планах.

А вот теперь, по прошествии 45 лет, ты в стороне не остаешься. Я понимаю, ты не свою покойную шефиню выгораживаешь – ты к ней достаточно критичен. Понимаю и то, что я в твоих мемуарах персонаж побочный. И нужен я тебе только для оттенения твоего образа себя как благородного и порядочного человека. Конфликт ты описываешь так: Вот как золото портит людей! Мысль не новая, и для ее вящего подтверждения ты равняешь меня с Капошиной: оба, де, загорелись эгоистической жаждой прославиться и вцепились друг в друга, не стесняясь в средствах. А ты с брезгливостью наблюдал эту грызню. Тут еще вдобавок выяснилась моя гомосексуальность – дополнительная черточка, для полной обрисовки негативного образа (но ты, конечно, выше того, чтобы грубо это осуждать – предоставляешь это читателю).

Вся эта картина очень искаженная, а по отношению ко мне избранная тобою позиция несправедлива и огорчительна. Никогда я не мечтал прославиться эффектными находками, ни до той экспедиции, ни во время, ни после. Золото было мне лично совершенно не нужно. Свою роль в археологии я всегда представлял иной. Как только золото было найдено, я вовсе не был обрадован, я был сразу же охвачен уверенностью, что Капошина приедет меня увольнять (характер ее был мне известен, она должна была устранить причастных к открытию – оно должно было оказаться ее и только ее), и я тут же предсказал это Марку (Марк это помнит). Она действительно сразу же по приезде потребовала, чтобы не только я, но и Марк немедленно убирались в Питер, передав ей все дневники. Всё это описано в моих очерках в «Неве» и книге «Перевернутый мир». Описано при живых свидетелях (Марк, Эльза, Гуманист, ты, и другие), так что я не мог бы наврать. Описывал, как было. А было так, что мне не оставалось иного выхода, кроме избранного мною пути.

А что бы ты вот делал на моем месте? Ты скажешь: плюнул бы на всё и убрался во-свояси. Будучи ее учеником и подручным – возможно. Но я был начальником отдельного университетского отряда в академической экспедиции. Мысль о таком решении, конечно, приходила мне в голову, но ее пришлось сразу же отвергнуть.

Во-первых, зная Капошину, я понимал, что мое внезапное увольнение ей придется как-то мотивировать и оформлять. А чем мотивировать? Только моей профнепригодностью. Значит, нужно будет показать некие упущения в работе – археологу с ее беспринципностью сварганить их – дело плёвое. Да и финансовые нарушения можно присовокупить – тоже несложно. Поэтому я мог уехать только опозоренным надолго – ни с того, ни с сего.

Во-вторых, подумал ли ты, с каким лицом я должен был вернуться к своему ленинградскому начальству – заву кафедрой, декану, ректору, к коллегам, наконец? Найдя с университетским отрядом интересный комплекс, бросил всё и вернулся ни с чем? Уволен? Выброшен из экспедиции?

В-третьих, есть же и ответственность перед наукой. Процесс раскопок при важном открытии нельзя обрывать и сменять всю команду на ходу. Возможны всякие упущения, и все они лягут на мою голову.

Вот почему уехать я попросту не мог. Единственное, на что я мог согласиться, это подписать обязательство, что не буду претендовать на публикацию, кроме первого краткого сообщения (оно требовалось университетом, ректор даже приостановил выпуск очередного номера «Вестника», так что сообщение вышло в номере, помеченным датой до самой находки!). Но Капошину это не могло удовлетворить – ей нужно было полное устранение других открывателей. Вот и пришлось отстаивать свои права.

Права на деле у меня были. Уговаривая меня в кабинете Б.Б. ехать в экспедицию, оба – и Б.Б. и С.И. – четко обещали мне, во-первых, совершенно отдельный отряд (зная нрав С.И., я это ставил непременым условием) и, во-вторых, права на обработку и публикацию всего найденного (мне это было не очень нужно, но этим они приманивали, исходя из своих критериев). Иначе я бы и не поехал. На том конечном собрании с «персональным делом» С.И., о котором ты пишешь, я, помнится, не был, но ББ пришлось выкручиваться: с одной стороны, он же давал обещание мне и не мог от него отказаться, а с другой – не хотел конфликтовать с Серафимой, боялся. С тем, что ты называешь его интеллигентностью, а другие мемуаристы (даже такие апологетические, как Столяр) называют непростительной мягкотелостью, Б.Б. попал в ту, по его словам, «выгребную яму», которую сам же и приготовил.

Теперь вообще об авторских правах на открытие. Это вопрос принципиальный. «Открытый лист» является документом на право раскопок, и только. По крайне мере, в тогдашней редакции он не гарантировал реализацию этого права. Реально руководили раскопками часто другие лица. Они-то и были открывателями. Чем-то вроде сертификата на авторское право были (и сейчас являются) не «Открытый лист», а полевой дневник и авторство полевого отчета (реальное авторство, а не подпись начальника). У Капошиной, как ты знаешь, их не было.

В своих экспедициях я неукоснительно придерживался этого правила. Ты ведь знаешь, что авторские права на сколь угодно эффектные открытия, включая право на публикацию, у меня всегда принадлежали не мне, а работавшим со мною начальникам отрядов. Я же удовлетворялся (с их согласия) только проставлением своей фамилии рядом с их фамилиями в коротеньких сообщениях в АО, которые писал я сам. Это было у меня всегда, и это лучше всего прочего доказывает, что я никогда не гонялся за славой открывателя сокровищ и что твоя трактовка всего эпизода в мемуарах в корне неверна. Права на публикацию – это был не мой приоритет.

В ходе конфликта я никаких неэтичных действий по отношению к С.И. не совершал, тогда как она пустилась во все тяжкие – писала на меня доносы в КГБ, добилась ареста моего фотографа (чтобы конфисковать пленки), таскала с собой в КГБ запуганного А.Д., чтобы свидетельствовал о моих антисоветских разговорах и т. д. Меня туда вызвали, извинились, при мне турнули оттуда Капошину с ее доносами, вернули мне пленки, которые я тотчас же передал С. И. Ничего этого в твоих мемуарах нет. И впоследствии я передал ей отчет, чертежи и материалы, при ее жизни больше Садовым не занимался, всегда (уже после ее смерти) неизменно приводил ее фамилию в своих статьях о Садовом, тогда как она мою фамилию в своих публикациях никогда не упоминала. Что же я сделал предосудительного? За что ты так со мною обошелся?

Свои походы на поиски отрядов добровольных помощников я прекрасно помню. Помню и чем завлекал их – разумеется, бесконечными рассказами о загадках археологиии, интересным колективом, достопримечательностями Ленинграда (и правда, потом обеспечивал их массовые экскурсии в Ленинград), наконец, рок-музыкой (которую тогда неплохо знал). «Лекции о галстуках и моде» не помню. Возможно, случайно и довелось об этом беседовать. Но ведь ты-то заботливо отбирал из всего, что можно было обо мне припомнить, штришки, которые рисовали этакую столичную штучку, чудаковатого фанфарона не от мира сего, на фоне которого хорошо проступает деловитость и трезвость скромного работящего провинциала Кияшко. Наверное, что-то в моем облике уязвляло твое самолюбие, что засело глубоко и долго требовало компенсации. Вот дождался. Между тем, я сам был недавним провинциалом. Если я чем и отличался от вас, ростовчан, то владением языками, широтой кругозора в науке, знанием мировой археологии и, пожалуй, энергичностью, которая обеспечивала мне заметное место в тогдашней научной молодежи. Я ведь тогда придумал и организовывал постоянные годичные стажировки провинциальной молодежи в Ленинград (Патрушев, Башенкин и десятки других), всячески помогал им, некоторых вообще перетянул в Ленинград (Братченко, Бочкарев, Дергачев). Надеюсь, этим археологам я запомнился другим. Охотно допускаю, что и твое уязвленное самолюбие тоже сказывалось не намеренным искажением образа, а подсознательно. Но ведь надо контролировать себя.

Мою гомосексуальность ты вообще притянул к этому эпизоду за уши. Между тем, у тебя для этого не было ну никаких оснований. Решительно ничего похожего на факты – не считать же фактом, что на предоставленный мне выбор, парней или девчат на землекопные работы, я предпочел парней. Твое тонкое психологическое замечание, что за этим стоит гомосексуальность, может оскорбить весь генералитет: они ведь почему-то набирают в стройбаты исключительно парней (в Израиле, кажется, берут и девчат).

Я понимаю, после обвинительного приговора суда 1982 г. писать о моей гомосексуальности нехитро, на это не требуется особой решимости, да и доказательства приводить незачем. Только тогда уж стоит упомянуть, что первый (тяжелый) приговор был отменен (это в то время! да еще в деле, инициированном КГБ, а ведь это было доказано!). А мой следователь впоследствии написал открытое письмо в журнал, что мое дело было сфабриковано «силами застоя». На суде я решительно отвергал вменявшиеся мне подсудные (тогда) деяния (они и тогда у нас были очень ограничены), а вопрос о моей сексуальной ориентации вообще суд и не вправе был ставить. Срок свой отбыл полностью именно потому, что не признал обвинение. В своих публикациях я нигде не причислял себя к геям и нигде не отвергал такое причисление. Не причислял, не только подтверждая свою линию защиты на суде, но и хотя бы потому, что в глазах многих это портит репутацию. Не отвергал же потому, что доказывать, что ты не гей, так же некрасиво, как доказывать, что ты не еврей. Вообще, на мой взгляд, при моей жизни вопрос о моей сексуальной ориентации должен интересовать только тех моих современников, кто имеет на меня сексуальные виды.

Вообще после испытаний, выпавших на мою долю, как мои друзья, так и недруги избегали публично затрагивать эту тему (кроме родственника Кричевских литератора-скандалиста Виктора Топорова, да кто ж его читает). Из людей солидных ты первый бросил камушек.

Последний твой упрек – в том, что памятник не издан до сих пор. Это мое горе, но не моя это вина. До смерти Капошиной я не имел доступа к памятнику, затем было мое радикальное устранение от науки еще лет на десять, а после этого я каждый год пытался сколотить коллектив для издания Садового, потому что одному мне это было с самого начала не под силу. Уговаривал Раева, Щукина, Шарова, Ильюкова, людей из Волгограда и Ростова. Обещал им, конечно, их авторство – кто что сделает. Подсказывал идеи. Находил финансирование издания, но дело упиралось в то, что требовалось, чтобы всё это на какое-то время взял под свое крыло какой-нибудь институт – высвободил им время для этой работы, посылал в командировки по музеям и т. п. Такого не находилось. Воз и ныне там. Винить меня в том, что памятник не издан – это попрекать меня тем, что я не знатен, не властен и не богат. И не принадлежу к богатому возможностями учреждению. Можно подумать, что ты живешь в Германии или Англии, а не в России. Вспомни, через сколько поколений со времени раскопок были изданы знаменитые скифские курганы…

В общем, такое впечатление, что в своем сольном прощальном танце, называемом «Мемуары», ты проделал зачем-то одно некрасивое па. Всем нам предстоит скоро уходить из жизни. Я тоже написал свои мемуары (они уже на выходе). Вспоминаю там и конфликт с Капошиной (ничего нового – повторение «Перевернутого мира»). Есть в них и немало новых материалов – о другом. Кое для кого они, вероятно, будут обидными, но несправедливыми, надеюсь, не будут. Для этого я строю их на письмах и документах. Так надежнее. Кстати, это имеет свои недостатки – например, поэтому у меня почти ничего нет о Потапенках. Кроме протоколов дегустации и не очень интересных писем почти ничего не осело в архивах.

Твои воспоминания о Гуманисте и Эмигранте хороши, более пространны, чем мои (Эмигранта я даже прозвища не помнил), хотя Потапенки заслуживают еще более подробного и сочувственного воспоминания. Несколько лет назад Гуманист прислал мне свою книгу об эволюции. Его беседы были интереснее, чем книга. Прибавлялось обаяние его личности, его искрящиеся глаза и теплый голос.

Вот всё, что я хотел тебе высказать. Прости, если письмо вышло неприятным. И в этом вина, как понимаешь, не моя.

Какой же из этого сделать вывод? Не писать вообще мемуаров, коль скоро и я могу ошибиться? Но тогда искажения, допущенные моими коллегами, останутся неисправленными! Не будет донесено до следующих поколений моё свидетельство современника – это явный ущерб для истории. Не всё ведь в мемуарах – выдумки, огрехи памяти, искажающий взгляд субъективных участников, ослепленных своими спорами, ссорами и самомнением, не всё предвзятые мнения. Кроме того, одни свидетельства могут корректироваться другими – как перекрестный допрос у следователя. Важны ведь не только факты, поступки, но и позиции участников событий, а они из мемуаров будут виднее будущим историографам.

Я из всех этих обескураживающих наблюдений делаю только один вывод: нужно везде, где возможно, опираться в своих мемуарах на документы того времени, о котором речь - на письма, протоколы, интервью, черновики, дневники, свои и других людей. Проверять и корректировать свою память и свое восприятие. Это я и делаю.

На этом заседании [редколлегии «Российской Археологии»] Черных говорил: «Клейн выпустил книжку о себе под заглавием "Трудно быть богом"». Все посмеялись. Я ничего подобного не слышал. Спросил Гошу [Каменецкого], он также не знает, о чем речь. Поясни.

Поясняю. В Интернете ко мне прилепили однажды эпитет «бог археологии», но чтобы я сам отзывался о себе подобным образом, это уж ни в какие ворота! Конечно выдумка, хохма. В то время о себе я выпустил только одну книгу – «Перевернутый мир» (1993). Острóта Жени (Евгения Николаевича) Черных, видимо, основана на приведенном в этой книге (после главы IV) письме одного из читателей, А. Е., доктора физ.-мат. наук из Ленинграда. Прочтя мой рассказ о том, как я стал в лагере готовить бунт против воровской верхушки, то есть групповое насилие, вдумчивый читатель расценил это как свидетельство того, что логика перевернутого мира стала и моей логикой.

Из письма читателя в книге «Перевернутый мир» (1989, 1993):

<...> Даже на такого человека, как Вы, лагерь действовал во вполне определенном направлении. Как честный человек, Вы видели, что, ни во что не вмешиваясь и пользуясь статусом «углового», Вам будет трудно сохранить человеческое достоинство. Сначала Вы стали помогать жертвам беспредела — это нормальная реакция. Но затем Вы сделали то, что, как мне кажется, Вы бы не сделали, если бы лагерь в какой-то мере не притупил Вашего нравственного чувства, составной частью которого является и принцип «не навреди». Вы выбрали путь насилия, причем насилия не индивидуального, за которое несет ответственность только человек, сам совершающий это насилие, а насилия группового. Фраза «надо было запасаться союзниками и точить ножи» показывает, что какие-то элементы логики перевернутого мира стали и Вашими. В нормальном состоянии, мне кажется, Вы бы почувствовали, что Вы находитесь в лагере в роли случайного и временного «гостя» — как «прогрессор», герой романа Стругацких «Трудно быть богом», — и не имеете права вмешиваться радикальным образом в жизнь чужого общества. Вы уйдете, а те, кого Вы толкнули на активное сопротивление с применением насилия, останутся, а последствия их действий непредсказуемы.

Впрочем, возможно, что сказалась не только лагерная атмосфера, но и общая обстановка с моралью активных действий в стране: не подобное ли значение имело и наше вмешательство в афганские дела? Трудно быть «прогрессором»...

А.Е., доктор физ-мат. наук, Ленинград (Клейн 1993: 173).

Ну, «прогрессор» Стругацких был действительно заброшен в чуждый мир и в любой момент мог оттуда удалиться насовсем. Для меня же «перевернутый мир» был не совсем чуждым – это была обособленная часть моего постоянного мира. В любой момент и против моей воли я мог быть задержан там на гораздо более длительный срок, и в любой момент я мог оказаться там позже снова. Что же касается нашего вмешательства в афганские дела, то оно имело целью не прогресс афганского общества, а противодействие американскому влиянию на подступах к нашим южным границам и вблизи от нефтяных месторождений Ирака. Но суть замечаний физика – в оценке революций, в допустимости или недопустимости группового насилия, словом, должно ли добро быть с кулаками. А это очень трудный вопрос. И актуальный. (Недавно этот вопрос был очень остро поставлен в фильме Спилберга «Мюнхен».)

В том же 1993 г. вышла и моя рецензия в «Каррент Антрополоджи» на один англоязычный сборник, в которой я использовал эту метафору (прогрессор) для характеристики позиции постпроцессуалистов и для критики релятивизма, по которому все образы жизни, все уровни культуры равноценны. Речь шла о дискуссии «Кому принадлежит прошлое» - об исключительном праве аборигенов на интерпретацию своего прошлого, на утверждение своих мифов как единственно законной версии прошлого их страны. Статья моя так и называлась «Трудно быть богом». Черных остроумно объединил мою автобиографическую книгу с названием этой статьи.

Марри мучает совесть наследника колонизаторов по отношению к аборигенам Австралии. Он озабочен тем, чтобы аборигены одобрили деятельность археологов. При этом он путает две вещи: распоряжение культурным наследием (политика правительства) и археологию как науку. Если бы я был гражданином Австралии, я был бы очень горд и удовлетворен тем, что правительству удалось достичь согласия с аборигенами о культурном наследии без ущерба для науки. Еще более я бы гордился, если бы правительству и обществу удалось бы поднять их образовательное и культурное развитие до уровня европейского населения континента, создать аборигенную интеллигенцию. На земном шаре всё еще немало племен, ведущих первобытный образ жизни – голых, часто голодных и больных, угнетенных и с узким горизонтом. Мне их жалко. Но как исследователь я абсолютно безразличен к тому, что думают аборигены о моей исследовательской концепции их культуры. Пусть это звучит грубо, но точно так же, как ихтиологу всё равно, что думают рыбы о его ихтиологической концепции.

Это не высокомерие евроцентриста. Точно такова же должна быть позиция европейского социолога относительно его исследуемых соотечественников. Он даже должен принимать меры по обеспечению этой независимости – иначе его исследования не будут объективными (в обоих случаях, однако, исследователь должен позаботиться о том, чтобы проведение его исследования и распространение его результатов не нанесли ущерба).

Думаю, что распространение релятивизма в последние годы произошло из-за усталости и разочарования западных интеллектуалов от забот и трудностей при помощи Третьему миру и Восточной Европе. Бывшие колонии и зависимые страны, развивающиеся нации, остро нуждаются в западной помощи, но использование ее часто странное, неэффективное и неожиданное. Слишком велико искушение оставить эти народности идти их собственным путем, искушение умыть руки. Релятивизм – лучшая интеллектуальная жидкость для этой операции. В России очень популярен фантастический роман братьев Стругацких «Трудно быть богом». Роман рассказывает об одном нашем космонавте будущего на отдаленной планете с невежественным населением, пребывающем в эпохе вроде нашего средневековья. Используя свои чудесные технические средства, космонавт старается помочь прогрессивным силам, но наталкивается на всеобщее непонимание и неготовность. Он заболевает от разочарования. Ныне мы знаем название этой странной болезни – релятивизм.

[ В ожесточенной полемике Марри отстаивал свою позицию. Я отвечал ]:

Из статьи «Археологическая теория: кто есть кто…» (1996):

Марри с симпатией озвучивает притязания аборигенов на контроль над прошлым (понимай: над наукой). ”Вы пытаетесь сказать, что как ученые Вы обладаете правом получать и изучать информацию о нашей культуре... С нашей точки зрения мы говорим, что вы вторглись как пришельцы... Мы говорим, что это наше прошлое, наши культура и наследие и это формирует часть нашей нынешней культуры. Значит, наш должен быть контроль и нам управлять этим по-нашенски” (с. 108).

[ С этим я сравнивал положение у нас в России:]

В начале XVIII века Петр Великий пригласил в Россию немецких ученых. Они составили ядро Российской Академии наук. Немцы Байер, Миллер, Шлёцер и другие принялись изучать русские летописи, отыскивать старые документы, проводить раскопки, писать историю. В начале русской истории они открыли значительное участие скандинавских германцев (норманнов) в создании русского государства. Против них ополчились Ломоносов и несколько его приспешников. Решительно отвергая вывод немецких академиков, они добились запрета печатать диссертацию Миллера, лишили его звания академика. О Шлёцере, который ввел в науку понятие внутренней критики источника и издал основную русскую летопись, Ломоносов писал: ”Из сего видно, каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная к ним скотина” (Ломоносов 1955: 427). Шлёцер был вытеснен из России. Ломоносов написал совершенно фантастическую, но лестную для России историю, которая очень превозносилась в сталинские времена.

Конфликт был тот же, что у австралийских аборигенов с археологами. Причем российские аборигены были гораздо более самостоятельные, властные и ученые, чем в Австралии, а у немецких академиков действительно была некоторая доля национального чванства. Тем не менее нам теперь издалека очень хорошо видно, что эти академики тогда блюли пользу исторической науки, а Ломоносов мешал ей (Формозов 1995: 13 – 14).

Та же проблема – отношения археологов-первобытников, в большинстве, полагаю, атеистичных, с ревнителями религиозной догматики. Как человек и член общества я обязан уважать религиозные чувства других людей, хоть я, будучи ученым и атеистом, считаю эти религиозные верования в лучшем случае ”гипотезами” (по словцу Лапласа Наполеону). Я должен соблюдать осторожность и вежливость, когда речь идет о раскопке или расчистке святых для них объектов (хотя бы погребений). Но не может быть никаких компромиссов в движении мысли об этих святынях и вообще о святых для них темах. Мифы есть мифы, то есть вымысел, сложившийся по определенным законам. Аятолла Хомейни уже защищал права аборигенов на контроль над мифами – в случае с Рушди. [Новый случай – с кровавыми беспорядками после безобидных датских карикатур (скорее дружеских шаржей) на пророка Мухаммеда.]

Постпроцессуалисты очень любят фигуральные выражения, метафоры, а затем подставляют их на место точных понятий, производя незаметные сдвиги понятий и путаницу. Кому принадлежит прошлое? Это метафора. Прошлое не принадлежит никому. Знания о прошлом – это не само прошлое. Впрочем, и их не так уж корректно объявлять собственностью: ими можно овладеть вопреки желанию собственника. Право на прошлое – звучит безобидно. А притязания на контроль над знаниями – опасная штука и антиобщественная.

Но вернемся к названию романа Стругацких. Итак, соединив название моей статьи с моей автобиографической книгой «Перевернутый мир», Е. Н. Черных получил материал для своего ехидного объявления в редколлегии «Советской Археологии» в 1994 году.

Сообщив Валерию Лынше в Уссурийск о завершении мемуаров (теперь уже действительно полной книги о себе) и припомнив остроту Черных, я получил такое письмо:

Спасибо за ответ и за новость. Я очень рад, что Вы написали мемуары. К счастью, именно сейчас такое время, что можно писать все, как было, как видится теперь, не прислушиваясь к внутреннему цензору, не опасаясь, что текст кастрируют до неузнаваемости. Самое время! Ведь позади целая эпоха. Она уже позади. Название «Трудно быть богом» мне очень нравится. Моему поколению искренних почитателей Стругацких, оно о многом говорит: будит в памяти время аллюзий, явных и тайных намеков, умения читать между строк и многое другое. Для ваших мемуаров это название очень даже подходит (ведь боги - это просто очень хорошие, умные люди, которые все видят и все понимают), если только вы не прячете про запас еще более яркий ярлычок.

Очень прошу сообщить, как мне оформить заказ на ваши мемуары. Боюсь, что книга сразу же станет большой редкостью. <…>

Тем не менее, если отвлечься от остроумного посмеивания над моим самомнением, я не считаю это название всерьез подходящим для книги. Дело не в том, что оно в книге самого «прогрессора» будет звучать нахально, а в сути дела. Я не могу войти в шкуру прогрессора (не говоря уже о боге). Прогрессор, по идее, обладает колоссальными силами и возможностями, опередив среду на целую эпоху, и для него вопрос только в моральной допустимости применить их к обществу, которое еще не готово их принять. Я же ни по отношению к археологии, ни по отношению ко всему обществу не обладаю таким потенциалом. Силы мои не идут ни в какое сравнение с могучими силами, заправляющими окружающим обществом, и сколько-нибудь заметны только в археологии и смежных науках. О моих идеях действительно писали, что археология нашей страны еще не готова их принять (приведенная оценка Всеволода Сорокина), это схоже с проблемой прогрессора, но этим сходство и ограничивается. За мной не стоит другой, более прогрессивный мир.

Можно было бы поставить вопрос о том, что, подобно прогрессору, я являюсь своеобразным представителем западной цивилизации в отсталой восточной стране. Но и это неверно. При всем стремлении быть на уровне мировых достижений, я не ощущаю себя представителем западной цивилизации здесь, скорее я был представителем нашей страны и нашей археологии на Западе и в мировой археологической литературе. Наша страна не по всем показателям отстала, и я на Западе не столько учился, сколько учил – тому, что я смог усвоить здесь, на основе соединения наших традиций с мировым опытом. И в западной археологии я вижу не образец для слепого подражания, а интересный опыт, который воспринимаю критически.

В позиции «прогрессора» оказываются все сторонники развития России по пути цивилизованных европейских государств, все противники «особого пути» для России. А готово ли наше общество, готов ли наш народ к принятию общих норм европейской цивилизации? Ведь это включает не только готовность пользоваться благами цивилизации, но и умение работать систематически и интенсивно, ответственность за себя и свой выбор, уважение к закону и правам других, укоренение не формальной религиозной принадлежности (дающей возможность замаливать грехи), а морали и трезвости.

Сказанное отнюдь не означает, что я считаю свои жизненные результаты такими уж незначительными. Тогда не стоило бы и писать мемуары. В самомнении меня упрекал не только Черных (намеком), но и покойный Генинг (прямо). Согласен, моя самооценка – не образец скромности. Но ведь скромность – не абсолютное достоинство. Я стремился быть скромным в соревновании под девизом «дай!». Не так уж много материальных благ я накопил – ни просторной квартиры, ни дачи, ни машины. Но я никогда не скромничал в другом соревновании – под девизом «даю, возьмите!». Природа одарила меня хорошими способностями, даже, можно сказать, талантами. Я стремился усовершенствовать и реализовать их, насколько возможно в моих обстоятельствах. В этом я кое-чего достиг. О том и книга.

Я, конечно, оправдываю чье-то высказывание, что Клейн – это целый научно-исследовательский институт: есть сектора археологии (теоретической, первобытной и славянской), есть сектор этнологии и культурной антропологии, есть сектор классической филологии (гомероведения), есть сектора или подсектора криминологии и психологической сексологии. И все выдают на-гора профессиональную продукцию несмотря на полное отсутствие затрат со стороны бюджета. Если бы я поставил на книгах разные фамилии (псевдонимы) и слово «Клейн» сверху как аббревиатуру института, никто бы не удивился. Недавно вышла моя трехсотая работа – это немного, но зато книг немало. Кроме того, были же большие пропуски, лакуны. Большинство книг – за последнее десятилетие. Сейчас выходит от 15 до 20 работ в год, [в том числе одна-две книги в год].

Измерение моей трудоспособности принимало иногда экзотические формы. Руководство Института истории материальной культуры РАН хотело помочь мне в восстановлении трудового стажа за тот период, когда формально я числился безработным (12 лет). Подсчитав мои результаты (научные работы, выраженные в печатных листах) и рассчитав мои затраты рабочего времени по принятым в Академии наук нормам, они пришли к выводу, что за 12 лет я выполнил вдвое больше работ, чем это принято за норму. И направили в собес соответствующее ходатайство. Разумеется, указанное ими время не было засчитано мне в трудовой стаж: чиновники учитывают только время, когда человек формально числится на службе. А что он сделал за это время, неважно. Но сам документ был мне приятен. Вот он.

Документ о восстановлении трудового стажа:

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: