Зываются связанными, может быть объяснено следующим

образом.

Наше воображение естественно пробегает следующий ряд мыслей. Наши восприятия суть наши единственные объекты. Сходные восприятия тождественны, как бы бес­связно или прерывисто ни было их появление. Эта видимая прерывистость противоположна тождеству, следовательно, она не выходит за пределы видимости; и восприятие или объект в действительности продолжает существовать, даже отсутствуя в нашем сознании. Итак, наши чувственные восприятия обладают постоянным и непрерывным сущест­вованием. Но самое поверхностное размышление опровер­гает указанный вывод, согласно которому наши восприя­тия обладают непрерывным существованием, доказывая, что это существование зависимо; в силу этого естественно было бы ожидать, что мы должны совсем отказаться от мнения, будто в природе есть такой факт, как непрерывное существование, сохраняющееся даже и тогда, когда оно уже более не воспринимается чувствами. Дело, однако, обстоит иначе. Отказавшись от мнения о независимости и непрерывности наших чувственных восприятий, филосо­фы вовсе не думают отказываться от мнения о постоянном существовании; в силу этого, несмотря на согласие всех школ относительно первого мнения, последнее [мнение], являющееся до некоторой степени его необходимым след­ствием, было принято лишь немногими крайними скепти­ками, которые, однако, придерживались его лишь на сло­вах и никогда не были в состоянии искренне поверить в него.

Существует большая разница между теми мнениями, к которым мы приходим посредством спокойного и глубо­кого размышления, и теми, которые мы принимаем, по­винуясь некоторого рода инстинкту или же некоторой есте­ственной склонности, потому что они свойственны нашему духу и соответствуют ему. Если такие мнения становятся противоположными друг другу, не трудно предвидеть, какое из них будет иметь преимущество. Пока наше вни­мание сосредоточено на рассматриваемом вопросе, преоб­ладание может принадлежать философскому, теоретиче­скому принципу; но в ту самую минуту, как мы дадим отдых своим мыслям, природа возьмет своё и повлечет нас обратно, к нашему прежнему мнению. Мало того, иногда её влияние так сильно, что она может остановить нас по­среди самых глубоких наших размышлений и помешать нам вывести все следствия из какого-нибудь философского

мнения. Так, несмотря на то что зависимость и прерыви­стость наших восприятий ясно подмечаются нами, мы останавливаемся на полпути и не думаем отказываться от представления о независимом и непрерывном существо­вании. Это мнение так глубоко пустило корни в воображе­нии, что вырвать его невозможно: какое-нибудь искусст­венное метафизическое убеждение о зависимом характере наших восприятий, уж конечно, окажется недостаточным для указанной цели.

Но хотя естественные и очевидные для нас принципы одерживают тут верх над нашими теоретическими размыш­лениями, несомненно, что между теми и другими должна происходить некоторая борьба, некоторое соперничество по крайней мере до тех пор, пока эти размышления сохра­няют известную силу или живость. Чтобы удовлетвори­тельно разрешить [это противоречие], мы придумываем новую гипотезу, которая, по-видимому, совмещает в себе оба принципа: разум и воображение. Такой гипотезой яв­ляется философская гипотеза о двойном существовании, т. е. существовании восприятий и объектов; данная гипо­теза удовлетворяет наш разум, так как признает, что наши зависимые восприятия прерывисты и различны, но в то же время нравится воображению, так как приписывает не­прерывное существование чему-то другому, что мы назы­ваем объектами. Итак, эта философская система является чудовищным отпрыском двух принципов, противополож­ных друг другу, одновременно охватываемых умом и не способных взаимно уничтожить друг друга. Воображение говорит нам, что наши сходные восприятия обладают по­стоянным и непрерывным существованием и не уничто­жаются во время своего отсутствия. Размышление поучает нас, что даже наши сходные восприятия существуют с перерывами и отличны друг от друга. Мы избегаем про­тиворечия между этими мнениями с помощью новой фик­ции, которая принимает в расчет и гипотезу рефлексии, и гипотезу воображения, приписывая эти противополож­ные качества различным существованиям: прерыви­стость — восприятиям, а постоянство — объектам. При­рода упряма и не хочет покидать поле сражения, как бы сильно ни атаковал её разум, но в то же время [позиция] разума так ясна в данном случае, что нет возможности её маскировать. Не будучи в состоянии примирить обоих врагов, мы стараемся по возможности облегчить своё по­ложение, попеременно уступая каждому то, что он требует, и придумывая двойное существование, в котором каждый

может найти нечто отвечающее желательным для него условиям. Если бы мы были вполне уверены, что наши сходные восприятия непрерывны, тождественны и незави­симы, мы никогда не пришли бы к мнению о двойном суще­ствовании, так как удовлетворились бы своим первым пред­положением и не стали бы искать чего-либо помимо него. С другой стороны, если бы мы были вполне убеждены, что наши восприятия зависимы, прерывисты и различны, мы столь же мало были бы склонны принять мнение о двой­ном существовании, ибо в таком случае ясно видели бы ошибочность своего первого предположения о непрерыв­ном существовании и больше не стали бы рассматривать его. Таким образом, данное мнение порождается колеб­лющимся состоянием нашего ума и нашей привержен­ностью к этим указанным противоположным принципам, заставляющей нас искать какой-нибудь выход, который оправдал бы принятие нами обоих; выход же этот, к счастью, мы наконец находим в теории двойного сущест­вования.

Другим преимуществом данной философской системы является сходство её с общепринятой. Благодаря этому мы можем временно ободрить свой разум, когда он становится докучливым и требовательным, и в то же время при малей­шей небрежности и невнимательности с его стороны легко вернуться к своим обычным и естественным представле­ниям. И действительно, мы видим, что философы не пре­небрегают этим преимуществом; выйдя из своего кабинета, они тотчас же примыкают наравне с остальными людьми к поносимому мнению о том, что наши восприятия суть наши единственные объекты и что они остаются тождест­венными и непрерывными, несмотря на прерывистость своих появлений.

Существуют в этой теории и другие особенности, на примере которых мы можем наглядно видеть зависимость её от воображения. Из этих особенностей я отмечу две следующие. Во-первых, мы предполагаем, что внешние объекты сходны с внутренними восприятиями. Я уже по­казал, что при помощи отношения причины и действия мы никогда не можем сделать правильного заключения от существования или от качеств наших восприятий к сущест­вованию внешних, непрерывно пребывающих объектов;

прибавлю ещё, что, если бы наши восприятия и позволяли нам сделать такое заключение, у нас никогда не было бы основания для вывода, что наши объекты сходны с нашими восприятиями. Таким образом, источником этого мнения

является не что иное, как вышеобъясненное качество во-I ображения, (а именно тот факт], что оно заимствует все I свои идеи из какого-либо предшествующего восприятия.

Мы не можем представить себе ничего, кроме восприятий,

и потому принуждены приписывать всему решительно

сходство с ними.

Во-вторых, предполагая, что объекты вообще сходны с нашими восприятиями, мы считаем несомненным, что каждый отдельный объект сходен с тем восприятием, при­чиной которого он является. Отношение причины и дейст­вия склоняет нас к тому, чтобы присоединить к ним и дру­гое отношение — сходство; а так как идеи этих предметов (existences) уже связаны в воображении при помощи пер­вого отношения, то мы, естественно, прибавляем второе, чтобы завершить эту связь. У нас есть сильная склонность завершать всякую связь посредством присоединения но­вых отношений к тем, которые мы уже раньше заметили между идеями, в чем нам представится случай убедиться ниже *.

Разъяснив, таким образом, все как популярные, так и философские теории, касающиеся внешних объектов, я не могу не высказать одной мысли, возникающей при обозрении этих теорий. Приступая к разбору вопроса, я на­чал с предпосылки, что мы должны безотчетно верить своим чувствам и что таково будет заключение, которое я выведу из всего своего рассуждения. Но, откровенно гово­ря, теперь я придерживаюсь совершенно противополож-' ного мнения и скорее чувствую склонность совсем не ве­рить своим чувствам или, вернее, своему воображению, чем полагаться на него столь безотчетно. Я не представляю себе, как могут подобные тривиальные качества воображе­ния, руководствующегося столь ложными предположения­ми, привести к какой-нибудь солидной и рациональной системе. Мнение о непрерывном существовании наших восприятий порождается связностью и постоянством послед­них, хотя эти их качества не имеют очевидной (perceivable) связи с подобным существованием. Постоянство наших восприятий, играя здесь главную роль, в то же время свя­зано с величайшими затруднениями. Предположение, что наши сходные восприятия численно тождественны,— гру­бая иллюзия, а между тем эта-то иллюзия и приводит нас к мнению, будто указанные восприятия непрерывны и су­ществуют даже тогда, когда их не воспринимают наши

'•' Глава 5.

чувства. Так обстоит дело с нашей популярной системой. Что же касается системы философской, то она сопряжена с теми же затруднениями и вдобавок обременена неле­постью, одновременно и отрицая и утверждая популярное предположение. Философы отрицают, что наши сходные восприятия вполне тождественны и непрерывны, но в то же время склонность считать последние таковыми в них столь сильна, что они произвольно изобретают новый раз­ряд восприятий, которому и приписывают эти качества. Я говорю новый разряд восприятий, ибо хотя мы и можем вообще предполагать, [что объекты отличны от восприя­тий], но представлять их себе отчетливо можем не иначе как вполне тождественными по природе с восприятиями. Что же можем мы ждать от этой смеси необоснованных и необычайных мнений, кроме ошибок и заблуждений? И как можем мы оправдать в собственных глазах свою веру

в них?

Это скептическое сомнение, касающееся как разума, так и чувств,— болезнь, которая никогда не может быть радикально излечена, но должна ежеминутно возвращаться к нам, хотя бы мы и изгоняли её как угодно и иногда, по-видимому, совсем освобождались от нее. Нет такой теории, с помощью которой мы могли бы защитить свой рассудок (understanding) или чувства, и, стараясь оправдать их таким образом, мы только подвергнем их большей опасно­сти. Так как скептическое сомнение возникает естественно из глубокого и интенсивного размышления над этими пред­метами, то оно только усиливается, по мере того как мы продолжаем свои размышления, независимо от того, опро­вергают ли они это сомнение или же подтверждают его. Только беззаботность и невнимательность могут оказать нам какую-нибудь помощь в данном отношении. Поэтому я вполне надеюсь на эти качества и считаю несомненным, что, каково бы ни было в данную минуту мнение читателя, час спустя он будет уверен в существовании как внешнего, так и внутреннего мира; ввиду этого я намереваюсь, преж­де чем перейти к более подробному исследованию наших впечатлений, рассмотреть некоторые общие системы, пред­ложенные как древней, так и новой философией относи­тельно обоих этих миров. Быть может, на поверку окажет­ся, что это рассмотрение не чуждо преследуемой нами цели.

происхождения и неопределённости нашего представления о тождестве в применении к человеческому уму может быть распространено с небольшими изменениями или же совер­шенно без них и на представление простоты. Объект, раз­личные сосуществующие части которого соединены тесным отношением, действует на воображение почти так же, как вполне простой и неделимый объект, и, чтобы представить его, не требуется большого напряжения мысли. В силу такого сходства в действиях мы приписываем простоту пер­вому объекту и придумываем некоторый принцип связи, который является носителем этой простоты и центром, объединяющим различные части и качества объекта.

Итак, мы окончили своё рассмотрение различных сис­тем философии, касающихся как интеллектуального мира, так и мира природы. Прибегая к самым разнообразным спо­собам рассуждения, мы были вовлечены в рассмотрение различных вопросов, которые или служат для иллюстрации и подтверждения некоторых предыдущих частей этого трактата, или же подготовляют путь для изложения наших дальнейших мнений. Теперь же нам пора вернуться к более непосредственному исследованию своего предмета и, впол­не выяснив природу нашей способности суждения и наше­го рассудка (judgment and understanding), перейти к точ­ной анатомии человеческой природы ⁸⁰.

ГЛАВА 7 ЗАКЛЮЧЕНИЕ ЭТОЙ КНИГИ

Но прежде чем погрузиться в открывающуюся передо мной неизмеримую глубь философии, я чувствую склон­ность к тому, чтобы остановиться на минуту на занимаемой мной сейчас позиции и поразмыслить о путешествии, кото­рое я предпринял и благополучное доведение которого до конца, несомненно, потребует большого искусства, большо­го прилежания с моей стороны. Мне кажется, что я подобен человеку, который, несколько раз наткнувшись на мель и едва избежав кораблекрушения при прохождении через не­большой пролив, тем не менее отваживается выйти в море на той же самой утлой, потрепанной бурей ладье, и даже питает честолюбивый замысел пуститься при столь не­благоприятных обстоятельствах в кругосветное плавание. Воспоминание о моих прошлых ошибках и недоумениях возбуждает во мне недоверие к будущему. Печальное сос­тояние, слабость и беспорядочность способностей, которы­ми я должен пользоваться при своих исследованиях, увели-

чивают мои опасения, а невозможность улучшить или ис­править эти способности приводит меня почти в отчаяние, в я решаюсь скорее погибнуть на бесплодной скале, зани­маемой мной в настоящее время, чем отважиться выйти в неизмеримый океан, сливающийся с беспредельностью. Внезапное обнаружение грозящей мне опасности повергает меня в меланхолию, а так как обычно именно этот аффект больше всех остальных потворствует себе самому, то я не­вольно питаю своё отчаяние безнадежными мыслями, кото­рые в таком изобилии доставляет мне занимающий меня вопрос.

Прежде всего приводит в ужас и смущение то безнадеж­ное одиночество, на которое обрекает меня моя философ­ская система, и я кажусь самому себе каким-то странным, невиданным чудищем, которое, не сумев поладить и слить­ся с обществом, было лишено всякого общения с людьми и брошено на произвол судьбы, одинокое и безутешное. Ища прибежища и участия, я желал бы смешаться с толпой, но не решаюсь на это в сознании своего уродства; я взываю к людям, приглашая их составить со мной отдельный кру­жок, но никто не хочет меня слушать. Все держатся от ме­ня в отдалении, опасаясь бури, порывы которой со всех сторон налетают на меня. Я возбудил против себя неприязнь всех метафизиков, логиков, математиков и даже богосло­вов; пристало ли мне после этого удивляться, что меня осыпают оскорблениями? Я выразил неодобрение их сис­темам; могу ли я удивляться, если они отнесутся с ненавистью к моей системе и ко мне самому? Озираясь вокруг, я ото­всюду ожидаю возражений, противоречий, гнева, клеветы в поношений; обратив же взор внутрь себя, не нахожу ни­чего, кроме сомнения и неведения. Весь мир сговорился возражать и противоречить мне; а между тем слабость моя такова, что я чувствую, как все мои мнения сами по себе становятся шаткими и отпадают, не встретив поддержки в одобрении других людей. Каждый мой шаг сопряжен с колебаниями, а при каждом новом размышлении я опаса­юсь допустить ошибки и нелепости в своих заключениях.

И действительно, могу ли я доверчиво отважиться на такое смелое предприятие, когда кроме бесчисленных сла­бостей, присущих мне лично, я нахожу много и таких, кото­рые свойственны человеческой природе вообще? Могу ли я быть уверен, что, отрешившись от всех установленных мне­ний, следую истине, и с помощью какого критерия я рас­познал бы её, если бы судьба наконец навела меня на её след? После самого точного и тщательного рассуждения я

не могу указать оснований, по которым должен согласиться с ним, и не чувствую ничего, кроме сильной (strong) склон­ности ярко (strongly) представлять объекты именно так, как они мне представляются. Один принцип, опыт, знако­мит меня с различными соединениями объектов в прошлом. Другой принцип, привычка, побуждает меня ожидать того же в будущем. Оба же они, совместно действуя на вообра­жение, заставляют меня образовывать некоторые идеи более интенсивно и живо, чем другие, на которые это преи­мущество не распространяется. Без этого присущего наше­му уму качества придавать некоторым идеям большую по сравнению с другими живость (качества, как будто очень незначительного и мало зависящего от разума) мы никогда не могли бы согласиться ни с одним аргументом и не могли бы выйти за пределы тех немногих объектов, ко­торые воспринимаются нашими чувствами. Мало того, да­же этим объектам мы никогда не могли бы приписать ни­какого иного существования, кроме зависимого от наших чувств, и должны были бы, безусловно, включить их в ту последовательность восприятий, которая и составляет наше я, или нашу личность. И даже в данной последовательности мы могли бы допустить лишь те восприятия, которые не­посредственно наличны в нашем сознании, а те живые об­разы, которые доставляет нам память, никогда не могли бы считать истинными образами (pictures) прошлых восприя­тий. Таким образом, в основании и памяти, и чувств, и рас­судка (understanding) лежит воображение, или живость наших идей.

Неудивительно, что столь непостоянный и обманчивый принцип должен бы вводить нас в заблуждение, когда мы безотчетно следуем ему (что мы принуждены делать) во всех его видоизменениях. Этот принцип заставляет нас вы­водить заключения из причин и действий, он же убеждает нас в непрерывном существовании внешних объектов, не воспринимаемых чувствами. Но хотя обе эти операции оди­наково свойственны человеческому уму и необходимы для него, однако при некоторых обстоятельствах * они прямо противоположны друг другу, так что мы не можем правиль­но и закономерно выводить заключения из причин и дейст­вий и в то же время верить в непрерывное существование материи. Как же мы согласуем оба этих принципа? Кото­рый из них предпочтем? А если мы не предпочтем ни тот ни другой, но согласимся сначала с первым, а затем со вто-

* [См.] главу 4.

рым, как обычно делают философы, то можем ли мы и далее смело присваивать себе этот почетный титул, сознательно признав очевидное противоречие?

Это противоречие * было бы более извинительным, если бы оно возмещалось хотя до некоторой степени основа­тельностью и удовлетворительностью других частей наше­го рассуждения. Но дело обстоит совсем иначе. Сведя человеческий ум к его первым принципам, мы замечаем, что пришли к таким результатам, которые, по-видимому, делают напрасными все наши прежние старания и усилия и отнимают у нас охоту к дальнейшим исследованиям. Ум человеческий ничего не исследует с таким интересом, как причины каждого явления; при этом мы не довольствуемся познанием непосредственных причин, но ведем свои изыс­кания до тех пор, пока не доходим до первичного, оконча­тельного принципа. Мы не желаем останавливаться, пока не познакомимся с энергией, при помощи которой причина вызывает своё действие, с той связью, которая соединяет причину и действие, с тем активным качеством (efficacious quality), на котором зиждется эта связь. Такова цель всех наших исследований и размышлений. И каково должно быть наше разочарование, когда мы узнаем, что эта связь, эти узы, эта энергия заключаются исключительно в нас са­мих и являются не чем иным, как определением нашего ума, возникающим в силу привычки и заставляющим нас переходить от одного объекта к его обычному спутнику и от впечатления одного к живой идее другого? Подобное от­крытие не только лишает нас всякой надежды на то, что мы когда-либо получим удовлетворение, но даже заглушает само наше желание: ведь оказывается, что, говоря о своем желании познать первичный действующий принцип как нечто находящееся во внешних объектах, мы или впадаем в противоречие с самими собой, или произносим слова, ли­шенные смысла.

Правда, этот недостаток, свойственный нашим идеям, не воспринимается нами в обыденной жизни, и мы не заме­чаем, что первичный принцип, связывающий причину и действие, в самых обычных соединениях столь же мало из­вестен нам, как и в самых необычных и исключительных. Но это происходит только лишь из-за иллюзии нашего воображения; а вопрос в том и состоит, насколько мы должны поддаваться подобным иллюзиям. Вопрос этот очень труден и приводит нас к весьма опасной дилемме, как бы мы

* [См.] часть III, главу 14.

T

на него ни ответили. И действительно, если мы соглашаем­ся с первыми попавшимися вымыслами воображения, то помимо того, что эти вымыслы часто противоречат друг другу, они приводят нас к таким ошибкам, к таким неле­постям, к такой путанице, что мы наконец бываем вынуж­дены устыдиться своего легковерия. Ничто так не опасно для разума, как полет воображения, и ничто не вовлекало философов в большее число заблуждений. Люди с пылким воображением могут быть сравнены в данном отношении с теми ангелами, о которых Св. Писание говорит, что они закрывают свои очи собственными крыльями. Это было уже подтверждено таким количеством примеров, что мы можем избавить себя от труда далее выяснять данный факт.

Но с другой стороны, если рассмотрение этих примеров приводит нас к решению отбросить все пустячные вымыс­лы фантазии и придерживаться рассудка (understanding), т. е. общих и наиболее установленных свойств воображе­ния, то и это решение при неуклонном его выполнении бы­ло бы опасным и сопровождалось бы самыми пагубными следствиями. Ибо я уже доказал *, что рассудок, действую­щий самостоятельно и согласно своим наиболее общим принципам, безусловно подрывает себя самого и не остав­ляет ни малейшей очевидности ни одному суждению как в философии, так и в обыденной жизни. Нас спасает от тако­го полного скептицизма одно особое и кажущееся триви­альным свойство нашего воображения, а именно тот факт, что мы лишь с трудом приступаем к глубокому анализу вещей (remote views of things) и не можем сопровождать его такими живыми впечатлениями, какими сопровожда­ется более обычное и естественное для нас рассмотрение. Стало быть, нужно ли нам устанавливать в качестве общего правила, что мы не должны признавать никаких утончен­ных и детальных рассуждений? Рассмотрите хорошенько следствия подобного принципа. Приняв его, вы совершенно уничтожаете все науки и всякую философию: вы признаете одно-единственное качество воображения, но у вас ровно столько же оснований и для признания всех остальных;

и здесь вы явно противоречите себе, коль скоро ваше пра­вило должно быть основано на вышеизложенном рарсужде-нии, которое нельзя не признать достаточно утонченным и метафизическим. Итак, к какой же стороне нам примк­нуть среди всех этих затруднений? Признав указанный принцип и отвергнув всякие утонченные рассуждения, мы

* Глава 1.

запутаемся в самых очевидных нелепостях. Отвергнув же этот принцип и склонившись на сторону указанных рассуждений, мы совершенно подорвем авторитет челове­ческого познания. Таким образом, нам остается только выбор между ложным разумом и отсутствием разума вооб­ще.Что касается меня, то я не знаю, что надлежит сделать в данном случае; я могу только указать, как обычно посту­пают в таких случаях, а именно об этом затруднении или думают мало, или совсем не думают; если же оно и прихо­дит кому-нибудь в голову, то быстро забывается и оставля­ет после себя лишь незначительное впечатление. Весьма утонченные размышления не оказывают на нас почти ника­кого влияния; и тем не менее мы не принимаем и не можем принять в качестве правила, что они не должны оказывать на нас никакого влияния; что влечет очевидное противо­речие.

Впрочем, что это я сказал, будто весьма утонченные ме­тафизические рассуждения не оказывают или почти не ока­зывают на нас влияния? То, что я сейчас ощущаю и испы­тываю, едва ли не заставляет меня отказаться от этого мне­ния и осудить его. Интенсивное рассмотрение разнообраз­ных противоречий и несовершенств человеческого разума так повлияло на меня, так разгорячило мою голову, что я готов отвергнуть всякую веру, всякие рассуждения и не могу признать ни одного мнения хотя бы более вероятным или правдоподобным, чем другое. Где я и что я? Каким при­чинам я обязан своим существованием и к какому состоя­нию я возвращусь? Чьей милости должен я добиваться и чьего гнева страшиться? Какие существа окружают меня и на кого я оказываю хоть какое-нибудь влияние или кто хоть как-нибудь влияет на меня? Все эти вопросы приводят меня в полное замешательство, и мне чудится, что я нахо­жусь в самом отчаянном положении, окружен глубоким мраком и совершенно лишен употребления всех своих чле­нов и способностей.

К счастью, если разум не в состоянии рассеять эту мглу, то для данной цели оказывается достаточной сама природа, которая исцеляет меня от этой философской меланхолии, от этого бреда, или ослабляя описанное настроение, или же развлекая меня с помощью живого впечатления, поража­ющего мои чувства и заставляющего меркнуть эти химеры. Я обедаю, играю партию в трик-трак, разговариваю и сме­юсь со своими друзьями; и, если бы, посвятив этим раз­влечениям часа три-четыре, я пожелал вернуться к выше­описанным умозрениям, они показались бы мне такими

холодными, натянутыми и нелепыми, что я не смог бы за*

ставить себя снова предаться им.

Итак, мне ясно, что я абсолютно и необходимо вынуж­ден жить, разговаривать и принимать участие в обыденных житейских делах наравне с другими людьми. Но, несмотря на то что и природная склонность, и вся деятельность моих жизненных духов и аффектов приводят меня к этой беспеч­ной вере в общие принципы, признаваемые всем светом, Я тем не менее ощущаю в себе такие следы своего прежнего настроения, что чувствую готовность бросить в огонь все свои книги и бумаги и решаю никогда больше не жертво­вать удовольствиями жизни ради рассуждений и филосо­фии. Вот каков мой образ мыслей при том меланхолическом настроении, которое охватило меня в настоящее время: я могу, мало того, я должен уступить течению природы, под­чинившись своим внешним чувствам и рассудку, и в этом слепом подчинении лучше всего выражаются мое скепти­ческое настроение и мои скептические принципы. Но сле­дует ли отсюда, что я должен противодействовать течению природы, когда она склоняет меня к беспечности и развле­чениям, до некоторой степени устраняться от столь прият--ного общения с людьми и терзать свою голову всякими тон­костями и мудрствованиями, тогда как я не в состоянии убедить себя в разумности этого мучительного труда и не имею сколько-нибудь твёрдой надежды достигнуть с его помощью истины и достоверности? Что обязывает меня к подобной трате времени? И может ли она послужить на пользу человечеству или же моим личным интересам? Нет, уж если я должен быть безумцем, ибо все те, кто рассужда­ет или верит во что-нибудь, несомненно, безумцы, так пусть мое безумие будет по крайней мере естественным и приятным. Я буду бороться со своими склонностями лишь там, где найду веские причины для подобного сопротивле­ния, и уже не дам завлечь себя в такие мрачные пустыни и на такие крутые перевалы, как те, по которым я до сих пор блуждал.

Таковы охватившие меня чувства меланхолии и апа­тии; и воистину я должен признать, что философия ничего не может противопоставить им и что она ожидает прбеды не столько от силы разума и убеждения, сколько от возврата серьёзного и бодрого настроения. Мы должны сохранять свой скептицизм во всех случаях жизни. Если мы верим то­му, что огонь согревает, а вода освежает, так это оттого, что иное мнение стоило бы нам слишком больших страданий. Мало того, даже и философами мы должны становиться

только на основании скептических принципов и чувствуе­мой нами склонности посвящать себя подобным занятиям. Когда наш разум возбужден, когда он, кроме того, чувству­ет склонность [к умозрениям], мы должны следовать ему;

в противном случае он не имеет права властвовать над нами.

Итак, когда мне надоедают и развлечения, и общество, когда я наслаждаюсь грезами, запершись в своей комнате или же бродя в одиночестве вдоль берега реки, то я чувствую, что мой ум как бы сосредоточился в себе самом, и ощу­щаю естественную склонность предаться рассмотрению всех вопросов, возбуждающих те многочисленные пререка­ния, с которыми мне приходится встречаться при чтении и в ходе бесед. Я не могу не проявлять интерес к тому, чтобы ознакомиться с принципами морального добра и зла, с при­родой и основами государственной власти, с причиной всех тех аффектов и склонностей, которые влияют на меня и властвуют надо мной. Меня беспокоит мысль о том, что я одобряю одно и осуждаю другое, называю одну вещь прек­расной, а другую — безобразной, сужу об истине и лжи, о разуме и безрассудстве, не зная, какими принципами при этом руководствуюсь. Меня тревожит состояние всего учёного мира, который так прискорбно невежествен во всех этих вопросах. Я чувствую в себе зарождение честолюбиво­го желания способствовать просвещению человечества и приобрести имя при помощи своих изобретений и откры­тий. Мысли эти естественно возникают во мне при моем теперешнем настроении, и я чувствую, что если бы поста­рался отделаться от них и предаться какому-нибудь другому занятию или развлечению, то потерял бы часть испытывае­мого мной сейчас удовольствия. Вот каково происхождение моей философии.

Но предположим даже, что любопытство и честолюбие окажутся не в состоянии вовлечь меня в умозрения, выхо­дящие за пределы сферы обыденной жизни; тогда моя собственная слабость непременно приведёт меня к подобным исследованиям. Несомненно, что суеверие гораздо смелее в своих системах и гипотезах, чем философия, и, тогда как последняя довольствуется указанием новых причин и принципов для явлений видимого мира, первое строит соб­ственный мир и рисует совершенно новые события, сущест­ва и объекты. Итак, поскольку почти невозможно, чтобы ум человеческий подобно уму животных довольствовался уз­ким кругом объектов, являющихся предметом обыденных разговоров и поступков, то нам остается только подумать о выборе своего руководителя и предпочесть того, который

наиболее надежен и приятен. Но в данном отношении я смело рекомендую философию и без колебаний отдаю ей предпочтение перед суевериями любого рода и любого наз­вания. Ведь суеверие, легко и естественно порождаемое общераспространенными мнениями людей, сильнее завла­девает нашим умом и часто может внести разлад во весь склад нашей жизни, во все наши поступки. Напротив, фи­лософия может предоставить нам лишь мягкие и умерен-^ ные мнения, если она истинна; если же она ложна и безрас­судна, то все её взгляды являются лишь предметом общих холодных умозрений и редко могут дойти до того, чтобы чинить препятствия проявлению наших природных склон­ностей. Киники являются необычным примером таких философов, которые от чисто философских рассуждений переходят к поступкам, по своей эксцентричности не усту­пающим поступкам любого монаха или дервиша. Вообще же говоря, религиозные заблуждения опасны, а философ­ские только смешны.

Разумеется, я понимаю, что два указанных случая про­явления силы и слабости ума не относятся ко всему человечеству и что, в частности, в Англии найдется немало Честных джентльменов, которые, будучи всегда погруже­ны в свои домашние дела или же предаваясь своим обыч­ным развлечениям, не очень-то далеко проникают мыслью за пределы объектов, ежедневно воспринимаемых их чувст­вами. Да я и не претендую сделать философов из подобных господ и не надеюсь найти в них ни соучастников своих изысканий, ни слушателей для своих открытий. Они хоро­шо делают, оставаясь теми, кто они есть; и, вместо того чтобы вырабатывать из этих людей философов, я желал бы иметь возможность передать частицу свойственной им грубой земной смеси нашим основателям систем в качест­ве такого ингредиента, которого обычно очень сильно не­достает последним и который мог бы уравновесить те огненные частицы, из коих они состоят. Пока пылкому воображению открыт доступ в философию, пока гипотезы принимаются только потому, что они эффектны и приятны, у нас никогда не может быть ни прочных принципов, ни мнений, согласующихся с житейской практикой, с житей­ским опытом. Но если бы подобные гипотезы были устране­ны, мы могли бы надеяться на установление системы, или совокупности мнений, если не истинных (ибо надеяться на Это было бы, пожалуй, слишком смело), то по крайней мере таких, которые удовлетворяют ум человека и могут устоять перед самой строгой критической проверкой. И мы могли

бы не отчаиваться в достижении этой цели, несмотря на многочисленные последовательно возникавшие у людей и вновь распадавшиеся химерические системы, если бы при­няли в расчет краткость того периода, в течение которого эти вопросы служили предметом исследования и рассуж­дения. Две тысячи лет, притом с такими долгими перерыва­ми и в связи с такими сильными разочарованиями,— это очень небольшой промежуток времени для того, чтобы при­вести науки хоть к некоторому совершенству; и, быть мо­жет, мы принадлежим к ещё слишком раннему периоду истории мира, чтобы открыть такие принципы, которые устоят перед проверкой будущих поколений. Что касается меня, то моя единственная надежда состоит в том, чтобы хоть несколько способствовать прогрессу знания, в извест­ном отношении изменяя направление умозрений филосо­фов и указывая им более ясно те вопросы, в которых она только и могут надеяться достигнуть уверенности и убеж­денности. Человеческая природа — единственный предмет науки о человеке, а между тем ею-то до сих пор всего боль­ше пренебрегали. Я сочту себя удовлетворенным, если мне удастся хоть немного больше ввести её в моду; надежда на это избавляет меня от той меланхолии и дает мне силу противостоять той апатии, которые иногда овладевают мной. Если читатель находится в таком же бодром настрое­нии, пусть он следует за мной в моих будущих умозрениях;

если же нет, пусть он следует своему настроению и подо­ждет, пока к нему вернется прилежание и хорошее распо­ложение духа. Тот, кто изучает философию таким беспеч­ным способом, действует в большем согласии с истинным скептицизмом, чем тот, кто, чувствуя в себе склонность к этой науке, тем не менее так подавлен сомнениями и коле­баниями, что совершенно отрицает её. Истинный скептик будет относиться с недоверием не только к своим философ­ским убеждениям, но и к своим философским сомнениям, однако он никогда не откажется от того невинного удо­вольствия, которое могут доставить ему как те, так и дру­гие.

Нам не только следует вообще уступать своей склон­ности к самым тщательным философским изысканиям вопреки всем нашим скептическим принципам; мы должны следовать этой склонности и тогда, когда она располагает нас к уверенности, к убежденности в отдельных вопросах в зависимости от того, как они нам представляются в какой-либо определённый момент. Легче отказаться от всяких изысканий и исследований, чем подавить в себе столь

естественную склонность и уберечься от той уверенности, которую всегда порождает точное и полное рассмотрение предмета. В таких случаях мы готовы забыть не только всякий скептицизм, но и всякую скромность и пользоваться такими выражениями, как это очевидно, это достоверно, это неопровержимо, от которых, пожалуй, следовало бы воздержаться при должном уважении к читателям. Я, быть может, тоже допустил погрешность в данном о

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: